Понты

      Всё это — витражи.       Все краски мира через полупрозрачное стекло.       Маша этот мир по-другому уже не видит давным-давно. Всё это — витражи, детские сказки для малышей. Маша ни во что не верит, кроме, может быть, себя. Может быть, ей стоит не разочаровываться в этом мире настолько рано, но как по-другому может быть?       Как по-другому, если её никто не любит?       Как по-другому, если она — лишь образ, созданный для остальных?       Как по-другому, если она уже не она, скажите?       Всё не просто, когда ты уже вырос и мир понял. На себе жёсткость чужих желаний прочувствовал каждой клеткой тела, будто губка воду. Маша не игрушка как та же Барби. Маша не настолько сломанная, как та же Даша. Но Маша тоже человек, которого по жизни ломают об колено с хрустом слабеньких костей.       И собственная кровь на пальцах воспринимается как витражи.       Не настолько красная она. Не настолько больно ей.        Бывало хуже.       А ради чего она вообще живёт? Ради чего ей это всё скажете? У неё нет депрессии. Нет мыслей мрачных. Просто смысл постоянно ускользает из нежных женских рук, как песок сквозь пальцы.       — Ну и че ты тут сидишь, малая? — Маша даже не оборачивается, потому что незачем.        Она голос Саши запомнила уже давно.       Он у нее слишком запоминающийся и отдающий терпкой сладостью коньячных конфет, которые родители от детей прячут куда подальше. Маша просто не хочет с кем-то говорить.       Пьяный мозг не лучший собеседник.       Зато лучший компаньон для воспоминаний мрачных, цапающих за горло острыми когтями до крови. И опять же для Маши все — просто витражи. Краски полупрозрачные и стекла целые, не разбившиеся ещё.       Она сидит на порогах, холодных и больших, пока вокруг свет горит и съемочная площадка уже ушла. Одиночество снова накрывает, пока маска самоуверенности расплывается по лицу как акварель, размоченная водой слишком сильно.       — Нельзя? — и голос уже не такой бойко-звонкий.       Усталость всего мира в нём.        Маша ненавидит другим показывать свою слабость, что обычно выливается солёными слезами и кровью травм. Но почему-то Саше позволяет второй раз в жизни видеть, хотя они знакомы всего лишь день второй.       — Да нет, сиди, если охота. Я тебе спиртовые салфетки притащила, кровь сотри, — Саша ей руку с пачкой антибактериальных салфеток тянет, возвышаясь над мелкой ней, пока она в комочек почти свернулась на этих холодных ступеньках из бездушного бетона.        И Маша, голову поворачивая, видит, что Саша — почему-то не витражи.       Она — тени и свет уличных фонарей.       Саша почему-то видится другой.       Это странно.       Но Маша забивает, косясь настороженно на чужие руки, будто щенок, которого всю жизнь хозяева жестокие избивали. Того гляди и заскулит у неё на глазах в который раз. Маша не то чтобы против, просто Саша, по её мнению, — не самый глубокий человек.       — А что, некрасивая в таком виде? — должно быть шуткой, только вот звучит как жалкая истерика.       Саша лишь вздыхает и садится рядом, понимая, что никто эти салфетки клятые из её рук не возьмёт. А Маша снова слезы роняет, опуская взгляд в ноги.       Пить ей нельзя, вот что.       Каждый раз одно и то же. Желание задуматься в петле, подвешенной к потолку.       — Да нет, ты всегда красивая. — плечами пожимает и говорит просто так.       Вот просто, будто само собой разумеющееся.       А Маша почему-то верит. Почему-то ей именно верит. Никому и никогда не верит, а ей так запросто, что усилий прикладывать не нужно даже.       И сердце бьётся быстро-быстро, будто она уже влюбилась.       Будто уже готова за ней бежать, дорог не разбирая. Но потом мотает головой, думая о том, что рано. О том, что невозможно это. В любовь с первого взгляда она не верит.       Просто Саша — она другая.       Отличается от всех здесь, в этом доме. Она не врёт, не машет кулаками. Только смеётся и успокаивает всех сирых и убогих. И Маша головой про себя кивает, ну да, она же убогая, вот почему Филина за ней пришла.       — Ну и че ты такая трезвая? — вырывает из рук чужих толстую пачку салфеток, борясь с открывашкой пластиковой дрожащими руками.        Замёрзла она, да и мир крутится как юла перед глазами. Показательно бурчит, будто бы не расплывается от комплиментов Сашиных и от заботы, которой к ней никто не проявлял даже в гребучем детстве.       — Да я хуй знаю, может, и не настолько трезвая, раз здесь сижу. — Саша не планировала это говорить.       Она вообще не говорить шла.       Ей просто стало жалко бедного воробушка, который только хохлится впустую, пытаясь всем показать, что она чего стоит. Саша знает это чувство. Не понаслышке знает, но всё это — фальшь. Быть слабым не противно. И сильным проигрывать достойно сильным слабым. Саша никогда не скрывала, что она слабая физически и не претендовала на место верхушки гор высоких. Она просто настоящая вот и всё. Она просто клоунит лишь иногда, чтоб люди вокруг её своей в доску начали считать. Она не Поцелуева с характером таким, что если ломать начнёшь, то отобьёшь всё руки, а потом спину надорвешь.       — Это че-то значить должно? — Маша салфетки уже открыла, неуклюже вытянув больше, чем надо было. И пытается к носу приложить, только рука вечно соскальзывает и глаза от запаха чистого спирта слезиться опять начинают. Смотрит вперёд куда-то, греясь о чужое тепло, что рядом пышет огоньком.       — Может, и должно. Давай сюда, горе луковое. — салфетки из рук трясущихся почти что выдирает силой, пальцами чуть прикасаясь к тыльной стороне ладони.       И током пробивает аж до мозга.       Вздох тяжёлый и глаза на секунды к небу черному, где звезды белым светом жизнь ночую озаряют. А потом мягко так пальцами пытается повернуть подбородок чужой, чтоб не стошнило и голова не закружилась в алкогольном трипе.       В темноте чужие глаза почему-то кажутся драгоценными камнями, что блестят как сапфиры.       Саша залипает, вязкую слюну глотая. Будто из-под ног почву кто-то выбил, а слова себе все забрал. Взглядом ощупывает каждый миллиметр похожего на детское лицо. И всё больше в стуках сердца своего теряется, потому что в ушах гул как от взлетающего самолёта.       — Зачем ты это делаешь? Жалко меня? — Маша жалость ненавидит, но от Саши принимает.       Саша на её пути коротком, наверное, первая такая.       Первая, кто не бесит. Первая, кого понять она не может. И это тоже не раздражает.        Рядом с ней не витражи. С ней рядом салюты цветные, взрывами цвета глушащие разбрызгивая.       — Да нет, понять пытаюсь, где ты настоящая. Там, где дерешься, или там, где зализываешь раны, — и Маша невольно вздрагивает, когда салфетка холодная касается переносицы. Щиплет сильно, но она зубы сжимает, чтобы не показывать, что дискомфортно.        Не в первый раз, она привыкла.       Ей нормально.       Только Саша ведь всё замечает и, сжалившись, губами дует на маленькую ранку, которая столько шума подняла. Саша с ней, как с маленькой девочкой, и Маша тает, потому что с ней так никто и никогда. Её всю жизнь пинали и шпыняли, ведь она никому не нужна. Есть всегда кто-то, кого любят больше. Или тот, о ком заботиться надо, а Маша справится сама.       — А если и там, и там? — шёпот робкий. Тихий совсем. Почти что еле-еле слышный, потому что спугнуть боится.       Филина так рядом, что Машу согревает ветерок губ её.       Маше уже не больно. Уже больше не витражи и кровь исчезла из души. С ней хорошо рядом и хочется в объятия закутаться как в теплое одеяло.       — Понты настоящим не нужны, — так же тихо, смотря в глаза, ища там ответы на все вопросы.       А в глазах стеклянных только отражение родное, только слишком искажено.       Будто Романова на неё смотрит по-другому. Будто Саша верх всего. Они так близко, что ещё чуть-чуть — и губы соприкоснутся. Ещё чуть-чуть — и кто-то в страхе убежит. Маша борется с желанием в сию секунду убежать, лишь бы не привязываться опять. Лишь бы не доверять поспешно той, которая может в щелчок словами душу её из хрусталя разбить. А она ведь может, Маша знает.       Дьявол прячется в самых тихих из нас.       Дьявол всегда выгодного момента поджидает.        И Романова правда всем молится подряд тихо и про себя, лишь бы Филина оказалась совсем простой.       — Зачем тогда сама их колотишь? — бессмысленный вопрос, потому что думает она о другом.        Она думает о том, какая же Саша все-таки красивая.       Какая же она необычная по сравнению с другими. В ней нет силы, чтоб сломать каждому хребет. В ней характера стального тоже нет. Но что-то есть такое, что ворожит. Притягивает. Завязывает узлы внутри. И тянет.        Так сильно тянет, что не убежать.       — А я ненастоящая. Здесь настоящих, малая, нет, — и Маша выдыхает.       Выдыхает без возможности набрать побольше воздуха в прокуренные лёгкие, ведь Саша в губы впечатывается. Мягко. Еле-еле. А Романова себя пугается в этот момент. Так сильно, что внизу живота от страха тянет и желудок грозится к пяткам убежать. Глаза зажмуривает, потому что понятие по затылку бьёт со всей силы. Как прикладом пистолета в этих бандитских фильмах до ран кровавых.       Маша просто понимает, что, кажется, Саша ей очень сильно нравится.       Очень сильно.        В первый же день и вот так с залету. Она не знает, как так получилось, правда не знает. Но чужая фальшь в ядерном коктейле с правдой будто выносит мозг как свинцовой пулей-дурой.       Губы сами отвечают. И язык сам лезет чужую губу облизать. И на вкус Саша как вишнёвые сигареты Чапман, что для них, нищих Пацанок, — праздник, потому что курят они какие-то из Пятерочки обычно. Но Саша — это другое дело. Она вся этим вишнёвым дымом пропахла.       Она буквально на вкус как вишня с табаком.       Поцелуй становится развязным, когда Филина свою руку кладёт на заднюю часть шеи и большим пальцем поглаживает щеку, будто бы успокаивая взбесившуюся, вечно непоседливую Романову. Будто маленькие иголочки в каждый участок кожи втыкаются, вызывая мурашек рой. Маша дышит часто-часто, пока кое-кто другой ее целует с уверенностью и медлительностью. Маша будто оживает наконец после многолетней спячки, пока Саша кусает за губу, чуть оттягивая.       По-волшебному хорошо.       По-волшебному весь мир сияет, пока чужие губы касаются так мягко-нежно, будто она уже её.        И не оспоришь ведь, потому что с первого дня и уже настолько сильно. Всего двадцать четыре часа — и уже касательно.       Маша Саше уступает. Маша Саше позволяет вести в спокойном темпе. И пока языки играются, она чужую руку, поглаживающую щеку, хватает, прижимая ещё сильней, чтоб сполна ощутить нежности прилив. Чтоб забрать всё, что могут предложить.       Как оголодавшая собака хватается за огромные куски чужого дозволения на понежиться даже без любви.       И мыслей бесконечных нет. И стекла рухнули уже давно. Остались просто влажные губы, что ласкают её сухие обветренные. Остался лишь язык, что рот вылизывает будто там карамель в избытке.       Приторно-сладко, до сахара прям на зубах.       До хруста сердца, что льдом, казалось бы, покрылось уже давно.       Маша думала, что такого не бывает. Что нельзя уже отогреть очерствевшую её. Но Саше удаётся, даже кепку сбросив, волосы перебирать, будто они шёлк из Бурсы, а не сожженные ко всем хренам пакли, пусть и ухоженные.       Саше удаётся всё и даже больше.        Маша готова теперь за ней бегать, лишь бы только ей давали ещё-ещë. Лишь бы только последние выжатые крупицы не забирали. Ей же этого так не хватало.       Поцелуй обрывает, а Маша тянется за дозой новой, потому что не хочется расставаться ей с теплом. Не хочется заходить в дом и ломать комедию, что они друг друга нахрен всё-таки не знают. Что не вылетает сердце как пули из пулемёта, только успевай моргать. Ей так не хочется, что в отчаянии хватается за чужую кофту, к себе ближе притягивая.       А Саша сквозь поцелуй улыбается.       Не ухмыляется и не натягивает притворную улыбку. Она по-настоящему впервые за всё время хреновой жизни улыбается, потому что веселит. Потому что чужие детские поступки такие милые, что дух захватывает и остаётся её воздухом дышать. Остаётся только рот вылизывать чужой, где вкус дешёвого бухла смешан со вкусом каких-то сладеньких конфет.       Все до простого просто.       Всё до простого уже понятно.        И Саша не страшится решение сложное принимать. Теперь уже не страшно. Теперь оно кажется верным на все сто и больше даже. А потому поцелуй разрывает, чмокнув в губы ещё раз, но уперевшись своим лбом в чужой.       — Я завтра уйду, только дослушай до конца. Я уйду, потому что мне здесь делать нечего, а ты, пожалуйста, перестань кидать понты и займись собой. Тебе это нужно больше меня, малая. Не подведи меня, ладно, Маш? Почини себя, иначе дальше тебя это будет только душить. Ты же не хочешь быть как они все, ты — другая. Ты отличаешься. Ты девочка, так будь ей. А когда со всем справишься и будешь готова, я буду ждать тебя на воле, хорошо? — чужой кивок.       — А со мной ты настоящая, — и улыбка у обеих, ведь они знают, что рано или поздно две параллельные станут пересекающимися. Хоть такого закона в математике и не существует, но они изобретут свою собственную теорему.       Обязательно.