Графически чистая и заумная роза ветров мелькает на периферии ускользающего из слабых тисков сознания — идеальная векторная диаграмма, совсем как по учебнику, почему-то насмешливо предстаёт перед глазами, насильно вынуждает сконцентрироваться. Её леденящие и приставучие отродья непоседливо резвятся — неприятно морозят бледное полотно, очерчивая по-детски кривые классики на открытых участках изувеченной кожи; нарочно запутывают сухие волосы, заплетая небрежные мелкие косы; ныряют под слои лёгкой, ничуть не согревающей одежды, раздражая частыми щипками выступающие рёбра, — дразнят и беснуются. И ведь не прогнать доставляющих дискомфорт чертят — нет ни сил, ни больной веры в то, что подобное вообще может быть возможно, даже в теории. Страдальческие, хоть и редкие хрипы срываются с потрескавшихся губ, эфемерным облаком сизого пара поднимаясь к безграничному и величественному небесному своду — к ярким звёздам, необъятным планетам и галактикам — прямиком в покрытую тайной бескрайнюю вселенную. Мириады светлячков отражаются на дне нервно расширенных зрачков извечно пустых раскосых глаз цвета горького швейцарского шоколада, тонут в пучине иррационального флегматизма и скуки, навязанными спутниками кочующими следом за худой оболочкой, только отдалённо напоминающей человеческое существо. Омерзительно резкая, непрерывно жалящая и продолжительная — кажется, нескончаемая — боль разрывает слабое, влажное от проступившего в напряжении холодного пота тело на мельчайшие детали мудрëного пазла, собрать который не представляется возможным, точно не в данную минуту, не при таких обстоятельствах.
Чишии видится идеально белый и мягкий песок, практически невесомый, комфортный и желанный; песок с берегов необъяснимо прекрасных и чистых океанов. Видится зеркальная водная гладь, словно только залитый гигантский каток — ровная, спокойная, манящая. Видится умопомрачительный небосвод, стоит только пересилить небывалую слабость и поднять взгляд ввысь, — ярчайший синий купол, тянущийся от горизонта к горизонту, — крепкий, точно пуленепробиваемый, безопасный. Трансцендентный сентимент медленно плавит остатки бывалого здравомыслия и практичности аналитического склада ума вместе со сдающими позиции базальными ядрами — токсичная смесь стремительно закипает в костном вместилище головного мозга — черепной коробке — и вытекает из отверстия наружного слухового канала, обжигая его нежные и чувствительные стенки. В жестокой гонке без какого-либо приза визуальные галлюцинации — не составляет особого труда понять, что происходящее лишь защитный механизм искалеченного, загнанного в угол подсознания, но навязанное мнимым удовольствием желание оказаться на пустом пляже какой-нибудь жаркой Калифорнии от осознания реальности никуда не девается, наоборот, даже шумный берег близ небольшой, загрязнённой промышленными отходами речки чудится элитным курортом, — стремительно догоняют слуховые. Шёпот ласкового Харматана — сухой и душный, немного пыльный, неприятно оседающий на коже ситцевым покрывалом, но так своевременно согревающий — подобно Всевышнему Вишну, снизошедшему до бренного людского пристанища, — мелкого греховного мира — сулит о привычном восстановлении баланса меж благом и злосчастьем, лениво размышляя над выбором масляной краски, чтобы раз и навсегда перечеркнуть истинно-серый холст извращённой морали.
Чишия — атеист до мозга костей, даже близко не агностик, нечего и говорить о глубокой слепой вере в божественное и всесильное, но только религиозная аналогия непрерывно крутится плёнкой старенькой цилиндрической кассеты где-то позади продолговатого мозга и моста, под затылочными долями полушарий — в мозжечке, немецким Бисмарком потонув в белом веществе, аккурат между трёх пар ножек.
Задушенный мокрый кашель раздаётся откуда-то справа, невольно вырывая забывшегося в сладком мираже собственного подсознания юношу из, кажется, бесконечной череды акоазмов и восхитительных видений. В поле зрения вновь возникает удручающая картина сомнительной реальности, приукрашенная запахом сырого асфальта и крови, — вечернее небо не художественно ясное, лёгкая дымка сумрачного тумана небрежно прогуливается по опустевшей и разрушенной улице, а пара городских фонарей, тех, что уцелели в ходе шумной битвы не на жизнь, а на смерть, раздражающе мигают, тёплым светом окрашивая руины самого сердца Сибуи. Шунтаро даже не удивляется странно вернувшемуся электричеству, в приоритете сил хватает лишь на то, чтобы медленно повернуть голову, словно нехотя окидывая неразборчивым взглядом упавшее неподалёку обожжённое тело. Грязные рваные бинты — местами проступает гнойная кровянистая жидкость, — сукровица — а ошмётки омертвевших покровов кожи лица, давно иссохшие и угольно-чëрные, омерзительно дрожат на ветру, так и норовят оторваться, гонимые обжигающе душными потоками северо-восточного пассата, — неловко прячутся под мокрой гавайской рубашкой с коротким рукавом цвета вороньего крыла, пропитанной множеством различных телесных и иных жидкостей. Следы от расплавленной хирургической стали над бровью и в левом крыле носа могли бы вызвать толику сожаления, смешанного с привычным уровнем омерзения, однако подобному чувству явно не место в скудном арсенале испытываемых эмоций.
Ужасающим громом гремят болезненные хрипы, отдающие здравым принятием патовой неизбежности происходящего и совсем немного сквозящие непривычным отчаянием, и кофейный взгляд упрямо встречает аскетичного наблюдателя, фривольно и нагло разглядывающего весьма жалкую фигуру некогда грозного и, казалось бы, несокрушимого мужчины. Хоть нещадно разрывающие барабанные перепонки звуки выстрелов, болезненных воплей и безобразной борьбы затихли не так давно, в ушах до сих пор стоит отвратный гул — Чишию от него подташнивает, а может, дело в парочке лишних отверстий, как ни кстати украшающих худой корпус. Кто ж теперь разберёт?
— Прекрати уже пялиться.
Грубый полушëпот, под конец даже такого короткого предложения ожидаемо перерастающий во влажный, кажется, безостановочный кашель, заглушает невыносимые слуховые галлюцинации, и покрытые кровоточащими трещинами губы испускают облегчëнный вздох в сторону обладателя спасительных слов. На один миг некогда усталый и пустой взгляд Шунтаро сверкает неловкой благодарностью, тут же подавляемой по-сестрински родной апатией. Несколько вялый и сложный зрительный контакт не прерывает и снисходительная усмешка — она слишком хорошо знакома Нираги, мужчина удостаивался её десятки раз, словно одно только существование бывшего боевика заслуживало постоянного напоминания о собственной ущербности. Жаль, от усталости Сугуру не может достойно разозлиться на вновь зарвавшегося ублюдка, бессовестно портящего последние минуты унылой и тяжёлой жизни перед величественной преисподней, сладко грезящей заполучить в свои костлявые объятия едва ли не самого прожжëнного грешника, ступившего на грязные асфальтированные дороги обещающей смерть страны.
Говорящее безмолвие изредка прерывают рваные вздохи, тихое болезненное завывание и ласковые песни холодных ветров, поднимающих с кровавых дорог пыль, порох, последние слова перед неминуемой гибелью, неосторожно брошенные в никуда, там же и потонувшие, отчаянные попытки сохранить сознание, медленный ритм замирающих сердец и глубокое отчаяние, небрежно тянущее за собой сопротивляющееся принятие. Смерть — мифическое существо — высокий скелет в идеально-чёрной мантии с косой на плече — небрежно проходится прямо по многочисленным трупам, пустыми глазницами исследуя развалины Сибуи, выискивая очередных претендентов, чтобы неизбежно отправить тех на Страшный Суд.
Нираги Сугуру с понятливой ухмылкой на обожжённых губах опускает отяжелевшие веки и замедляет дыхание. Последнее, что он видит — чуть прищуренный кошачий взгляд и кромешную темноту пустых глазниц.
— Ты знал, что дельфины не умеют улыбаться?
Морозные ветра ловко подхватывают некогда до подступающей к горлу тошноты знакомый голос и покладисто доносят скомканные обрывки фразы до чуть подпалëнных ушей. Отвлекает протяжный, хоть и не такой ровный, к какому Нираги привык, издаваемый вынужденным, странно разговорчивым собеседником несдержанный полустон — несколько вводящий в ступор звук, которого боевик никогда и не должен был слышать от столь непоколебимого и уверенного в собственной абсолютной неприкосновенности юноши, преобразуется в механические колебания барабанной перепонки и слуховых косточек, затем в слегка прерывистые и сложно различимые колебания плескающейся эндолимфы в улитке и, наконец, в слабые электрические импульсы, которые по проводящим путям центральной слуховой системы передаются в височные доли местами повреждённого частыми ударами мозга для медленной и долгой обработки.
— Бля, сильно же тебя головой приложили, Чишия.
Нираги не открывает глаз, речь кажется слишком медленной, устало тянет гласные звуки, но прислушивается. Относительно ровно говорить становится в разы сложнее, а потому он лишь поворачивается в сторону Чишии, как бы намекая продолжить, но не озвучивая явного желания и дальше наслаждаться приятным слуху голосом, отсчитывая последние минуты жизни с одновременно неописуемо удивительным и невероятно раздражающим человеком.
— У большинства видов дельфинов особое строение морды, их нижняя челюсть чуть выступает. Поэтому может показаться, что эти млекопитающие всё время доброжелательно настроены, улыбаются. — Чишия выдерживает значительные паузы, больше из-за пульсирующей боли в ранах, чем для драматичного эффекта, он коротко переводит дыхание и скомкано, но не менее настойчиво продолжает.
Нираги даже не думает о том, чтобы перебить Чишию, концентрируется сначала на голосе, а когда тот пропадает, на рваных, тяжёлых вздохах. Концентрируется и держится в сознании из последних сил.
— На самом деле, это не так. Дельфины, конечно, могут и радоваться, и грустить, но человеческой, или даже приближённой мимикой не обладают. Соответственно, готовящийся к нападению дельфин будет также мило улыбаться, как и, к примеру, дельфин, что развлекает посетителей в дельфинарии.
Шунтаро вновь замолкает, чуть ведёт плечами и неуютно ëжится, словно вспоминает что-то неприятное. С усилием поднимая стальные веки, Сугуру бросает нечитаемый взгляд в сторону резко прервавшего свою речь парня, на полпути встречая такие знакомые изучающие глаза, сквозящие ловко замаскированным под любопытство переживанием, затаившимся на дне нервно расширенных зрачков.
— Нахер ты мне это сейчас говоришь?
Безумная экспрессия медленно, но верно покидает гаснущее на глазах тело, от привычной смеси искреннего сумасшествия, сумасбродства, агрессии и больного желания доминировать над всем живым не остаётся и песчинки бывалого, пусть и сомнительного авторитета. Пустая оболочка, подобная самому Чишии — только вселенская скука, отсутствие какой-либо морали и серость, стремительно впитывающая в себя некогда яркие краски удовольствия, фанатичного интереса и эмоций, скудных, но всё же ощутимых.
Нираги давно уже понял, в чём заключается основная концепция Пограничных земель — в прилипчивой, мерзкой, сковывающей стальными цепями извращëнных правил и устоев и пугающей неизвестностью апатии. Апатии новоприобретëнной или раскрывшейся в самом пике изничтожающих всё едва дышащее как внутри, так и снаружи, тонких игр разума, сводящих либо в могилу, либо с ума. Каждая игра, каждое испытание срывает многочисленные замки с высоких платяных шкафов, откуда неизменно выпадают все скелеты, и каждый последующий страшнее и постыднее предыдущего. И выйти из Пограничья тем человеком, которым зашёл, не сможет никто. Издревле построенная личность, пусть даже собранная из ошмëтков чужих, стирается безвозвратно, оставляя после себя лишь пустую оболочку.
Чишия Шунтаро и Нираги Сугуру — две пустых оболочки.
— Я говорю это, чтобы ты не потерял сознание. Если это случится, вряд ли уже очнëшься.
— Тебя вообще ебëт, жив я или нет?
— Да.
Застенчивое откровение нервно вибрирует эхом в резко возникшей, тяжёлой и поражëнной тишине. Нираги широко распахивает глаза, а Чишия старается вообще не смотреть в сторону мужчины, нежданно одаренного постыдной правдой, неосторожно сорвавшейся с языка. Грозовым раскатом обрушивается несдержанный, удивительно громкий и живой смех, словно лай массивной собаки — не породистого, аристократичного пса, а простой дворняги — оборванца с дикими повадками и поразительной волей к существованию. Радость не длится долго, хорошего понемногу, тем более в апокалиптических условиях. Снова мерзкий кашель, да такой страшный, что Шунтаро грешным делом задумывается о крайней плачевности состояния обожжённых лёгких. Собираясь с последними силами, он тяжело поднимает корпус и садится, тут же прижимая ладонь к кровоточащей ране, под изумлëнным и немного боязливым взглядом подползая к распластавшемуся по сырому асфальту мужчине. Острый щебень обезображивает тонкую, бледную кожу коленей, едва прикрытых рваной, перепачканной джинсой, и нежные, худые ладони; некогда ангельски белая, как первый снег утром поздней осенью, толстовка, насквозь пропитана кровью, отвратительной грязью с дорог, пеплом и многими другими отвращающими вещами — возможно, будь Чишия чуть внимательней, он бы заметил и влажные, жировые пятна чьих-то мозгов, размазанных по машинам, сырой земле глубоких и частых ям, оставленных после снарядов противотанкового ружья, и на своей собственной одежде и теле.
— Ты чë делаешь, придурок? — Нираги шокировано приподнимается, скулит раненым зверем, изящно ругается и хрипит, жëстко ударяясь спиной об груду металлолома, когда-то по ошибке названного автомобилем.
— То же самое хочу спросить у тебя, — тяжёлое дыхание и похожие стоны издаёт уже Шунтаро, неудачно зацепив стальным обломком свежую рану, — Меньше двигайся, я и без этого не до конца понимаю, почему ты ещё жив.
— Зачем ты ползёшь ко мне?
— Оказать моральную поддержку. Манера держаться у постели больного, так это называют.
Кипящий от перегрузки происходящими невероятными событиями мозг с трудом обрабатывает неожиданно устрашающий эксцесс, Сугуро недоверчиво кривится, словно неспешно пережëвывает спелый лимон, и дёргает бровью — скорее её остатками, ведь на голой, бугристой и обожжëной коже виднеется лишь расплавленная хирургическая сталь.
— Ты врач? — спрашивает тихо и хрипло, но даже в дрожи слабого голоса отчётливо распознаются нотки дежурного подозрения и, должно быть, обидной насмешки.
— Студент.
Изумлëнное выражение никак не сходит с вытянутого, обгоревшего лица, нервный смешок сопровождается очередной вспышкой боли, на этот раз, короткой и слабой, но всё ещё весьма ощутимой. Нираги рефлекторно протягивает руку, помогая Чишие приземлиться рядом; их бёдра плотно прилегают друг к другу, когда юноша пониже откидывается спиной на ржавый металл, мягко говоря, помятой машины и подставляет лицо усеянному звёздами небу, мирно прикрывая глаза.
— Нихера. Даже из меня вышел бы врач получше.
— Ты бы избил первого же проблемного пациента, — прилипчивый скепсис беспрекословно пропитывает каждую букву, но насмешка почему-то не жалит.
— Тем не менее, — Сугуру выдыхает, натягивая на лицо обыденный опасный оскал, однако не сдерживается и прыскает, весело поглядывая на переводящего дыхание из-за вынужденной физической нагрузки парня, прижавшегося к боку.
Кажется, первый диалог, практически не состоящий только из оскорблений, завязывается поразительное лёгко. Нужные слова льются спокойным горным ручьём, дрожь во всём теле, болевые спазмы и кровавый кашель блуждают от одного к другому, переплетаясь между собой где-то посередине, смешиваясь в невозможную субстанцию дискомфортных ощущений, тут же умело подавляемую.
Тëмное небо окрашивается в разноцветные тона излишне резко, мелькающие перед глазами вспышки противно слепят, а невыносимая громкость частых взрывов въедается в череп, насильно расшатывая костное вместилище головного мозга, — мириады фейерверков озаряют стремительно потонувшие в полу ночном сумраке улицы, раздражая слегка вздрогнувшего от неожиданности Чишию, который лишь злобной кошкой шипит от пронëсшейся по телу боли, связанной с явно не самыми осторожными действиями, пускай невольными. Юноша рефлекторно цепляется за самое близлежащее, что расположено вокруг него — худые и бледные пальцы сжимают обëрнутое грязными бинтами предплечье, окаменевшее в считанные секунды: резвые мышцы ощутимо перекатываются под испачканной уже высохшей кровью ладонью. И ни одного протеста в воздухе не зависает, даже когда Чишия нагло оставляет руку в чужом личном пространстве, чуть расслабляясь и со скукой наблюдая за красочными фейерверками.
«Поздравляем!
С учётом последнего события все игры пройдены»
«Все выжившие игроки, пожалуйста, решите каждый для себя.
С этого момента и навсегда у вас есть право продолжить эти смертельные матчи в качестве граждан Пограничья»
«Хотите принять или отказаться?»
— Вот и представилась возможность вернуться в реальный мир, — заинтересованность Шунтаро в происходящем до неловкого искренняя, почти что детская, — Что планируешь делать?
Механический голос эхом гуляет в головах раненных и, возможно, бывших игроков, пестрящие искры проливным дождём спускаются к затопленной кровью земле, а Нираги молчит, долго и слепо всматриваясь в истинно-синее, ясное небо. Чишия аккуратно опускает голову на его острое плечо и невесомо ведёт короткими ногтями по внутренней стороне предплечья, пробираясь всё ниже, пока не переплетается с замкнувшимся и напряжëнным мужчиной пальцами, слегка сжимая сухую, грубую ладонь.
— Хули я там потерял?
— Я принимаю предложение, — бесцветная ледяная гладь рыхлого субтона, подхваченная пыльными пассатами, устремляется в неизвестность, пока Шунтаро безмолвно отдирает сдерживающий всё порицаемое в нём пластырь от загноившейся раны, впервые за долгое время расслабленно расправляя плечи и вдыхая полной грудью.
По лицу Сугуру пробегает понятливая ухмылка, тут же подавленная невиданной серьёзностью и титанической, нескрываемой усталостью.
— Принимаю.
Некое подобие искусственного интеллекта вещает о медицинской помощи, обещанной каждому новому гражданину, а где-то вдали падает одинокая звезда, не успевшая укрыться от зорких кошачьих глаз цвета горького швейцарского шоколада.
— У большинства змей только одно лёгкое, — Нираги утыкается носом в ломкие, сожжëные краской волосы, а Чишия покорно ждёт, крепко удерживая забинтованную руку и прижимаясь щекой к подставленному плечу, — Левое лёгкое рудиментарно, или типа того.
— Расскажи мне об этом побольше.
