Быть сильным

      Темно. Тихо и темно.       Только отчаянное сбитое дыхание разрывает эту некомфортную ночную тишину.       Смоленск окидывает взглядом пространство вокруг себя. Как же здесь темно. Сложно сфокусироваться на предметах мебели, на очертаниях незнакомой комнаты. Это не его жилище, нет, слишком пусто и просторно.       Точно, он в гостевой комнате Миши.       Алексей тихо выдыхает. Его всё ещё колотит лёгкая дрожь, но он предпочитает не обращать на неё внимания. Кошмары — дело привычное. Гораздо сложнее не пережить их, а после пробуждения осознать, где ты находишься и что ты в безопасности. Иногда у Лёши бывали с этим проблемы.       «В этот раз не так уж и плохо,» – мысленно подбадривает себя Алексей, но собственный голос в голове звучит так жалко, что хочется рухнуть носом в эту непривычно мягкую воздушную подушку и задохнуться в ней. Жаль, что города бессмертны. А вот удушение – штука неприятная, Смоленск проверял.       Он вообще много чего за свою жизнь проверял, всего опыта уже и не упомнишь. Чего только стоит распитие со Святогором на пару чистого спирта веке в двадцатом. Этот опыт Алексею тоже не очень понравился, голова после такой попойки болела несколько дней, зато в тот вечер им, наверное, впервые за тот век было весело.       Алексей смотрит в потолок. Идеально белый и ровный даже в этой удушающей темноте. Минут пять назад он рассматривал потолок барака концлагеря из-за слишком уж реалистичного кошмара, а тут такая чистота и тишина. Ни грязи, ни крови, ни криков раненых, ни стонов страждущих.       Смоленск невольно думает о том, что ему тут не место. В этой чистоте и спокойствии. Он ведь мыслями всё ещё там, навечно в треклятых сороковых. Будто война не прошла, будто не закончилось всё хорошо и боль всё ещё может нагрянуть в любой момент.       Впрочем, почему будто. Фантомные боли в раненом когда-то глазу Алексею настолько же привычны, как бесконечные кошмары. Не то чтобы они снятся ему каждый день, нет, раз в месяц или два. Бывало, что не было и по полугоду. Но вот так уже целых восемьдесят лет.       Подумать только, восемьдесят лет. На земле уже почти не осталось людей, что видели ужасы той войны в живую, а не на киноплёнке, а Алексей всё ещё помнит практически каждый день тех двух лет в оккупации. Помнит ту жуткую ухмылку Берлина. Помнит собственное отчаяние, потому что не справился, не остановил...       Смоленск решительно откидывает в сторону одеяло. Для таких мыслей у него были все остальные 364 дня в году, а сегодня он вообще-то собирался выспаться, чтобы хорошо провести время с Мишей. На днях было собрание ЦФО, на котором Алексею, естественно, нужно было присутствовать, а после он на удивление смог поймать Москву, ещё не убежавшего по своим очередным делам, и предложил немного прогуляться, когда тому будет удобно.       К отказу Смоленск был готов, он привык к вечной занятости столицы и понимал, что иначе и быть не может, однако Миша неожиданно согласился на встречу на выходных. Пообещал отложить все не самые срочные дела и побыть с ним подольше. И даже пригласил остановиться у себя, благо квартира у Миши огромная, с несколькими гостевыми комнатами. Алексей отказываться не стал. Неудобно, конечно, было вот так садиться на шею своему бывшему воспитаннику, но очень уж давно Смоленску не удавалось увидеться с Мишей вне официальных встреч.       К слову, Алексей предполагал, что такая доброта со стороны Московского ему перепала в честь приближающегося дня города, всё же у него юбилей. И скорее всего Миша знал, что лучший подарок, который он мог сделать Алексею, это провести хотя бы час времени с ним. И то, что тот действительно обещал освободить выходные, чтобы провести их со своим давнишним опекуном, грело старческое сердце Смоленска.       Старческое, да. Ведь ему уже 1160 лет. По крайней мере, так считали люди. Сам Смоленск и под пытками не выдал бы свой истинный возраст. Он попросту не помнит. Слишком уж давно всё это было. Да и цифра 1160 тоже вполне справляется с тем, чтобы напрягать его своей внушительностью. О том, что именно на такой возраст он зачастую себя чувствует вот такими ночами, Алексей не торопится признаваться даже себе.       Аккуратно сложив откинутое одеяло — негоже в гостях вещами раскидываться — Смоленск всё же поднимается с кровати и отправляется на кухню. Под такие мысли ему всё равно не уснуть, слишком уж сильно до сих пор подрагивают руки после того кошмара. Слишком уж напряжено тело, что снова по старой солдатской привычке ждёт удара.       В квартире Москвы не мудрено заблудиться даже при свете дня, а в темноте и вовсе всё кажется иным, так что в поисках кухни сперва Смоленск натыкается на небольшую библиотеку (наверняка этот Романов тут устроил себе уголок), потом на Мишин кабинет и только после этого попадает на кухню. Алексей тихо молится, чтобы его хождения не разбудили Мишу и прикрывает за собой дверь.       После этого он вдыхает чуть свободнее и идёт за чайником. Самовары он уважал, но не был настолько уж отсталым, чтобы не уметь пользоваться плитой и чайником, что бы о нём не говорила молодёжь. Впрочем, на кухне Москвы простого чайника Смоленск не обнаруживает, только страшный агрегат для кофеманов (да, как выглядит кофемашина он из-за Миши запомнил) да что-то напоминающее чайник, но почему-то на подставке с проводом для розетки. Ну конечно, это же квартира Москвы, всё по последнему слову техники. Чтоб её эту технику.       Смоленск смотрит на чайник в попытках разобраться, что у него к чему, добрых минут десять, что не прибавляет ему нервов, ведь он всего лишь хотел заварить немного чая, а не мучаться с этой шайтан машиной...       С тяжёлым вздохом и очередной мысленной молитвой Алексей наконец нажимает несколько кнопок, которые, исходя из его догадок должны отвечать за включение чайника и нагрев воды. Для чего нужны все остальные кнопки, Смоленск даже думать не хочет, и так голова начинает болеть.       Пока вода кипит, Алексей ищет в ящиках чай. На заварной он даже не надеется, да и у самого нет никаких сил с ним разбираться, но коробку с чайными пакетиками всё же обнаруживает довольно быстро. Хоть какое-то облегчение. Смоленск всё ещё пытается унять дрожащие руки.       Чайник издаёт пронзительный звук, и Алексей дёргается так, будто снова услышал взрыв снаряда. Несколько отчаянных задыхающихся вдохов и выдохов, чтобы унять неуместную панику. В такие ночи всегда сложно удерживать себя в реальности, но Смоленск привык хвататься за эту самую реальность и за шкирку возвращать своё сознание в настоящее.       Несколько тяжёлых минут, и дыхание наконец снова начинает напоминать что-то вроде нормального ритма. Алексей, едва не проливая мимо, наливает кипяток в кружку, где уже лежит чайный пакетик. Дома Смоленск иногда заваривал травы, которые дарили успокоительный эффект, но здесь он собирается обойтись простым зелёным.       Он приземляется за стол и невольно обхватывает себя руками. Он в простой ночной футболке и пижамных штанах, а на дворе сентябрь и по ночам прохладно. Хочется укутаться обратно в одеяло, но Смоленск надеется на помощь чая, а потом можно будет и в кровать обратно отправиться.       План, надёжный как швейцарские часы, проваливается быстро и совсем не по вине Алексея. На кухню тихой тенью проскальзывает Москва.       – Ты чего не спишь? Три часа уже, – смотрит на старшего Миша своим полузаспанным взглядом, и в этом взгляде Смоленск видит упрёк.       Действительно, даже Миша в кои-то веки лёг спать не под утро, чтобы завтра быть бодрым и исполнить своё обещание провести время со Смольным. А тот в свою очередь сидит и полуночничает на чужой кухне.       – Прости, – Алексей не знает, как оправдываться, да и сил на это нет, только голову он к столу опускает. Руки, чтобы не тряслись, он сжимает на чашке так крепко, что почти обжигает ладони о горячую керамику, – Я тебя разбудил?       Москва окидывает его ещё одним, уже более внимательным взглядом от которого Смоленску почему-то становится некомфортно, и качает головой:       – Я сам проснулся, а потом увидел свет на кухне. Не думал, что ты из тех, кто не может улечься допоздна, всё нормально?       Смоленск передёргивает плечами. С ним всегда всё нормально, даже если он истекает кровью или хочет кричать от боли. Нет, он никогда не покажет слабости, ему нельзя, он сильный.       – Всё в порядке, не волнуйся, – бормочет он. Звучит не очень уверенно. Если бы у него было больше моральных и душевных сил, он бы отругал себя за то, что даже не может успокоить Мишу, но сил нет никаких.       И потому Миша, конечно, замечает, что всё не в порядке. Этого не увидел бы только слепой. А он, в отличие от самого Смоленска, проблем с глазами не имел.       Однако Миша так же знает Алексея много веков и понимает, что идти в лобовую атаку – вариант безнадёжный. Он подходит к чайнику и тоже наливает себе кипятка, чтобы окунуть в него пакетик чая. Кофе он любит гораздо больше чая, но окончательно убивать свои шансы на сон он пока не торопится. Если ситуация потребует от него бодрости, включить кофемашину никогда не поздно. Почему-то Миша подозревает, что кофе ему готовить всё же придётся. Возможно, потому что он видит кое-что, чего сам Алексей, похоже не замечает.       Убедившись, что чай заварен, Миша отодвигает стул и усаживается рядом со Смоленском. Тот не смотрит на него, гипнотизирует свою чашку и будто боится, что с ним могут заговорить. Эту мысль Москва отгоняет усилием воли: Алексей и боится? Шутите? Однако как начать разговор Миша не знает. Даже на собраниях столиц государств он никогда не терялся так, как перед человеком, которым в глубине души так дорожит. Человеком, чей второй глаз он прямо сейчас видит неприкрытым впервые за почти что век.       – Лёш, – начинает он, – Ты никогда не думал о том, чтобы перестать носить повязку?       Смоленск дёргается от такого вопроса, как от удара. В своей голове Миша с сарказмом аплодирует себе: начать этот разговор ещё хуже нужно было постараться.       – Нет, не думал, – качает головой Алексей после некоторого молчания. Его пальцы на ручке чашки сомкнуты так сильно, что впору начать беспокоиться за целость посуды. Впрочем, состояние Смольного беспокоит Мишу намного сильнее, чем какая-то там чашка.       Дальнейших объяснений не следует, что немного печалит Москву. Не то чтобы он мать Тереза, чтобы помогать всем страждущим и выслушивать жалобы и обиды каждого червяка. Но. Это Смоленск. Лёша. Лёша, которого Миша знает много веков. Лёша, который за глаза называет столицу своей звёздочкой. Лёша, который, к сожалению, никогда и никому не доверяет свои проблемы.       Миша тяжело вздыхает. Но промолчать нельзя, он знает, что, если не скажет Смоленску об открытом глазе сейчас, будет ещё хуже. Хуже чем что он пока думать не торопится.       – Тогда возможно тебе стоит быть к своей повязке чуть более внимательным, – как можно мягче и спокойнее отмечает Москва. Он знает, что тема глаза для Алексея не просто болезненная, а «ну очень» болезненная, поэтому стремится сгладить углы как можно сильнее… Впрочем, безуспешно.       Что-то в его тоне или его взгляде, вероятно, выдаёт его и вкупе с произнесёнными словами, Смоленск догадывается поразительно быстро. Его лицо бледнеет в мгновение ока, а рука оказывается возле лица, прикрывая слепой глаз.       – Лёш… – Москва не успевает и мысль сформировать, как Алексей подскакивает с места, едва не опрокидывая свою чашку. Миша, конечно, так-то и добивался того, что Смоленск заметит свою маленькую оплошность, но откровенный ужас во взгляде Алексея пугает столицу.       – Мне надо отойти, прошу прощения, – сипит старший, не отрывая руки от лица.       Ещё секунда, и на кухне остаётся только Миша. Ему остаётся лишь рассматривать две так и не тронутых кружки чая. И идти готовить себе кофе.              Смоленск смотрит на своё отражение и не помнит, как заставлять лёгкие работать. На него из зеркала взирает растрёпанный и вымотанный человек с тёмными кругами под глазами. Один из которых абсолютно слеп.       Больно.       Больно почти как тогда, когда он получил эту рану. Больно как будто его глазницу снова пронзают штыком. Больно.       Хочется вырвать этот несчастный глаз, всё равно от него никакой пользы, так хотя бы боль будет оправданной, но снова видеть кровь на своём лице... Прямо сейчас Смоленск точно не готов к такому. Он зажимает глаз рукой, попутно жёстко оттягивая пряди волос, что спадают на лицо. Как унять боль, что снедает его вот уже более 80 лет?       Вдох-выдох.       Лёгкие неохотно наполняются кислородом, и Алексей закашливается: слишком долго не дышал.       Он смотрит на повязку, что успел схватить с тумбочки в спальне, прежде чем запереться в ванной, и хочет пробить головой стену. Как он мог забыть о том, чтобы надеть её?? Как???       В голове проносится разумная мысль о том, что по ночам он привык её снимать, а после кошмара был слишком морально измучен, чтобы вспомнить, что он не у себя дома, где можно спокойно полуночничать, что тут его могут увидеть… Но это ни капельки не успокаивает, только вызывает ещё большее отчаяние.       Миша... Миша увидел его без неё. Увидел его раны, увидел его слабость.       Смоленску плевать на то, что даже шрамы уже много лет как исчезли с его века. Остался слепой глаз и этого более чем достаточно, чтобы Алексей каждую чёртову секунду помнил о том, что он не справился.       Миша...       Миша ждёт его на кухне и беспокоится, потому что Смоленск снова облажался, даже не может просто быть в порядке спустя целых 80 лет с тех событий.       Алексей судорожно выдыхает и завязывает на лице повязку. Дышать становится чуть проще, когда он больше не может видеть свой слепой глаз. Будто и не было никогда никакой раны. Конечно, повязка сама по себе приковывает внимание, но… Так проще. Спокойнее. Алексей может снова пытаться делать вид, что всё в норме.       Вновь направляя взгляд на зеркало, Смоленск старается вернуть своему лицу привычное спокойное и уверенное выражение, однако выходит всё равно какая-то разбитая гримаса. Приходится бросить это дело. Не то чтобы, если Миша что-то спросит, у него будут шансы сбежать от разговора. А Миша, вероятно, спросит.       Ещё один вдох.       Очередной выдох.       Дыхание в норме, руки почти не дрожат. Повязка на месте. Он открывает дверь в ванную и делает первые шаги в сторону кухни. Сложно. Хочется скрыться в укромном месте и не показываться никому на глаза. Хочется…       Нет, он сильный. Он аккуратно толкает дверь на кухню и заходит внутрь.        Миша обнаруживается оперевшимся на столешницу и потягивающим что-то из кружки, от которой за километр тянет кофе. А ведь сначала он заваривал чай…       – Заснуть же потом не сможешь, – тихо ворчит Смоленск, хмуря тонкие светлые брови. Здоровый сон Миши – вещь, достойная называться восьмым чудом света, и Алексей невольно чувствует свою вину за то, что сегодня Миша снова не выспится.       – Я и так и так уже не смогу, – просто пожимает плечами Москва, – У меня подъём обычно в пять утра, тут осталось-то уже чуть больше часа. Нет смысла ложиться всё равно.       Про пять часов Миша не то чтобы врёт, иногда он действительно встаёт к этому времени, просто не так уж и часто. Сегодня вот как-то не планировал, наоборот лелеял мечту в кои-то веки выспаться. Однако ему совершенно не хочется, чтобы Алексей взваливал на себя ещё и его недосып. А это мог быть очень вероятный исход.       Смоленск молчит. Ответ Миши его не успокаивает, но и возразить ему нечего. Он просто подходит к столу и падает на стул. От чувства, что к земле его тянет не только закон притяжения, но и гора невысказанных чувств, невыраженной боли, сложно оградиться.       Миша молчит тоже. Алексею хочется, чтобы так и продолжалось, чтобы эта некомфортная тишина наконец задушила его к чертям, и он больше не мучался.       – Лёш, – зовёт Московский, и Смоленск только тяжело вздыхает. Конечно, в этом мире ничто не бывает просто, – Я знаю, что тебе неприятно об этом говорить, но нельзя же просто делать вид, что с тобой ничего не происходит.       Алексей слабо морщится. 80 лет он спокойно делал этот самый вид и никого ничего не тревожило. Но Миша выглядит искренне обеспокоенным, так что Смоленск старается поумерить свой пыл. Это всего лишь Миша. Нет нужды обороняться и выставлять иголки, словно дикий ёж.       – А со мной что-то происходит? – всё же делает он попытку, но по недовольному лицу Миши сразу понимает, что тот не оценил.       – Уж ты должен знать лучше всех, что именно с тобой происходит, – с этими словами Миша заливает в новую чашку кипяток из чайника и ставит перед Смоленском вместо той кружки, напиток в которой успел безнадёжно остыть за всё прошедшее время.       Сам Миша вновь усаживается за стол. Кружку с остатками кофе он вертит в руках, не торопясь разглядывать Алексея. Тот благодарен за хотя бы такую передышку и хватается за чай. Напиток обжигает губы, но долгожданное тепло приятно разливается в груди. Он и не замечал, как сильно успел замерзнуть.       – Зачем тебе это? – звучит спустя несколько минут тишины.       Миша оборачивается, непонимание маяком горит у него на лице.       – Зачем мне что?       – Мои проблемы, – Смоленск передёргивает плечами, – Со мной всё будет в порядке, нет нужды в это лезть.       Москва хмурится. Собственно, а чего он ожидал от Алексея? Что тот сразу радостно кинется рассказывать, что ему плохо? Чёрта с два.       – Но ты не в порядке. Лёша. Ты ведь сам понимаешь это. Тебе не обязательно держать всё в себе, люди придумали такую замечательную штуку, как поддержка. Почему ты никому не открываешься?       Миша сам не до конца понимает смысла тех слов, что он говорит, поддерживать людей никогда не было его сильной стороной, но кроме него помочь Смоленску, очевидно, некому, так что он отчаянно вспоминает всё, что ему когда-то в схожих ситуациях говорил Саша. Вот тот благодаря своим книжкам умел разбираться в человеческих эмоциях, от него Миша и разных психологических штучек наслушался, особенно за последние пару лет. Самое время воскресить всё это в памяти и постараться применить.       – Ты сам знаешь, почему, – бормочет Алексей, опуская голову так, что растрепанные и не уложенные после сна светлые пряди спадают на лицо и немного прикрывают его от взгляда младшего.       Миша-то, конечно, знает. Сам такой же. Не доверять никому и быть сильным – это как стиль жизни, от которого очень сложно отклониться. Но Миша так же знает, что есть люди, которые всегда останутся на его стороне, даже если он сильным не будет. И Смоленск всегда будет стоять в первых рядах, даже если весь мир ополчится против Москвы. Рядом же обязательно будет стоять Саша. Может эти двое и не ладят, но в сердце Московского они оба занимают слишком значимое место. И этим людям Миша способен доверять, иногда рассказывать о проблемах. Смоленск же умеет только отдавать всего себя, но никогда не берёт в ответ. Миша, честно говоря, пугается, когда задумывается о том, откуда у этого на первый взгляд маленького и немолодого человека столько сил.       – Знаю, – кивает наконец он, – Но это не повод закапываться в себе. Всегда есть ещё один выход. Лучший выход.       – Я… – голос Алексея внезапно срывается, он сжимает уже опустевшую кружку в руках ещё сильнее и сам будто стремится уменьшиться вместе с ней, – Я не умею полагаться на других, это слишком… Я ведь должен быть сильным…       Миша может только устало покачать головой.       – Не обязательно всегда быть сильным. Знаешь, кто научил меня этому? Ты. Ты был рядом со мной, когда мне было плохо. Ты защищал меня, когда я был слаб. Ты верил в меня, когда всё утекало из моих рук. И я всегда буду знать, что могу положиться на тебя. Но это не значит, что ты не можешь положиться на меня в ответ. Я ведь тоже что-то умею и могу. Я тоже сильный, Лёш, ты можешь расслабиться и позволить мне разгребать наши общие проблемы.       Алексей наконец поднимает голову и смотрит. Смотрит на Мишу, а на лице так много эмоций сменяются каждую секунду. Это и неверие, и страх, и надежда, и благодарность. А ещё любовь, такая светлая, семейная любовь, что греет душу обоим.       – Я.. ты… Миш, но у тебя же и так куча своих проблем, на тебе всё государство, а тут я… – а во взгляде только «пожалуйста, я даю тебе шанс отказаться от своих слов, но молю, не бросай меня».       Москва тянет ладонь к руке старшего.       – Ты прав, может я и не всегда доступен и у меня действительно много дел, как у столицы. Но на дорогих моему сердцу людей я всегда найду время, – твёрдо завершает он. Факт того, что они оказались здесь, потому что Миша обещал, что они смогут провести выходной вместе, негласно поддерживает его слова.       – Спасибо тебе, – кивает Смоленск, а глаз янтарного цвета блестит от искренней благодарности, что переполняет его сердце.       Московский довольно ухмыляется. Видеть Лёшу постепенно понимающим, что он может доверять кому-то кроме себя, неожиданно очень приятно. Однако Миша ещё не закончил сеанс ночной недотерапии.       – И всё же, что вообще привело тебя на кухню в третьем часу ночи? Что случилось? Не отпирайся, давай, мы же пришли к тому, что ты можешь довериться, – возможно ему не стоило так напирать, понимает Миша, когда Смоленск мгновенно теряет в тоне лица и снова зажимается. Возможно не стоило так торопиться…       И всё же, внезапно тихий голос разрывает тишину кухни:       – Мне приснился кошмар. О войне.       Смоленск смотрит исключительно на свою чашку чая, не смея поднять взгляд, будто боится, что сейчас ему скажут, как он жалок и что он не имеет права не быть сильным.       Работы в этом направлении предстоит ой как много, уныло подмечает Миша. Вслух же спрашивает другое.       – И как часто они у тебя?       – Не так уж и часто, всего раз в месяц или два. Иногда и того реже. Бывали года, когда совсем успокаивалось всё, а в 90-х, например, участилось. Сейчас всё ещё не так уж и плохо, – слабо пожимает плечами Алексей.       Миша тихонько ужасается. Он как-то болтал с Новосибирском на тему психического здоровья людей. Нормальным людям кошмары снятся раз, ну, в пару лет. И по интенсивности эти кошмары в основном так, проснуться под утро и сказать «какой дерьмовый сон мне сегодня приснился». Конечно, отнести воплощения городов к нормальным людям язык не повернулся бы, особенно при учёте их долголетия и всех тех ужасов, что они хлебнули на своём веку, но всё же… Мише сожжение снится стабильно раз в пару лет. Ещё иногда он видит блокадный Ленинград, сводки с фронта о взятии Смоленска, списки потерь. Самыми жуткими, конечно, являются кошмары о Золотой Орде. Но их, на счастье, Миша видит и того реже. В общем, с кошмарами он знаком довольно близко, но даже он сумел добиться от своей головы, чтобы те травмирующие воспоминания не донимали его слишком уж часто. От Смоленска же слышать то, что он считает такое количество кошмаров нормальным, действительно страшно.       – И.. что именно тебе снится? – сглатывает Москва. Он чувствует, что ступает по минному полю, но остановиться не может. Развернуться прямо сейчас так же рискованно, как продолжать движение.       Алексей отвечать не торопится, но его можно понять. Воскрешать в памяти все те ужасы, что и так бушуют в его голове намного чаще, чем некоторые люди вообще допускают в свою жизнь мысли о тех событиях, тяжело. Однако поза его становится чуть более расслабленной, он уже не пытается раствориться в пространстве, просто не поднимает взгляда от кружки.       – В основном я вижу Берлин. Либо концлагерь. Либо когда меня ранили, – о какой именно ране идёт речь даже нет смысла уточнять, всё и так очевидно, тем более, когда Смоленск неосознанно снова прикрывает глаз рукой, прямо поверх привычной повязки.       – Наверное было больно?.. – Миша сразу проклинает себя за эти слова. Они сорвались с губ без его контроля. Конечно, было, ну что за глупые вопросы!       Смоленск, впрочем, удивляет Мишу своей спокойной реакцией. Он лишь печально качает головой:       – Не хуже, чем понимать, что я не справился, не смог защитить всех и остановить их.       Москве на это нечего ответить. Он в который раз чувствует вину за то, как обращался со Смоленском в первые годы после войны. Тогда ему туманила голову диктатура Сталина и Миша не видел дальше своего носа, всё было за красной пеленой. За те года он успел обвинить Алексея в предательстве и пособничеству немцам на оккупированных территориях. Миша вздрагивает, когда воспоминания касаются тех всё ещё алых картинок. В основном подробности произошедшего он узнавал уже у Саши, когда пришёл в себя много лет спустя. Тогда он долго извинялся и перед Романовым, и перед Алексеем, чего уж тут. Оба его простили. Но у Смоленска, конечно, навечно засело в голове, что он сделал недостаточно во время той войны. И ни извинения Миши, ни награждение почётным званием города-героя не смогли искоренить это. Слишком поздно это было, слишком крепко те обвинения проросли на благодатной почве и так растревоженной оккупацией души Алексея.       – Лёш, – голос, как отмечает Миша с отстранённым удивлением, всё же сел от всех этих волнений, – Могу я увидеть тебя без повязки?       Просьба настолько внезапна и бестактна, что Смоленск даже на инстинктах не успевает дёрнуться в шоке, только распахивает свободный глаз шире и смотрит на младшего с изумлением и страхом.       Миша и сам понимает, что выглядит безумцем от такого желания, но… Это нужно ему. Так эгоистично и мерзко, но ему нужно увидеть своего родного Лёшу без этой осточертевшей повязки. Просто нужно. Нужно знать, что раны заживают, что Лёша всё ещё здесь, рядом.       – Ты… правда этого хочешь? – едва справившись с шоком, сипло спрашивает Смоленск.       Москва только после этого звука напряжённого голоса понимает, насколько он безумен в своей просьбе показать ему глаз. Чёрт возьми, Алексей в панике скрылся с кухни, как только понял, что его несчастный глаз не скрыт повязкой, а Миша попросил его повторить это, только теперь ещё и осознанно. Всё же эгоиста из Московского вытравит только второе пришествие.       – Мне бы этого хотелось, – всё же решает не скрывать Миша, – Но я не заставляю тебя, ты можешь отказаться.       Смоленск медленно кивает. Непонятно, в ответ на слова Московского или своим собственным мыслям. Ещё секунда, и он медленно тянется к повязке. Миша задерживает дыхание, не смея поверить в то, что он не отключился прямо тут на кухне и это всё происходит в реальности, а не во сне.       Повязка спадает с лица на стол. Пути назад нет. Лёша неуверенно моргает, заставляя веко слепого глаза тоже подниматься.       Он едва дышит, паника накатывает с головой и лишь многолетний опыт помогает удерживаться в сознании. А ведь он даже во время той знаменитой попойки с Новгородом отказался показывать ему то, что под повязкой. А Святогор умеет быть настойчивым. Особенно, когда они оба под градусом чистого спирта. И тут он в здравом уме и трезвой памяти сам обнажает своё самое уязвимое место…       Миша же рассматривает его словно зачарованный. Без повязки лицо Смоленска уже выглядит несколько непривычно, но при этом в душе Московского теперь всплывает образ более молодого Лёши. Ещё уверенного, полного страсти и силы, понимающего, что он может превозмочь всё на свете. Таким он когда-то повстречал его. Гордый глава Смоленского княжества с горящими глазами цвета золота.       Сейчас в этих глазах больше нет тех искр. Да и не золотые они больше. Один стал темнее, больше напоминает оттенок янтаря. Второй и вовсе покрыт серовато-белёсой плёнкой слепоты. Но это Лёша, всё ещё его Лёша.       В первый раз, когда он только зашёл этой ночью на кухню и увидел Алексея без повязки, он старался не рассматривать его, чтобы не выдать себя раньше, чем он был бы готов к разговору. В этот раз взгляд Москвы внимательный и цепкий, он хочет запомнить всё, что видит. Сейчас у него официально есть разрешение на это, и он собирается воспользоваться этим на все 120%.       – И всё же, – решает всё же отвиснуть Миша, – почему ты продолжаешь носить повязку? Ведь даже шрамов не осталось уже.       Не то чтобы он когда-то видел эти шрамы, чтобы быть уверенным, что они вообще там были. Однако он знал историю того, как именно была получена рана и… что ж, Москва видел на своём веку много кровавых вещей, но на лице дорогого человека ему увидеть такие раны было бы действительно страшно.       – Я не могу видеть себя без неё, – устало пожимает плечами Смоленск. Его почти не трясёт, но он всё же обхватывает себя руками. Ему снова холодно, но это от ужаса, сковывающего его от осознания, что он сейчас открыт как никогда.       – Но почему? – Миша искренне хочет понять. Как там говорят, формулировка проблемы это уже шаг к её решению. И поэтому он хочет добиться от Алексея корня всех его проблем. В принципе, корнем, конечно, является война, но просто выкопать её из паутины памяти миллионов людей невозможно. Поэтому нужно найти другое решение.       – Я.. просто не могу. Этот глаз. Когда я вижу, что со мной стало, я вспоминаю, всё, что случилось тогда, и это… Это больно… – голос Смоленска впервые за эту ночь дрожит так откровенно сильно. Вытаскивать из себя то, что он не произносил честно даже для самого себя слишком сложно.       Он опять пытается обнять себя руками, лишь бы удержаться в настоящем, не скатиться снова в холод и ужас воспоминаний. Глаз снова болит, но у Лёши даже нет желания его закрывать. Он просто так устал существовать в этой бесконечной боли…       – Я ведь не справился тогда. Я вообще перестал справляться ещё в девятнадцатом веке, с французами. Да по сути никогда ни с чем не мог справиться. Подвёл тебя, подвёл всех. Так много раз. Никогда не был достаточно хорош. Никогда не был достаточно силён. Никогда… – Смоленск трясёт, словно прутик, попавший в шторм. Он наклоняется вперёд, едва может дышать в перерывах между полных боли слов. Однако слёз на лице нет, глаза абсолютно сухие.       «Лучше бы ты умел позволять себе плакать,» – проносится в голове у Москвы, пока сам он практически не задумываясь приближается к Алексею и хватает его за плечо. Мягко, но крепко и уверенно. Если Лёша – прутик в шторме, то Миша будет твёрдой скалой, что сможет защитить его от ужасной стихии.       Касание действительно слегка заземляет Смоленск, он будто приходит в себя, больше не бормочет эти напрягающие Мишу вещи. Но взгляд янтарного и слепого глаза настолько отчаянный и напуганный, что Москва даже не думает расслабляться.       – Ты никого не подвёл. Ты правда очень сильный, я не знаю никого, кто мог бы выдержать всё то, что вынес ты. Ни у меня, ни у всей России не могло быть щита лучше, чем ты. Ты справился, правда справился, всегда делал достаточно. Сейчас всё хорошо.       Говорить слова утешения Миша не мастак, и он это знает. Поэтому, когда он слышит со стороны Смоленска всхлип, его прошибает паника. Насколько он ухудшил ситуацию вместо того, чтобы её улучшить, если довёл до слёз самого Смольного??       Правда паника длится не слишком долго, она притупляется, когда Алексей хватается за его рукав в ответ и тихо шепчет:       – Спасибо.       В одном этом слове Миша слышит столько эмоций и боли, что впору самому расплакаться, но он, конечно, никогда себе этого не позволит (он всё же столица, да и яблоко от яблоньки, чего уж там, кто воспитал, от того и перенял).       Миша поднимает голову и заглядывает Смоленску в лицо. В этих блестящих от впервые за века подступивших слёз глазах он видит невысказанное «Мне важно было это услышать, особенно от тебя». Видит и виноватое «Мне сложно будет поверить в это вот так сразу, вдруг я всё-таки…» Что «всё-таки» догадаться ещё проще, чем увидеть слона в поле, «всё-таки недостаточно силён», «всё-таки правда не справился».       Москва только крепче сжимает локоть Алексея и кивает головой. Он понимает, что мышление, сформированное за сотни лет, невозможно искоренить за один ночной разговор, но он всё же смеет надеяться, что первый шаг к этому сегодня был положен.       – Знаешь, уже скоро рассвет, как насчёт того, чтобы отправиться на Воробьёвы горы и понаблюдать за рассветом? Сто лет там не был уже, – легко переводит тему Миша, впрочем, так и не отпуская руку старшего. Он никогда больше не бросит дорогих ему людей в пучине собственной боли. На самом деле им обоим не помешало бы поспать, но никто из них не сможет уснуть после такой бурной ночи, а вот начать проводить обещанные выходные вместе им никто не мешает.       Москва чувствует, как на душе становится заметно легче, когда Смоленск с искренней улыбкой соглашается поехать с ним.       Они оба обязательно будут в порядке. Может не сразу. Далеко не сразу. Но обязательно будут.       Всё будет хорошо.