Тот, другой

Он прячется с головой, оставляя внизу дыхательное отверстие. Толстый ворсистый плед скрывает его желание, но не осторожные медленные движения: разворачивание на бок, чтобы дышать, стягивание боксеров до колен, сжимание ног, охватывание члена ладонью, на которую надел его мягкую зеленую резинку для волос... Водолазка с медведем, в которой он утопает — теперь его пижама. Он не стирал её месяц, а уже пора. Он жалеет, что надевал её так часто, что запах обладателя почти скрылся его собственным. Он втягивает проклятую духоту носом. Он всегда так прятался от весёлого соседа по ночам. Сначала в ванной комнате, а потом, осмелев, в кровати, решив, что делает это достаточно тихо и... отчасти желая быть застигнутым за этим постыдным делом. Они даже не целовались ни разу, но... он стал так желать его... До выворачивания бешено стучащего сердца, проваливания в ватные ноги, когда он рядом... Дурацкого стояка по поводу и без. Совместные утра стали совсем невыносимыми, поэтому он и завтракать с ним перестал. И начал попросту сбегать по вечерам: лишь бы Артур не почувствовал, ч т о он вызывает у него в штанах... Тупо обрезав общение с незаменимым ему человеком. Это казалось и до сих пор кажется неправильным. Но он не в состоянии принять, что был и остаётся влюблён — в мёртвого. Почему он не признался ему? Чего боялся? Такой, как Артур, не стал бы смеяться над чьими-то чувствами. Сашу пугало лишь то, что его могут пожалеть. Снисходительно принять его глупую любовь. Может, только он об этом думал?.. Но он не сделал ничего, о чем мог бы пожалеть впоследствии. Не взял даже — как глупо — за руку. Можно было отшутиться. Черт, можно было!!! А теперь даже вспомнить не о чем, разве что о своих фантазиях. И его голосе, что сопровождал повсюду: однажды он нечаянно подслушал, заходя в квартиру, как тот напевает. Поспешно включил запись, и теперь она с ним навсегда. ...как он ревел, до надрыва в окаменевшей грудной клетке, в опустевшей квартире... Оглушительной тишине, ничего не видя от слез. Он крутил эту запись бесконечно, пока не захотел умереть вслед за ним. Опустился в наполнявшуюся ванну в броне. От последней ошибки спасла только заглянувшая проведать Инга — потому что его не было на импровизированных похоронах — и Твириновы, уволокшие его в общежитие и насильно кормившие таблетками, от которых наступило душевное отупение. А потом... Агата воскресила его... Не понимая, что заставит страдать их всех заново.

* * *

Шорох крыльев. Оставшееся приоткрытым окно распахивается от воздушной волны, но скрежета когтей не слышно: т о т научился цепляться за верхний уступ окна и бесшумно садиться на подоконник. Один коготь, задний, все-таки царапает обои внизу, и Саша с тоской сглатывает, понимая, что не сможет скрыть царапины, уже покрывающие весь низ, от Валентины. Он не знает, как его называть. Ангелина зовёт Соловьем, но это не он. И само поделие Агаты не знает, какое дать себе имя. Когда Саше нужно позвать его, он просто подходит к нему ближе. Безымянная птица, прячущаяся от обезумевшей хозяйки. Взмах пледом — его овевает холодным квартирным воздухом, и он съеживается. Тяжёлый гость — кровать проминается под ним — оплетает его ледяными пальцами, смыкающимися на животе. Прижимается, зарывается носом, греет его в основании шеи. Это не Артур. Даже не близко. Мощные когтистые птичьи лапы, покрытые ороговевшими чешуйками, которые Саша так и не научился игнорировать. Крылья, не помещающиеся в их крохотной квартирке. Выпадывающие из них перья он поднимает каждый день и долго стоит, задумавшись. Крутя перо в пальцах. А затем ощипывает опахало, остервенело, не оставляя пуха — догола. Он ему не замена. Он злее, обидчивее, осторожнее — стараниями Ангелины. Кто бы таким не стал после того, как молил, чтобы автор, творец, бог его существования не отрезала ему крылья, оставила ему ноги, которые сама когда-то написала... После того, как хрипел, в слезах, уверяя, что не станет Артуром, даже если она сделает это. Он не станет Артуром. Но он выглядит как он. Глазами, улыбкой, лицом, волосами. Саша оборачивается к нему: — Замёрз? — тихий, привычный вопрос в это время года. — Немного... — он разговаривает его голосом. Это просто рвёт на части, вытекает ядом одиночества. Саша один. И рядом — обманка. Созданная заново. Созданная, чтобы разрушить его до основания. — Хм?.. — удивлённо звучит за спиной: пальцы нащупали отсутствие боксеров. — Почему не дождался? — Я ждал, — холодеет Саша. — Нет, ты хотел без меня, — обидчивое, раненое. Пальцы впиваются в его бёдра. — Перестань, ничего я не хотел, — со вздохом натягивает он боксеры обратно. — Тогда зачем спустил их? — Зачесалось! — откидывает он плед, обречённо ныряя прямо в стылый воздух, спуская и тут же поджимая голые стопы. — Ну и уходи. Этот не шутит. Не умеет смеяться. Не понимает... Артур бы пошутил, и вся эта гадкая мишура обиды разлетелась бы, как не было. — Ты меня не любишь? — надрывное. Его голосом. Саша обмирает. Зажмуривает глаза. Сердце захлёбывается в горечи. По спине бежит дрожь, его начинает трясти. Он сжимается в комок, утыкаясь в колени. — Люблю, — выкрикивает он не своим голосом, надрывно, плача, — но уже поздно! Тот молчит. Шуршит позади перьями, освобождаясь от пледа. Спускает птичьи лапы по обе стороны от плачущего комка. Обнимает, раскрывает тугой ком. Прижимает к животу. Опускает щеку на трясущуюся макушку. Подсовывает заботливо крыло под босые ноги: — Простудишься, поставь. Скрюченные омертвелые пальцы внутри чуть отпускают стучащее сердце — и Саша опускает замёрзшие ступни. Выдыхает. Шмыгает носом. Слезы текут по скомканному болевой судорогой лицу. Новый Соловей понимает, что любят не его. Ему сложно. В душе — словно генетически — тянет к Саше. Защитить, поддержать, быть ему кем-то. Это так странно, у него это впервые. У него в с ё впервые. К Ангелине он не чувствует ничего, кроме страха. Поэтому при первой же возможности летит сюда. Прочь от Библиотеки, от обязанностей, которые у него теперь есть. Здесь от него ничего не требуют. Здесь он может отдохнуть, почувствовать свою нужность по-настоящему. Здесь он может дотронуться до того, кто не вздрагивает от его внешности, не смотрит с примесью разочарования. Саша любил того, другого Соловья, но это не помешает полюбить ведь его, нынешнего? Тем более, что с тем, прошлым, у них одинаковая внешность. Ему кажется это важным. Но Артуром он называться не хочет. Он другой, истинный, не обкромсанный, настоящий. Он лучше! — Можно? Пальцы спускаются с бедра под ягодицу, чуть сжимают. Саша обмирает, распахнув глаза. Он всегда убегал от этих намёков, начавшихся месяц назад. На улицу, в Библиотеку — небогатый выбор, но есть где спрятаться. От самого себя. От того, что он не против, чтобы Артур взял его. Пусть даже это не совсем он. Сегодня нет сил. Ему тепло в объятиях. Ему кажется, что он что-то должен за эту доброту. За второй шанс прожить жизнь с Артуром. Пусть даже не таким. Пересохшими солёными от слез губами, обречённо: — Можно. Поцелуй, рваный, быстрый — в шею. Его лицо приподнимают для поцелуя. Он шмыгает. Неужели сегодня... Он уже под ним, когда осознаёт это. Ягодицы мнут сильными пальцами. Его пальцами. Он затыкает себе рот простыней, чтобы не стонать. Чтобы не было так стыдно принимать в задницу за картонными стенами, где ужинают соседи... Холодная смазка льётся на вход, и он вздрагивает. — Сейчас, потерпи, я погрею... — тихо звучит за спиной. Тёплая головка растирает смазку вкруговую. Тыкается в него, и он с бешено стучащим сердцем поворачивается, выплевывая изо рта влажную простынь и кашляя от сухости: — Погоди. — Не проси об этом, пожалуйста, — распаленно, раскрытыми губами, шепчет лжеАртур. В полумраке выхватываются светом фонаря кажущиеся тусклыми золотые пряди. Движение чуть вперёд — ладони жмут на выступающие тазовые косточки худого тела назад, помогая проникнуть дальше, и Саша, не сдержавшись, стонет. Тут же пугаясь громкости своего голоса и сжимая изо всех сил зубы. — Как он это делал, я сделаю так же, — произносит, остановившись, лжеАртур. Саша мотает головой: — Ника-а... к! — он вдыхает, принимая его полностью. Дергаясь от зазвучавшей в теле боли. — Не... так глубоко... — шмыгая. — Ладно, — согласно звучит позади. Движение вперёд — мягкое, проникающее. Саша замирает, простреленный неожиданной мыслью: "А это измена?.." В глаза набирается горячее, жгущее. "Кому, трупу?" Руки приподнимают его, прислоняя к горячей груди. Ладонь спускается ниже, давит на лобок, двумя пальцами меж члена, насаживая его до конца. Держа так, пока он вздрагивает от ощущений и отстраненного запоминания: в этой позе не больно... Слезы капают на простынь.

* * *

— Саш, ты домой не идешь? — выглядывает из-за библиотечного стеллажа обнаружившая его Инга. Он с трудом отлепляет ладонь от уже покрасневшего лба и смотрит поверх книги в пространство. Не на неё. Пугаясь, что она догадается. По каким-то признакам, что он вчера принимал член в зад. — Я не пойду. Там он. Другой. — Странно, что ты только сейчас дотумкал. Он осторожно косится на неё одним глазом. Одним если — она ведь не прочтёт мысли?.. "Меня вчера трахнули!!!" — Почему ты вообще согласился с ним жить, я не понимаю... ...хотел его увидеть. Его лицо. В их жизнях Артур просто исчез. В руках Ангелины, с хлынувшими из горла чернилами. Он с ним даже... Не попрощался. И с этим — тоже.

* * *

— Где ты был?! — нервно-злой голос перебивает звон ключей, которые он убирает в поясную сумку. Такая странная интонация... Кажется, он никогда её не слышал от него. — Где обычно, — захлопывает он дверь. Оборачиваясь. Ловя взгляд цвета лета напротив. — Ты же знаешь... — Я не хочу, чтоб ты туда ходил, — сложенные в перекрёст руки. — Это невозможно, и ты тоже это знаешь, — со вздохом скидывает он куртку и тут же оказывается в двойных объятиях: рук и крыльев. ...с ним бесполезно бороться. И с собой тоже.