Сплетение

Эхо голосов совсем стихло, когда ищущие по лесу двинулись прочь со склона горы. Донеслись остатки: — …-суо! — Я… Ясуо высунул взлохмаченную голову из листвы: ветер, который было стихал, также вынырнул следом и окружил дерево, на котором сидел юноша. Оба зашелестели упругими листьями, открывая обзор на золотисто-огненную опушку, освещенную закатным солнцем. Словно охваченная пожаром, она сгорала от любви к нему. «Ушли?» — подумал Ясуо. В животе заурчало. Сбежав из школы старцы Соума, нормальной пищи не доводилось есть пять дней. Ягоды и терпкие корешки. Пара рыбешек да пузатая птичка, которую удалось оглушить волной ветра. За время скитаний в пахучих и густых лесах одежда Ясуо скомкалась и местами задубела от грязи и пота, а деревянный меч, который он взял с собой, неудачно упал со высоты и раскололся о камень, оставив из клинка скошенное, кривое острие. Им Ясуо только пронзал рыбу в реках, насаживая, как на копье. И хоть это было строжайше запрещено… «Стоило прихватить с собой настоящий меч», — сетовал он. Какая разница, если уже нарушил правило и ослушался старцу Соума? Его стали искать на следующее утро. Но Ясуо хорошо ориентировался в местных лесах и успешно избегал встречи с учениками. Сегодня они вернулись и поделились на группки. Ходили между деревьев и выкрикивали его имя. Не слышал Ясуо только голоса брата. Не слышал и не замечал среди фигур ту, которая должна возвышаться над прочими, точно вековое небесное древо. Интересно, что чувствует брат теперь, когда Ясуо оставил их? Думает ли, что Ясуо бросил его навсегда? Ночами, лежа спиной на хлипкой подстилке из соломы, Ясуо смотрел в космическое бездонное чрево. Звезды гасли, и звезды мерцали. Одиночество сдавливало виски и когтями царапало грудину до тугой боли, царапало быстро-быстро, учащенно, пока что-то внутри не переставало напрягаться, а затем оно же сдавалось… тогда-то одиночество плашмя падало сверху, как бы проникая в организм: через поры кожи и в жировую прослойку, а затем в мышцы и ниже, до костей, где уже сворачивалось пыльным, туманным и звенящим проявлением. Оно заявляло о себе с надсадной злобой, а затем пряталось. Тугие колечки рассыпались в брюшной полости, отскакивали в коленные чашечки. Бренчало сердце. Ясуо вслушивался в его мелодию, совсем не похожую на флейту, которую так любил, а затем представлял свою смерть. Он умер в бою. Сталь пронзила внутренние органы, резанула, как бритва по цветочным шелковым лепесткам и вывернула наружу. Кровь, которую он умело сдерживал в себе многие годы, оросило землю, которую защищал. Круговорот плоти и страданий нашел исход в коротком толчке изнутри: это Ясуо, набрав в легкие стылого воздуха (а ведь умрет он обязательно на рассвете) да как можно больше, вытолкнет его обратно. Путь, который он никогда не видел перед собой, как нечто оформленное, больше не будет являться даже во снах. Форма мира гаснет и стихает, как слабеющий ветер. И хоть длинной дистанции ветру нет равных, всему приходит конец. Его сила, его личная магия жизни исчерпана. Юноша смеживает веки. Тьма распахивает глаза. У смерти голос юности, и вовсе она не стара. Дыхания нет. Тьма поглощает не от конечностей или внутренней плоти, а показывает, что никакой разделенности никогда и не было, а Ясуо — часть мира. Он растворяется вспышкой, везде, но перед этим осознает, что танцевал на клинке всегда и повсюду… только с самим собой. А затем Ясуо распахивает глаза и вновь смотрит в ночное небо: все как всегда. Космические сферы довлеют друг над другом, отвоевывая пространство, а звездная пыль чешуей фосфоресцирующих ящериц пристала к брюху Бездны, вот только за ней Смерть и больше — ничего. Пустота ужаса. Венец творения и его Начало. А так же — счастье война вроде него. Ясуо еще какое-то время лежит и воображает Ёнэ над его трупом. Брат стоит не шелохнувшись и думает, как жаль, что он уделял брату так мало времени. — Брат… разве время — не иллюзия? — Нет. Ёнэ бы так не сказал. Тогда как же? Вот Ёнэ хмурится и по лицу капает… да скорее капля дождя, чем слеза! Ясуо тяжело выдыхает. В воображении он стирает скупую влагу с кожи. «Как это унизительно признавать!» Тогда… Нет. «Все же я умер, и брат падает на колени, обнимает хладеющий труп»… От щек уже отхлынула живительная краска, плоть дубеет, а взгляд Ёнэ избегает цветочное и огненно-алое месиво, этот пористый, склизкий букет. От него еще пахнет железом и прощальным естеством жизни. — Ясуо, мой дорогой брат!.. Мой брат, мой любимый… И Ясуо ощущает, как ком подкатывает к горлу. Что-то в этой недоговоренности и многоточии трогает его особенно безмерно. Такой пустяк! И так много всего… По коже проходит волна мурашек. Он столь достоверно может представить рот Ёнэ, шевеление тонких губ на моменте произнесения «брат» и никогда им не произносимого, телячьего, убогого, низменного — «любимый». О, никто не узнает. Особенно ОН. В ответ Ясуо хочется обнять воображаемую фигуру и прижаться щекой, точно кот… Никакой разделенности между жизнью и смертью, преграды нет. Это же только в его воображении. И оно рождает темное чувство удовольствия, которое Ясуо довольно давно открыл в себе, точно тайничок, зарытый в почве, которая уже заросла обильной порослью. — Довольно играть в дикого зверя. Идем домой, брат, — голос раздался снизу. Ясуо вздрогнул от неожиданности: еще никому не доводилось вот так бесшумно подкрасться к нему! Никому, кроме одного человека, знающего, пожалуй, все его повадки наизусть. Понимая, что притворяться уже не имеет смысла, Ясуо отозвался, при этом ощущая, как липковатые листья пристают к щеке: — Я не вернусь, Ёнэ! Лучше ветер и лес станут моими учителями, чем человек, который находит справедливым наказывать меня за то, что я не в силах изменить. — Слезь и поведай мне, что произошло между вами. — Слезу, схватишь и утащишь. А то оба не знаем! — Обещаю, что в начале выслушаю. — А потом утащишь? — Если не слезешь, я заберусь следом. Но ты этого не хочешь, не так ли? Ясуо и правда не хотелось. Этим побегом меньше всего он хотел доставить хлопот брату, но так уж вышло и сделанного не переделать обратно. А если Ёнэ пришел за ним с целью вернуть домой, он не уйдет один, и никакое даже самое высокое дерево Ясуо не укроет. Беглец спрыгнул вниз. Ступни пощекотала нежная обильная поросль, а где-то вдали тонкой свирелью проголосила птица, точно посмеялась над его сдачей. Именно ее он слышал все те дни, пока боролся с природой в полном одиночестве. Иногда она подбадривала, дразнила или будила веселой трелью, но теперь — посмеивалась на своем трулюлюкающем языке. Ёнэ стоял, прислонившись спиной к дереву. Терпение и в тоже время беспокойство отразились в глазах, окинувших отшельника взглядом. Он скользнул снизу вверх, отмечая состояние, — потрепан, лохмат, дикий звереныш — и остановился на глазах. Те горели ярко, как звезды. Ёнэ протянул ему завернутый в зеленый лист пирожок. Пузатый и покатый. Его продают в лавке, куда братья наведываются в редкие дни, когда возвращаются в материнский дом. Ясуо впился зубами в сладковатое тесто: густая и ягодная начинка проникла в рот, вызывая гамму чувств. От тоски по дому до жажды тепла. Пока Ясуо жевал, Ёнэ выудил и флягу, полную травяной настойки: запей. У настойки ореховый, сладковато-мягкий привкус, она лучше всего утоляет жажду и заряжает энергией. Готовят настойку по рецептуре древнейших старцев школы, умеют делать ее лишь некоторые из старших учеников. В их числе был Ёнэ. Однако, если сделать неправильно, то вместо бодрости можно получить крайне крепкий сон. Ёнэ предупредил вопрос Ясуо: — Я пришел не для того, чтобы усыпить тебя. Уйдешь на своих ногах. Пей. Ясуо приподнял и опустил плечи, мол, и не подумал даже, и сделал пару жадных глотков. — Нашел здесь, что искал? — поинтересовался Ёнэ. — Знаешь, довольно неплохо побыть отшельником, — ответил Ясуо, отирая губы ребром ладони. — Я даже подумал, может быть, тебе тоже стоит попробовать? Человек и лес — хорошее сочетание, как по мне. Я многому научился у него даже за эти пару дней. — Учитель простил тебя. Ты возвращаешься, — Ёнэ как будто проигнорировал его слова. — Ты же хотел в начале выслушать мою историю? Разве нет? Или это вновь была приманка? Ясуо покривил ртом и смахнул крошки, снова отпил настойки. Разумеется, Ёнэ предпочтет поверить учителю. Слова авторитета превыше всего. Все как всегда… — Неважно, был ты прав или нет, последнее слово останется за учителем. Тебе, как последователю, стоит просто слушаться и делать, что говорят. — Для меня важно. Важно, чтобы ты понимал. — И что же произошло? Вновь. В тысячный раз. Брат. — Я… был не прав. Поэтому мне захотелось уйти, чтобы побыть наедине. Я устал от людей. — И старец Соума не давал тебе такого указания. Что-то внутри Ясуо надсадно усмехнулось, но вслух он ответил: — Ты прав. Не давал. Его брат и суть ветра, к которой с рождения так предрасположен Ясуо, — противоположности. Ни легкости, ни свободы: Ёнэ — высокое дерево. Его можно годами обдувать: корни глубоко впиваются в землю, кора черствая. Шелохнуться лишь листья. — Ёнэ… мне всегда было интересно… — Ясуо положил руку на плечо и спустил ее вниз, на грудь, где стучало сердце. Все оно казалось самым крепким, что есть на всем белом свете, и — самым неприступным. Неестественно неприступным для чего-то мягкого и живого, размером с птицу. — Что ты делаешь? — взгляд брата проследил за ладонью; его флегматично прямые ресницы дрогнули со снисхождением. Как будто Ёнэ знал, какого мнения Ясуо о его сердце, но находил это комплиментом. — Ты так предан Ионии и старцу Соуме… — сказал Ясуо. — Хотел бы я быть старцем Соумой. Или Ионией. Завидую им. — Что такое говоришь?.. — Всегда так строг к себе и ко мне… Тут Ёнэ нахмурился: — Строг говоришь? Ясуо и глазом моргнуть не успел, как его толкнули и попытались повалить на землю. Они завозились. Шутливый поединок, где пораженный повергался на землю, утопал в траве и ароматных листьях без шанса подняться и отряхнуться. Ясуо оказался внизу. Едва цепкие ладони прижали его, как он завопил: — Поясницу защемило! Поясницу-у!.. Руки тотчас отпустили. — Ты в порядке? Ха! Резкий кувырок и удар ладонями плашмя. Получай! Высокий юноша упал спиной вниз и хитрец оседлал его с улыбкой победителя. Ёнэ выдохнул: — Ведешь себя, как ребенок. — Теперь, будучи снизу, он вдумчиво смотрел в лицо брата. Взгляд карих глаз проницателен и чересчур серьезен. Однако, Ясуо все чаще и чаще ощущает бессилие перед этой серьезностью. — Может быть, это твоя настойка действует на меня?.. Какой прилив сил, надо же… Ясуо сблизил их лица. Если смотреть глаза в глаза, то можно различить прекрасное и невыразимое Нечто. В черных зрачках Ёнэ оно пульсирует исполинской, шелковой пустотой. Ясуо клянется, что слышит ее зов: он безмолвен, как крик нерожденной жизни, а еще преисполнен света, как не случившаяся смерть. Воины умирают за это, не раздумывая. Биение их сердец посвящено ему. И желание их дара предугадано еще до того, как они возьмут свои первые клинки в руки. — И чего ты хочешь? Губы Ясуо едва задвигались, а внутри он ощутил странную дрожь: — Слиться с тобой, как с лесом, в котором я живу уже довольно долго, — И снова дрожь эта происходила из одного темного, очень темного чувства. Оно всегда появлялось рядом с братом. И вдруг стало страшно за необдуманные слова. Ощущая, как превратился обратно в мальчишку, которого что-то напугало, но он готов сражаться до конца, даже на последнем издыхании, Ясуо отчаянно и резво затараторил: — Чтобы ни тебя, ни меня не осталось, чтобы только мы, как одно. Мы — одно, Ёнэ, и ветер вокруг, и никого больше. Никогда! И он обнял брата крепко-накрепко, ощущая, как беспомощны собственные руки и горящие изнутри глаза, а также — все слова, что прожигали собственный язык, и уж конечно оно — биение сердца!.. Все беспомощно передать непередаваемое, свою глубокую, неизъяснимую вечную привязанность. Ясуо умрет, а она останется. Ветер затихнет, но ведь суть ветра — вечность. Так будет и с его верностью Ёнэ. — Ясуо, — шепот брата теплом юркнул в ушную раковину, где свернулся ласковым комочком. Одно оно, имя, произнесенное нужным человеком, способно усмирить ветер, бушующий в грудной клетке. Одна рука легла на талию, а вторая провела по затылку, опустилась к шее да как-то нерешительно приласкала ее, точно раздумывая, правильно ли делает? Ясуо уткнулся носом в грудь и потерся щекой, вдохнул родной запах, ставший от пота чуть терпким. Так Ёнэ блуждал с прочими весь день и не выкрикнул его имя, искал молча по знакам: следам ветра, известным только им двоим тропкам и тайным местам, тем самых, в которых ветер может хорошенько спрятаться или затесаться на время, пока путники скользят мимо, точно эхо вдоль скал… Разящие воздух бесцеремонным гомоном и сетованием: «И куда запропастился?» «Почему нужно его искать?» «Лучше бы сгинул вовсе, никто не спохватится!» «Говори тише, тут его брат, хочешь, чтобы услышал?» Ясуо никто не найдет, если он того пожелает. Он схоронится в прелой листве, под толщей гниющих трав, ближе к черной почве… скроется даже от вездесущего ветра, что преследует с рождения… А может быть, воображал Ясуо, он разорвет себя ураганом невиданной силы; сама суть его сольется с ветром, и он растворится в нем, как подобает тому, кому не следовало появляться на свет вовсе. Смерть он встретит лицом к лицу, когда отвернется от мира, отвергающего его, точно он — хохочущее гниющее зло, что растет вопреки его недовольству. Да, Ясуо никто не найдет, если он так пожелает. Ёнэ оглаживал Ясуо по шее и спине. Длинные-предлинные пальцы усмиряли ветер, и что-то внутри Ясуо тихонько дрожало всякий раз, когда увесистое тепло касалось его, точно хотело передать нечто важное, а он сопротивлялся по незнанию, не понимал, как принять его. А ведь всему виной лишь плоть, что их разграничивает! О, если бы они могли слиться душами, как порывы встречающихся ветров… От чувства, что ни за что на свете Ясуо не достичь единения даже с самым близким человеком, а мир, который все это и сотворил по таким правилам, надсадно посмеивается, из глаз брызнули слезы. Он сдерживался, и в горле вырос свинцовый, краеугольный ком, краями впился в гортань да корень языка. Последний раз Ясуо плакал будучи совсем ребенком. Был день, и он поклялся себе не ронять слез: мир тогда зло завибрировал и бросил ехидным: «Никогда не говори никогда». — Плачь, Ясуо, — ласково и прощая произнес Ёнэ, — пусть с твоими слезами уйдет вся горечь. Я рядом. Вдруг необъятная тоска, которая охватила изнутри, прорвалась наружу, точно сухое небо — дождем. Ясуо сначала завыл, точно дикий зверек, а затем поджал губу, прикусил кончик языка, до боли, и, качая головой, вжался всем телом в Ёнэ. Он продолжал вжиматься в него так, словно физические воплощения их душ вдруг каким-то чудом содрогнутся под искренним натиском, и они смогут соприкоснуться чем-то сакральным, что еще с момента рождения скрывалось в них и тянулось друг к другу. Слезы неестественно крупные, — эти камушки — жидкими лужами растекались по груди Ёнэ, сходили в ткани одежды, цвели в ней тем темным и соленым, что останется в памяти брата, как нечто недостойное будущего воина. А ведь Ясуо видел сны про два семени, что проросли плотно сплетающимися деревьями. Завораживало нечто юродивое в их гибких, но сильных стволах, не способных расти свободно друг от друга. Корневища уходили в плодородную почву и накладывались друг на друга точно две разные паутины; шелковыми полосками листья терлись друг о друга, и кора, набирая толщину, искала в другой коре пустоты и трещины, которые сможет заполнить и развить свои собственные грубые полотна. Огибая друг друга в узкой и тесной наполненности чернозема внизу, деревья свободно танцевали в королевской пустоте наверху. Шелест смерти, бездна неба и клокочущая пустота Ужаса, из которой произрастают Начало и Конец. Что и говорить, они были вовсе не похожи на другие деревья. Воплощение той Пустоты, что разделилась на две формы и лишь притворялась, как не способна собрать саму себя воедино, как было до деревьев, до семян из… Ясуо не рассказывал о своем сне. Ёнэ будет много и долго думать, хмуриться, и тогда Ясуо приметит в чертах его лица следы хохочущего Мира. Злодея, что потерял его семя однажды осенью, в лачуге вдовы с маленьким мальчиком на руках. Вместо этого Ясуо сочинил стихотворение про два дерева, появившихся в одном источнике земли. И хоть одно из них оказалось досадным упущением природы, —и его не должно было быть вовсе — второе дерево позволяло ему расти впритык с собой. Ему лишь приходилось тянуться высоко-высоко к небу, расти длинным, чтобы второе не заслоняло собой солнце. Тогда второе дерево решило расти вширь, чтобы ветер и птицы, чью музыку оно любило, могли свободно гулять в его кронах да радовать обоих. Деревья привлекали собой внимание, ведь было в них нечто неправильное. Люди пытались их срубить, но топоры ломались. Ни одна молния пожелала спалить деревья, но и у нее ничего не вышло. Так и росли они вдвоем… пока существовала Земля. Послушав стихотворение, Ёнэ похвалил Ясуо, однако заметил: — Все же мне не очень понравилось, что ты назвал второе дерево упущением. — Но его не должно быть, разве нет? Это понимают все, кроме высокого дерева, которое привыкло к нему с рождения, — отозвался брат. Ёнэ долго молчал, а затем сказал: — Ясуо, возможно ли, что я даю тебе мало свободы? Душу тебя? Ясуо глуповато моргнул: — Что? Ёнэ, вовсе нет! Я не это имел в виду. Все вовсе не так… — Хм… — только и ответили. Больше об этом они не заговаривали. Когда Ясуо перестал пускать слезы, Ёнэ сказал: «Не понимаю…» — и от звука его голоса Ясуо замер. Кажется, даже дышать перестал. — Когда я даю тебе немногим больше свободы, все заканчивается этим. А в другом случае, я для тебя — заслоняющее солнце дерево. Притесняющее и… Он вспомнил то стихотворение. Но почему именно теперь? Ясуо зажмурился и спрятал лицо на его груди. Вжался пальцами в одежду: — Ёнэ, не продолжай, пожалуйста: то стихотворение было вовсе не об этом! — А о чем, брат? Ясуо на удивление быстро нашелся, точно спасательный прием в поединке, который порой тело без единой мысли лишь повторяет рефлекторно: — …Помнишь, в детстве, я любил играть в прятки? — Гм… — протянул брат, — будь твоя воля, играли бы в них днем и ночью. Совсем неугомонный. — Знаешь, почему они так нравились? Ведь ты всегда находил меня. Неважно сколько времени требовалось. Будто считал своим долгом. И… Ёнэ, я так любил, когда ты обнаруживал меня… Понимаешь? — Ясуо вновь обнял его. — Вот о чем и было мое стихотворение. «Я сам добуду себе столько свободы, сколько нужно, но ты будь предельно близок. Как-то дерево, Ёнэ. Как-то высокое-высокое дерево!..» Ресницы царапали кожу и целовали ее, как крылья насекомого, а Ёнэ вздохнул, мягко и тихо. Ясуо не видел, но точно знал, что тот улыбнулся: — Кажется, я понял, Ясуо… А ты не думал, что для этого вовсе не обязательно убегать? Достаточно подойти ко мне. Тогда Ясуо поднял лицо, удерживая подбородок на груди Ёнэ. Говорить так было не очень удобно, а щеки охватил румянец. Когда они говорили с Ёнэ о чем-то подобном, внутри шевелилось нечто щекочущее. Словно то, о чем они говорили, всегда запрещено… но так нужно. — Но ведь ты обнимешь меня вовсе не так, словно потерял… хоть и ненадолго. — Вот оно что, — вновь улыбнулся Ёнэ, на этот раз как-то ласково и нежно. Он поцеловал Ясуо в лоб. — Но сбежал я вовсе не потому, что хотел доставить тебе хлопот или… — Ясуо, когда кажется, что мир смотрит на тебя, как… гм… на второе дерево, не стоит убегать или бороться. Не забывай, пожалуйста, что я всегда рядом и поддержу тебя. — Но ты всегда так занят… А в последнее время только и думаешь, что о своих тренировках и уроках с младшими… — Тогда давай иногда играть в прятки. Просто напоминай мне об этом. Ясуо недоуменно приподнял бровь: — Как маленькие? — Буду искать тебя. — И находить? — Обещаю. — И обнимать? — Так крепко, как только захочешь. — Тогда как сейчас… Хочу, как сейчас… — Так и будет, Ясуо… так и будет, — Ёнэ погладил его по голове. Ясуо показалось, что время растворилось, как идея, остался только ветер. Он скользнул по их лицам и волосам, словно они два дерева, а их души уже корнями переплелись во мраке. Том самом, где стучит сердце мира и… вечный покой. Радость.