* * *
«Папа, а я смогу стать пиратом?» — допытывалась я, вцепившись в мозолистую руку отца. Мы шли по дороге домой, возвращаясь с побережья. «Увы, моё Сокровище. Их век минул, — ответил отец, удобнее перехватывая корзину для пикника. — Скоро исполнится триста лет, как ушли последние из великих капитанов». Мама тут же раздражённо добавила: «И слава святому Доминику, что это так». А потом она посетовала: «Хоакина Рэкхем, лучше бы ты в Барби играла. А ты, Джек, не забивай голову дочери всей этой ерундой». Я надула щёки и брызнула слюной. Мама разозлилась и, достав платок, вытерла мне лицо, а потом в очередной раз повторила, что девочки не должны себя так вести. «Море жестоко, но красиво, Трини, — не согласился с ней папа и широким жестом показал на покрытое белым песком побережье, лазурные воды залива и паруса у причала. — Разве можно противиться его зову?» «"Зову", — недовольно передразнила его мать. — Идём домой. И кстати, отец просил, чтобы ты помог ему в мастерской». Папа обречённо вздохнул, но кивнул. Я была мала, но знала, как не по душе ему вся эта наземная суета. Да и родня жены тоже.* * *
«Вот что я тебе скажу, Трини: твой Джек не от мира сего, — сказала тётя Хуана маме, когда они нарезали на кухне мясо и овощи на пелау. — Сантьяго говорил, будто Джек как-то проболтался во время рыбалки, что его дед утопился в море! А мать сбежала от семьи и бродяжничала, пока не умерла, оставив его круглым сиротой. Ты представляешь? Наверняка у всей его семейки были проблемы с головой. Поэтому никого из них и не было на вашей свадьбе». «Джек рассказывал про деда, — тихо созналась мать. — Он прыгнул за борт оттого, что его бросила жена». «Тоже мне причина! Самоубийством обрекать душу на муки в аду. Хотя если дед был таким же, как внук, я понимаю его жену!» — воскликнула тётя Хуана. Но мать знаком велела ей молчать. В соседней комнате папа с дедушкой и дядей обсуждали что-то. Посмотрев на картинку с изображением белокурой пиратки с пистолетом в руках, я поднялась и ушла в гостиную. Поближе к папе.* * *
«Если бы ты вёл дела как мужчина, то мы бы не прозябали в этой нищете! — в истерике кричала мать на папу, когда он сказал ей, что не хочет перебираться на материк. — Я вышла замуж за гринго, лишь чтобы выбраться из этой проклятущей дыры! И что в итоге? Ты довольствуешься участью быть простым матросом на рыбацком судне! И даже рад этому! Ты просто ничтожество, Джек Рэкхем!» Был канун моего семилетия, и папа обещал остаться на суше. Провести этот день со мной. Но мать велела ему убираться. Папа склонился ко мне. Приподнял мой подбородок, заглянул в глаза и пообещал, что непременно придёт на мой день рождения. А потом набросил рабочую куртку и ушёл в море. На следующий день начался шторм. Ни папа, ни его корабль так и не вернулись в порт. Затонули. Так думали все остальные, но я-то знала правду: папу захватили пираты и теперь он отрабатывает на их корабле свой срок. Но когда-нибудь он непременно вернётся ко мне. Иначе и быть не может.* * *
Когда родные разыгрывали этот нелепый спектакль под названием похороны, я сбежала на побережье. Сидя на прохладном песке и всматриваясь в блеск луны на перекатывающихся волнах, я хлюпала носом и просила папу подать мне знак. Показать, что все эти слова мамы, тёти Хуаны, дяди Сантьяго и дедушки Алехандро Санчеса про то, что мой отец больше не вернётся, — ложь! Но волны лишь лениво облизывали берег у моих стоп, оставляя после себя обрывки водорослей. Они молчали. «Я принесу вам золото! Если просто подадите знак, что папа жив, — прохныкала я, уткнувшись лицом в колени. — Все пираты любят золото. Я знаю! Я видела в церкви у отца Мануэля червонную фигурку Христа на алтаре! Я украду её для вас. И обручальное кольцо мамы! Серьги бабушки! Вытащу их прямо из ушей тёти Хуаны, если придётся! Я найду! Всё отдам, только бы ещё раз увидеть папу!» Волны сочувственно коснулись мягкой пеной пальцев ног и утекли обратно. «Если не хотите вернуть мне папу, то возьмите меня с собой! Я буду юнгой на вашем корабле! Или коком! Буду сражаться так же отчаянно, как Энн Бонни и Мэри Рид!» — шептала я и уже отчаялась, когда услышала далёкий звон. Подняв глаза, я увидела фрегат, что пересекал залив. Сердце забилось так отчаянно, что я почти оглохла от его звука. Чёрные паруса, оборванные, будто одежда бродяги, реяли на ветру, хотя я не ощущала его касания к своей коже. На носу корабля я различила ростр в виде крылатой женщины с распущенными волосами и фигуру человека в алом сюртуке и чёрной треуголке. Казалось, он смотрит на меня. Вскочив на ноги, я запрыгала на месте, махая руками и прося забрать меня, но фрегат шёл своим курсом. Я побежала по берегу, не сводя взгляда с тёмного силуэта, плывущего по звёздному небу. Он удалялся. В отчаянии я бросилась в море, намереваясь плыть следом. Но едва волны коснулись моего тела, как корабль исчез. Будто растворился в зеленоватой вспышке, похожей на падение метеора. Упав на влажный песок и уткнувшись в него лицом, я рыдала до тех пор, пока слёзы просто-напросто не исчерпались, как запас воды во время долгого и сводящего с ума штиля. Повернувшись на спину, я посмотрела на тёмное небо, далёкие звезды, потом обратила взор к неумолимым волнам и поняла, что это и правда был знак. Мой папа жив! Он пленник на этом чёрном корабле! А значит, я его спасу! Отобью! А нет — так выкуплю! Ведь пираты всегда лучше относятся к заложникам, за которых им полагается щедрый куш.* * *
Через месяц мама привела к нам на обед Хавьера. Я видела его и прежде в магазине, где продавались всякие строительные инструменты. Бывало, он даже помогал маме с мелким ремонтом, пока папа был в плавании. Хавьер всё пытался заговорить со мной, но я упорно молчала и дула щёки. Мама усадила его на место, которое раньше занимал папа. Мне это не понравилось. Иначе и быть не могло. Потом он пришёл снова, чтобы починить нам крыльцо. Ну а в другой день, латая крышу, Хавьер и вовсе остался на ужин. Той же ночью я проснулась оттого, что услышала скрип кровати за стеной и протяжные стоны матери. Мне было всего семь лет, и я не понимала сути происходящего. Но в душе знала, что всё это неправильно. Ведь не может Хавьер сидеть во главе стола! Не может спать на подушке моего папы! Но он делал всё это. Ещё через неделю Хавьер перевёз в наш дом свои немногочисленные вещи. Мама радовалась этому и разозлилась на меня, когда я закатила истерику.* * *
Я шла домой от дедушки, когда увидела, как Хавьер выбрасывает коробку в мусорную урну перед домом. Сердце так и замерло, когда я различила торчащий из неё рукав алой рубашки. Папа случайно посадил на неё масляное пятно, когда мы с ним ходили смотреть на новый корабль его рыболовной компании. Разглядывая ту отметину, папа с усмешкой сказал, что оно по форме повторяет очертания Ямайки. Ткнул пальцем в место над сердцем и сказал, что вот это точь-в-точь гавань Кингстон. И, мол, это судьба, а потому он не станет и пытаться его отстирывать. «Нет!» — крикнула я, срываясь на бег. Хавьер повернулся ко мне с непониманием на смуглом лице. «Отдай! — Я вцепилась в коробку. — Это папино! Уходи! Убирайся!» В этот самый миг на пороге дома показалась мама с новой тарой. «Хью, вот ещё. Я оставила куртку. Думаю, мы можем подарить её твоему брату. Ты говорил, что он всегда хотел Дилан, а она почти новая. — Она остановилась и посмотрела на меня с неодобрением. — Хоакина, что ты тут устроила? Почему не у дедушки?»* * *
«Я просто хочу жить дальше» — вот и всё, что сказала мне мать после того, как я, обессилев, уняла истерику. Тем же вечером я пробралась через вентиляцию в храм, похитила с алтаря фигурку Христа и отнесла её к волнам. «Верните мне папу!» — потребовала я, швырнув золото в тёмные воды. Подняла взгляд и увидела корабль. Он был всё там же, вдали. С надутыми призрачным ветром чёрными парусами. А на носу вновь стояла знакомая высокая фигура с длинными тёмными волосами и махала мне. «Папа!» — крикнула я и бросилась в волны, но едва вода коснулась меня, мираж растаял. «Значит, я принесла им мало золота!» — поняла я тогда.* * *
«Мой браслет, — причитала тётя Хуана. — Сначала мамины серьги, теперь он! Я говорю тебе, дорогая, у нас завёлся вор!» «Не выдумывай, в доме были все свои, — отвечала сестре мама, с улыбкой поглаживая округлившийся живот. — Просто ты убрала его не в тот ящик. Найдётся». В моей бывшей комнате Хавьер, насвистывая под нос мелодию, сколачивал ясли. Я сидела в углу над потрёпанным учебником, смотрела на кольцо на пальце матери и жалела лишь о том, что она не снимала его, даже когда принимала ванну.* * *
Мне было десять, когда родился Федерико. Светящаяся от счастья мать гордо показывала агукающего карапуза всей собравшейся родне. Хавьер стоял рядом и глупо тряс перед сморщенным личиком орущего младенца погремушкой. Мать, брат и парочка кузенов отчима тянулись к виновнику праздника, наперебой требуя взять малыша на руки первыми. Но мой дедушка опередил всех. Подняв малыша над головой, он торжественно провозгласил, что у семьи Санчес наконец появился наследник. Я стояла в дверном проёме за их спинами. Забытая и незаметная, будто тень. И думала лишь о том, что дедушка расщедрился на золотой крестик для долгожданного внука. К тому времени я уже поняла, что море отвергает меня. Стоило мне коснуться волн, как мираж таял в зеленоватой вспышке. «Потому что я девочка? — орала я в бессильной злобе. — Но папа был рад этому! И Энн Бонни — Повелительница морей — была женщиной! Разве знали воды пирата или пиратку отчаянее неё?!»* * *
Я попалась. Когда снимала крестик с шейки Федерико. Он проснулся, заорал, и Хавьер застал меня. Сначала он даже подумал, что я душу ребёнка, и отшвырнул меня так, что мир покраснел от удара о стену. Но потом они с матерью заметили цепочку в моих руках. И всё поняли. Спросили, куда дела всё остальное, и я честно призналась, что всё отдала морю, чтобы увидеть папу. Неделю я просидела запертой в своей новой комнате на чердаке, а когда вышла, то узнала, что родители подыскали мне школу-интернат. При обители монахинь в городе с длинным названием Сантьяго-де-лос-Трейнта-Кабальерос. Найдя его на карте, я зарычала от отчаяния. От моря его отделяла самая настоящая горная гряда!* * *
Домой, к морю, я вернулась лишь на рождественские каникулы. Вот только Хавьер следил за мной, словно за преступницей. Мама же, напротив, занятая одним лишь Федерико, не уделяла мне никакого внимания. Тётушка ясно дала понять, что не желает видеть под своей крышей наглую воровку. А дедушка всё ворчал про дурную кровь приезжего гринго, и я сама покинула его мастерскую. Я гуляла по побережью. С надеждой смотрела на горизонт. Но без дани чёрный фрегат не появлялся. Дни тянулись бесконечно долго. «Я ведь тоже не от мира сего. Как и папа! Вы забрали его, — горько сетовала я беспокойным волнам. — Так почему вы не принимаете меня? Чем я прогневала вас? Папа, ответь, что мне нужно сделать, чтобы увидеть тебя снова?»* * *
Раньше мне часто снились «морские» сны. С той самой ночи, как папа ушёл в то роковое плаванье и не вернулся. Яркие баталии! Звон сабель. Крики. Смех. Запах пороха и рома. Ощущение сумасшедшей свободы! Горькая морская соль на губах. Но в интернате, вдали от родной стихии, грёзы блёкли, иссыхали, словно медуза, выброшенная на берег. И лишь когда я возвращалась к морю, они, будто прибой, заливали сознание.* * *
Я шёл по палубе, а моя команда торжествовала очередной удачный абордаж. Какой по счёту? Кто знает. Я перестал их считать с того самого дня, как усадил старого Вейна в шлюпку и сам стал новым капитаном «Сокровища». «Коленкор! Коленкор! Коленкор!» — назойливо повторял сидящий на плече рулевого попугай, когда я приблизился к носу. И там я увидел тонкую фигуру с белокурыми волосами. Со злобным смехом пиратка толкала саблей связанного моряка к доске, протянутой над пучиной.* * *
«Энн!» — возмущённо крикнула я и проснулась.* * *
Мне исполнилось тринадцать, когда я поняла, что раковины не просто звучат как штормовое море, но и несут в себе его дух. В тот год я вернулась в интернат и привезла одну такую с побережья. Засыпая с ней под ухом, я и здесь видела яркие «морские» сны. И раз за разом становилась в них другим человеком. Больше книга с картинками была мне не нужна. Я жила иную жизнь во снах. И она была куда увлекательнее реальности.* * *
Я выбрал новый стяг на свой корабль, но Энн и Мэри стали болтать о том, что я на нём олицетворяю череп, а они — кости. «Я та кость, что в шее и вертит этой головёшкой», — усмехнулась Энн, нагло забравшись рукой под мой алый сюртук. «Тогда я та кость, что решает, в какую сторону шее должно развернуться», — хохотнула Мэри, повиснув на плече подруги. В тот же день я взял новый кусок чёрного сукна и собственноручно нарисовал под черепом две сабли. Ведь это клинок сделал меня, сына пьянчужки-портного, капитаном! Сила! Навыки! Находчивый ум, а не эти ненасытные Сцилла и Харибда!* * *
Длинные летние каникулы грозили стать для меня испытанием. Но маленький Федерико обрадовался моему приезду, выставив ручки и протопав на коротких ножках к порогу. Непонятно, как он сохранил память обо мне за те месяцы, что я прозябала в интернате. «Сеститька Хаохина!» — повторял он, пуча чёрные, как гагатовые пуговицы, глаза. Я потрепала тёмные волосы мальчишки и улыбнулась. Хавьер всё ещё не доверял мне, но мать оттаяла. Когда отчим уходил в свой магазинчик, она разрешала мне водить братика на берег и резвиться с ним в волнах. Скоро мне должно было исполнится четырнадцать, и, по мнению мамы, я уже была достаточно взрослой, чтобы нести ответственность за трёхлетнего карапуза. В то время мама опять была на сносях. Беременность протекала тяжело, и она то и дело требовала от Хавьера, чтобы он разрешил мне сменить школу и вновь поселиться дома. Хотя бы на время. Чтобы я могла помогать по хозяйству. Но Хавьер был неумолим. Он утверждал, что узрел что-то тревожное, когда я снимала злополучное распятие с шеи брата. «Хоакина такая же странная, как и её отец, Трини, — прямо произнёс он, не утруждаясь даже тем, чтобы я этого не слышала. — Не позволяй ей брать нашего сына к морю! У меня недоброе предчувствие». Я сжала под столом кулаки, чтобы сдержаться. И в этот самый миг малыш Федерико уткнулся курчавой головкой мне в бок. «Я люблю сестлёнку Хаохину! И моле!» — произнёс он, и невольно я ему опять улыбнулась.* * *
А вот «морские» сны тем летом меня не радовали. Свобода в них уступила место тревоге. Команда была недовольна. Из охотников пираты стали добычей. Морские волки бежали от острова к острову, пока в одну из ночей круг из красных флажков не сомкнулся вокруг них.* * *
Увидеть Энн. В последний раз. Право, какое нелепое желание для капитана! Парни бы точно меня подняли на смех. Но они все уже болтаются на виселице и кормят чаек. Запах их гниющей плоти доносится через окошко в моей камере. Через пару часов и я присоединюсь к ним. Это предрешено. Но единственное, о чём я думаю, — так это о том, чтобы увидеть мою жестокую морскую владычицу. Мою чёртову «шею». Истинную, а не ту, что скоро сожмёт ямайский пенёк. Меня ведут по тёмному коридору. Воздух тут стоячий, затхлый. Хорошо хоть виселицу они поставили при входе в гавань. Что может быть лучше, чем подыхать, взирая на море? Наверное, только отойти к дьяволу в мягком кресле и под тёплым пледом. Старым дедом, дожив век в достатке на собственной плантации. И желательно прощаться с белым светом, держа руку на макушке смазливой девки, ублажающей меня ртом напоследок. Но то не моя судьба. Увы. Они держат Энн в камере! Сволочи! Я возмущаюсь. Кричу на коменданта. Энн ведь носит моего ребёнка! Мэри, впрочем, тоже. Но в том отцовстве я уверен куда меньше. Энн поворачивается ко мне. Подурневшее и припухшее лицо искажается злобой. «Как же ты жалок! — шипит она, отступая от прутьев. — Это ты виноват! Никогда тебя не прощу! И после Страшного Суда не смей подходить ко мне, попугай ряженый!» «Энн, я же люблю тебя!» — кричу, не понимая, на что я мог надеяться. На последний поцелуй? Эта женщина холодна и равнодушна, как море. Только ты перестаёшь приносить ей прибыль, как она отворачивается от тебя и ищет другого. Вот только я полюбил её, даже зная неприглядную суть. А она принять меня настоящего так и не смогла. «Ты жалок, Джек Рэкхем! Джек Коленкор! Что ты уставился на меня? Если бы ты дрался как мужчина, то тебя бы не повесили, как собаку!» Какой же болью пронзили сердце эти слова. Наверное, и удушье не могло причинить такой муки. «Запомни, Энн Бонни: никогда до самого Страшного Суда ни на земле, ни на небесах, ни в самом аду ни одна женщина более не ступит на борт корабля, где я капитан!» Она смеётся. Закатывается, обхватив руками округлый живот. «"Капитан"? Ты — пёс! Ни одна женщина не полюбит тебя как мужчину! Ни на земле, ни в раю, ни в аду! Ни одна женщина не станет уважать тебя! Да будь ты проклят! Пусть в этой жизни, в следующей и во всех тех, что будут после, тебя отвергают! И пусть каждый раз, когда это случится, ты будешь возвращаться в мёртвые воды! Пусть ты станешь неприкаянной душой. Навсегда! Вечность в одиночестве, Джек! Вот и всё, чего ты достоин, слабак! А теперь убирайся!»* * *
Я проснулась. А в ушах всё ещё звучали эти слова. Проклятия, которыми обменялись две измученные души. Я села в постели. Моя фамилия ведь тоже Рэкхем. Джек Коленкор — единственный пират, про которого папа рассказывал без особого энтузиазма, никогда не упоминая настоящего имени. Я взглянула на чёрный бархат неба за окном и поняла, что это последний «морской» сон для меня. Дальше Коленкора ждала только тьма. Последний горький подарок от далёкого предка на мои четырнадцать лет. Как и любовь к морю, способность слышать его зов. Сегодня эта песнь из ветра и скрипа парусов звучала особенно громко. Буквально манила меня к себе. Поднявшись с постели, я побрела на берег. Царила ночь — его время. Ноги словно опутывали водоросли. Горло сжимало. Что там Хавьер говорил про дурное предчувствие? Как видно, такие состояния заразнее гриппа. «Моё Сокровище». Я замерла, услышав этот голос. Медленно подняла взгляд и воочию узрела того, чьи сны приходили ко мне эти семь лет. Но впервые я смотрела на него со стороны и вблизи. В синие, как морская пучина, глаза! На алый сюртук. На высокую и статную фигуру. На треуголку поверх длинных чёрных волос. Саблю на перевязи. И я узнала его. Даже после стольких лет! Я побежала навстречу, выкрикивая одно лишь слово: «Папа!» Знакомая улыбка окрасила губы, и он потянул ко мне руки. Но когда осталось совсем немного, я затормозила, заметив, что папа стоял вовсе не на берегу. В волнах. И так далеко, что нам не дотянуться друг до друга. «Если прикоснусь… ты ведь растаешь?» — спросила я, и он, потупившись, кивнул. «Теперь ты знаешь, что я сам обрёк себя на такую судьбу, моё Сокровище, — глухо отозвался он. — Никогда женщине не ступить на борт моего корабля. Даже если это моя дочь». «Я звала тебя, папа!» «Я слышал, — печально сознался он. — Каждую твою мольбу, которую ты обращала к морю. Каждую жалобу. Такова горькая доля неупокоенной души — существовать и помнить своё прошлое, пока хоть кто-то из живых не забыл о моём существовании. И, увы, моё Сокровище, я был печально знаменит все эти годы». «"Души"? Ты мёртв?» — спросила я, хотя уже знала правду. И давно. Он лишь кивнул. «А другие? На том корабле? Твоя команда?» «Забыты. Я остался один. Капитанов помнят дольше всех, Сокровище, — с печальной усмешкой признал он. — Хотя, наверное, Мэри и Энн ещё остаются собой, но они так и не простили меня. За слабость. За то, что я проиграл тот бой». «Жестокие, как море, — вспомнила я, и он вновь кивнул. — Но почему ты не приходил раньше, папа? Ты ведь обещал, что будешь со мной в день рождения!» «И я здесь, Сокровище». «Но семь лет я ждала тебя!» — крикнула я, склонясь от отчаяния, стянувшего спазмом живот. «Моя душа принадлежит морю, Сокровище. Мне нельзя сходить на берег. Даже приблизиться могу лишь раз в семь лет, и то лишь незадолго до зари». «И нет спасения? — отчаянно спросила я. — Разве ты не можешь вернуться ко мне?» «Стоит тебе коснуться волн, как я исчезаю, и стоит мне прикоснуться к суше, как оказывается, что я вновь стою на борту своего корабля. И так будет, пока меня не забудут. Пока я не истаю. До самого Страшного Суда. Лишь когда протрубят ангелы и все умершие восстанут из праха, я смогу вернуться. Но и тогда… мне, пирату, не познать рая». Безысходность — вот что окутало меня, будто саван мертвеца. Раз в семь лет и лишь на краткий миг я буду видеть его, а потом… я… я ведь тоже истаю. Никто ведь не напишет обо мне книг. Не споёт песен. Никто не полюбит меня так же искренне и сильно, как папа! «Я выкуплю тебя! — произнесла я, сжимая кулак. — Я могу найти много золота и отдать его морю!» «Увы, моё Сокровище, — печально улыбнулся он. — Золота у моря в достатке. Мёртвые воды не отпустят тех, чьё время уже ушло. А моё истекло уже очень давно. Почти три сотни лет как». «Но ведь ты был на земле! — поняла я и ухватилась за это. — Ведь ты был живой! Пока семь лет назад море не забрало тебя. Это ведь… был ты?» «Да, Сокровище. — Он посмотрел куда-то вдаль. — Я. Пока твоя мать не отвергла меня и я не был вынужден вернуться к морю». «Но как?!» Он долго молчал, словно решая что-то. «У нас с Энн родилась дочь, — печально начал папа. — Мэри. Она назвала её так. Моё маленькое Сокровище, которое небесами мне было не суждено увидеть при жизни. Потом у Энн родились дети от другого мужчины, и она совсем забыла про нашу малышку. Но однажды, когда Энн была пьяна, она рассказала Мэри про меня. И тогда я смог почувствовать её. Услышать её зов. Я посылал ей сны, ведь в мире грёз время не властно над течением мироздания. А через семь лет я наконец её увидел. Смог поговорить. И Мэри поняла, что если не в мире живых, так в мире мёртвых есть тот, кто безмерно любит лишь её. Но море жестоко. Чтобы отпустить одну душу, оно требует в уплату другу. Живую, ту, чьё время ещё не истекло». Папа замолчал, а потом посмотрел на меня так печально. «Я не просил. Но моя малышка взяла одного из своих младших братьев и привела его к морю. Уплатила дань. И я переродился. Помня то, кем был. И ту, что даровала мне ещё один шанс. Я был лишь рад, что после стольких лет могу по-настоящему обнять свою малышку. Так уж вышло, что проклятие этой ведьмы Энн не имеет силы над той чистой любовью, что связывает родителя и дитя, моё Сокровище. Эта связь даже сильнее смерти». На корабле раздался удар, похожий на звон колокола. Папа оглянулся. «Теперь уже увидимся не раньше чем через семь лет, моё Сокровище, — произнёс он чуждым голосом мертвеца. — Ты совсем вырастешь к тому времени и, возможно, уже забудешь меня. Решишь, что всё это лишь дурной сон. Но если всё же… если ты будешь помнить, приходи к морю. Я буду ждать». И он исчез. Упав на колени, я вновь зарыдала. Била кулаками мокрый песок и кляла жестокое море. И чёрное сердце Энн Бонни, что обрекла папу на эту горькую участь.* * *
«Систличка Хахина, а пилаты злые?» — спросил Федерико, спешно перебирая босыми ножками по песку. Я ощущала его маленькую тёплую ладошку в своей руке и старалась не думать о том, куда его веду и зачем. «Не все. Бывают и добрые пираты, — дрожащим голосом пояснила я. — Бартоломью был всегда галантен и учтив. А Эдварда Инглэнда команда высадила на Мадагаскаре из-за того, что он никогда не убивал захваченных пленных. Чёрный Сэм же и вовсе мог дать обездоленным заложникам денег, но при этом был очень богат». «Но пиратом был и Франсуа Олоне — головорез, насильник и каннибал. Он собственными руками вырывал из груди сердца испанцев и ел их, пока они ещё бились. А Чёрный Барт мало чем походил на Чёрного Сэма», — подумала я и невольно погладила ручку брата. Кудрявая головка упёрлась мне в бок. «Я лублю тя, сестлёнка», — произнёс Федерико, и я оступилась. В груди заболело так, будто туда зашили тлеющий уголёк вместо сердца. Но впереди шумело беспокойное море. Я посмотрела на горизонт. «Вот этот корабль, Рикко, посмотри!» — глухо произнесла я, тяжело поднимаясь. «Где, сестличка? — радостно переспросил малыш. — Не вижу!» Ноги тряслись, я не хотела вести братика к шумным волнам. Но на носу корабля стоял папа и ждал. И я сделала шаг вперёд.* * *
Хавьер был единственным, кто всё понял. Остальных обманули мои рыдания. Ведь я плакала искренне и безутешно. Все знали, что я любила братика. Все видели, как я бродила по берегу, пока не упала от изнеможения. Я не играла, я прожила эту боль. Выжгла её клеймом в своей душе. Тем, что не зарастёт до самого Страшного Суда. Но на похоронах у пустого гробика отчим велел мне убираться. Оттолкнул, несмотря на протесты зарёванной матери. Наверное, только то, что от волнения у неё пошла кровь, спасло меня от расправы.* * *
Лишь семь месяцев спустя, когда умер дедушка, я вернулась и на эти похороны. Пока отчим вышел, я с разрешения матери робко взглянула на Диего, своего нового брата. У него были такие же кудрявые волосы, как и у его отца, и такие же тёмные глаза. Опустив взгляд, мама предложила мне взять брата на руки, но я не смогла это сделать. Одна мысль об этом жгла меня, будто святая вода, попавшая на нечистого. Я отвела взгляд, посмотрела на гипсового Христа на алтаре и поняла, что рада тому, что у сына мамы и Хавьера не по-морскому синие глаза.* * *
Когда мне исполнилось пятнадцать, я не поехала домой на каникулы. А ещё через год, когда мне минуло шестнадцать, покинула школу и уже сама, без разрешения матери, пришла в клинику поговорить с врачом. Меня, естественно, оставили. Мой доктор — пожилая женщина — отчего-то не вызвала полицию, как, наверное, было должно. Но мама как-то обо всём узнала. Когда через год я вышла из дверей клиники, мне вручили те немногие вещи, что оставались дома. Та самая книга о пиратах лежала в верху коробки. Я сожгла её в мусорном баке тем же вечером. А потом начала новую жизнь. Вернее… я поклялась, что сделаю всё возможное для этого. Вот только забыть свой грех совсем непросто. А простить себя и вовсе невозможно, как поняла я вскоре. Если бы можно было отдать свою жизнь за душу Федерико — я бы сделала это. Но всё это лишь бред. Буйная фантазия девочки, не пережившей тяжёлой утраты отца и обладавшей к тому же отягощённым анамнезом.* * *
Сегодня мне исполнился двадцать один год. Я смотрю на белый потолок больничной палаты и гадаю, испытывала ли Мэри Рэкхем те же чувства, что и я? Очевидно, нет. Ведь её никогда не существовало. Эх, если бы я поняла это раньше! Когда мой маленький брат кричал, что не видит никакого корабля. Когда… я усомнилась на миг и подумала: «А вдруг Хавьер прав относительно меня?» Мама… Больше я не видела её. Ни тётю, ни дядю, ни кузенов, ни кузин. И, естественно, младшего брата Диего. Я исчезла для Санчесов. Растворилась, будто морская пена. Меня не искали. Поскрипывая каталкой, медсестра ввозит малышей в нашу палату. Я приподнимаюсь на локтях и сажусь. Мне в руки вкладывают цветастый свёрточек, из которого виднеется лишь красное и сморщенное личико. Я смотрю на него и впервые за эти семь проклятых лет испытываю счастье. — Первый? — только и спрашивает медсестра с добрым и округлым лицом. Я киваю. — Придерживай головку: нельзя, чтобы она опрокидывалась. — Она терпеливо начинает поучать меня. — Первым пойдёт молозиво. Оно жёлтое и густое. Да и грудь будет поначалу болеть. Не нужно бежать на пост с криками, что это гной. Одна из моих «бывалых» соседок смеётся. — Ну что, Хоакина, наконец решила, как назовёшь сыночка-то? — спрашивает она. «Федерико»… Я понимаю, что не могу произнести это имя. Наверное… я просто не имею на это права. — Нет? А вот я решила, что назову свою Энн, — ласково произносит она, баюкая малютку. Я смотрю на неё едва ли не с ужасом. — Ну, в честь Энн Хэтэуэй, актрисы! — Соседка показывает мне неожиданно беленькое личико своей малютки. — Ты посмотри: она настоящая принцесса! — Ой, вы гляньте, кто проснулся, — тихонько охает медсестра. — Не тяни, Хоакина, чем раньше дашь ребёнку грудь, тем скорее пойдёт молоко. Склонив голову, она внимательно смотрит на моего малыша и внезапно произносит: — Нет, беда будет у девок с этим сорванцом. Вы только посмотрите, какие у него глаза — синие, как море! Я гляжу на сына, и руки буквально окаменевают. Ребёнок смотрит прямо на меня, и я готова поклясться, что это осознанный взгляд. Наверное… всё же стоит согласиться на смесь и вернуться к таблеткам. — Да у всех новорождённых глаза синие, — отмахивается соседка, доставая налитую грудь и прикладывая к ней дочурку. — Не скажи. Я сколько детишек повидала, и уж поверьте, девочки, такими они у него и останутся. — Кажется, женщину очаровал необычный младенец. Она не может отвести взора от ребёнка, хотя видела их в своей жизни не одну сотню. — А ещё он не кричит совсем и смотрит так… будто видит и понимает что-то! Он — особенный. «"Особенный"? Прошло ведь ровно семь лет… с тех пор, как я видела папу в последний раз». Дёргая головой, я поправляю себя: «Не видела! Это были галлюцинации! И сейчас… синие глаза? Подумаешь! У моего умершего «настоящего» папы были такие же!» К ушам словно прикладывают морские раковины, и они шумят. «Что это? Зов? Нет, это всего лишь последствия того, что из-за беременности я отказалась от лекарств! Не более». — Это лишь кажется, — произношу я, начиная нервно качать малыша. — Этого нет. — Хоакина… — Медсестра всплескивает руками. — Да ты посмотри: он уже улыбается тебе! Виданное ли дело? А ведь и суток на свете Божьем пока не прожил! Впервые такое вижу. Ну что плачешь, мамуля? Прикладывай его, говорю! Он, конечно, малыш терпеливый, но от голода и взрослый взвоет. Подтверждая её слова, младенец начинает слабо шевелиться. Наверное, пелёнка стискивает его слишком туго. Я беру себя в руки и слегка ослабляю мягкую материю. И замираю: на груди моего сына кровью алеет пятно. — Не пугайся, мамочка, — спешит успокоить меня медсестра. — Это родимое пятно. Она поднимает палец, словно прося внимание. — Доктор Хорхес, когда осматривал твоего малыша, сказал, что оно по форме точь-в-точь повторяет очертания его родного острова — Ямайки. Море в ушах шумит всё сильнее. А потом резко замолкает. — Коленкора повесили на Ямайке. При входе в гавань Кингстон. В назидание всем пиратам, — шепчу я. — Что? — не понимает медсестра. Но я качаю головой, показывая, что сказала что-то несущественное. В конце концов… таблетки мне, скорее всего, не помогут. — Джек, — произношу я сквозь размытую пелену слёз. Прикладываю малыша к груди, под которой ярко горит клеймо собственной чёрной вины. Любовь между родителем и ребёнком и правда крепче всего. Порой даже сильнее самой смерти. Я знаю, что рок пожрёт меня, но улыбаюсь сыну. — Здравствуй, Джек.