Еретик

The music, it fades, the violence slows, The darkness, it rises, as the sun goes. Can you feel the new day rising, Climbing up the east horizon? They controlled us, now we'll fight through, Each and every one will start new. Jon Licht And Daniel Licht – Honor for All (Dishonored OST)

"Чужой ходит среди нас" – написано на стенах домов в трущобах и самых элитных кварталах. Чёрные, серые, а порой багрово-красные буквы прячутся в темноте под плесенью канализаций и встречают моряков на камнях ограждения в порту, удивительно стойкие перед влагой и солью. Олаф не знает, что движет вандалами, но зловещая надпись преследует его повсюду – Чужой преследует его повсюду, – пока в какой-то момент он не начинает задаваться вопросом: может быть, он на самом деле единственный, кто её видит? Но нет, Кальдмеер знает, что это не так – он знает, он не сумасшедший, – потому что он видел эту надпись и раньше, до Чужого. Однажды он заметил её даже на воротах Аббатства. Буквы истекали красной кровью, не успевшей высохнуть, а на земле валялось несколько измочаленных крысиных голов с торчащими из них хребтами и налипшими на кости остатками внутренностей – омерзительный реквизит неизвестного художника. Его поймали через несколько дней – или не его, а кого-то, на кого можно было возложить вину и сжечь на костре как еретика. Олаф был вынужден присутствовать – это было дипломатически правильно – и потом несколько дней не мог избавиться от преследовавшего его запаха горящей плоти. Еретик даже не кричал – вероятно, после "допроса" смотрителей у него не осталось на это сил. К тому моменту, когда его привязывали к столбу, он выглядел так, что казнь казалась почти милосердием, – или Олаф так думал, потому что считал, что он, будучи лордом-защитником императрицы, знает, что такое допрос с пристрастием. Теперь он на самом деле знает, что это такое – хотя обвиняют его не в ереси, а всего лишь в государственной измене, что очень иронично, потому что в последнем он как раз не виновен. Если бы смотрители знали, чей знак жжёт его левую руку, просвечивая даже сквозь толстую кожаную перчатку, чья магия кипит в его венах, повинуясь малейшему движению мысли, чьё имя теперь первым срывается с его уст в минуту опасности, принося ясность разуму и покой сердцу… Если бы они знали всё это, было бы его положение хуже, чем теперь? Олаф не уверен, потому что для простых людей – к которым он относит и смотрителей – всё действительно выглядит так, будто падать дальше ему просто некуда. В конце концов, простые люди никогда не бывали в Бездне. И не заглядывали в глаза потустороннего бессмертного существа, чьим именем принято пугать детей. * Это начинается не добровольно – потому что никто никогда не выбрал бы ничего подобного добровольно. Потому что всё начинается с крысиной чумы в Дануолле, с постепенно нарастающего отчаяния, с сереющих людей и пустеющих улиц, с окровавленных глаз у одних и рук – у других, с огороженных кварталов и душераздирающих криков, с заполоняющего город трупного зловония и крыс, бесконечных полчищ жадных крысиных стай с блестящими в темноте глазами и острыми зубами, раздирающими трупные мешки, чтобы добраться до их содержимого и затем нести болезнь дальше. Олаф Кальдмеер возвращается из разочаровывающе безрезультатного путешествия с пустыми руками, чтобы сообщить своей императрице о том, что лекарства от бушующей в столице крысиной чумы на Островах нет нигде. Равно как и помощи в борьбе c этой чумой. И серьёзно, кто вообще решил, что отправить в дипломатическую поездку бывшего простолюдина будет хорошей идеей? Кто бы ни надоумил Шарлотту это сделать, теперь ясно, что их целью было просто оставить императрицу без телохранителя – но он возвращается на два дня раньше запланированного и, кажется, этим подписывает свой приговор. У него нет ни обещаний, ни ответов, но он возвращается – только затем, чтобы стать беспомощным свидетелем убийства императрицы Шарлотты и похищения её двенадцатилетнего наследника и своего почти воспитанника Руперта. Официальная версия событий совершенно иная – согласно ей бывший королевский защитник убил императрицу и похитил принца собственноручно. Кальдмеер помнит, как фигуры убийц в капюшонах возникали прямо из воздуха, как он застрелил одного из них и зарезал второго даже раньше, чем успел удивиться, куда подевалась охрана – они все были мертвы к этому моменту, теперь Олаф это знает, даже слишком хорошо, потому что палачу, похоже, доставляло особое удовольствие повторять ему имена якобы им же убитых подчинённых – друзей, – в промежутках между выдёргиванием ногтей Олафа и прижиганием его кожи раскалённым железом. Кажется, их имена отпечатались в его сознании куда чётче, чем ожоги на коже: Адольф, Отто, Готлиб. Он помнит. Он помнит, как клинок с безжалостной точностью пронзил грудь императрицы – лица убийцы было не разглядеть за капюшоном, но на руке, сжимающей эфес, не хватало безымянного пальца. Помнит, как руки в чёрных перчатках схватили изо всех сил отбивающегося Руппи, прежде чем исчезнуть вместе с ним в быстрой вспышке. Помнит, как зажимал руками рану в груди Шарлотты, а кровь густыми потоками вытекала у него между пальцев с каждым всё более слабым толчком сердца, пока оно совсем не остановилось. До самого последнего мига Шарлотта продолжала смотреть на него жутким отчаянным взглядом и хриплым, булькающим от вырывающейся из горла тёмными сгустками крови голосом умоляла найти и защитить Руппи. Он сделал бы это и без приказа: Руппи дорог ему, как родной сын. Многие думают, что принц Руперт и есть родной сын лорда-защитника Кальдмеера – это не так, но Олафу всё равно, какие сплетни ходят в столице до тех пор, пока он может оставаться безмолвной защитной тенью рядом с троном. Это его единственное призвание с тех пор, как когда-то давно ещё совсем юная наследница престола объявила безродного, но талантливого сына оружейника с Серконоса своим лордом-защитником. Что она разглядела в нём такого, Олаф теперь уже никогда не узнает, но он, привыкший с детства к грязным дракам за кусок хлеба, а с юношества – к отчаянным сражениям не на жизнь, а на смерть с разномастными бандитами, пиратами и контрабандистами, остался рядом с ней. Как слишком огромный и клыкастый дворовый пёс, невесть зачем пущенный ласковой хозяйкой на богато украшенный мягкими тканями диван – столь же преданный и столь же неуместный. * Полгода Кальдмеер проводит попеременно то в тюремной камере, то в пыточной, где его пытаются заставить подписать признание. Его кожа покрывается шрамами: порезы, ожоги от раскалённого железа и от электричества, уродливые следы от плети; один – прямо на лице, поперёк глаза, чудом оставшегося на месте. Бывшего королевского защитника не пытаются убить, только вынуждают признаться в преступлении, поэтому ранам всегда дают достаточно зажить, чтобы можно было нанести новые. Снова. И снова. Камера уже кажется желанным безопасным местом, а вездесущие крысы – почти друзьями. Олаф начинает различать их, узнавать тех, которых видит чаще всего, но не даёт им имена – только потому, что это кажется ему последним шагом к безумию, а ему очень важно удержаться хотя бы на границе сознания. По крайней мере, пока он не найдёт Руппи, но шансы на это столь малы, что впору прийти к выводу: безумие его уже настигло. Олафу кажется: его жизнь катится куда-то в пропасть, а он лишь бессильно барахтается и размахивает руками, пытаясь зацепиться хоть за что-нибудь, но пальцы раз за разом хватают воздух, и падение длится и длится, до тех пор, пока перспектива разбиться о дно не начинает казаться желанным избавлением. По крайней мере, тогда можно будет с чистой совестью прекратить попытки. Мёртвым больше не обязательно стараться выполнить свой долг и что-то исправлять, они могут просто сдаться. Но Олаф Кальдмеер пока ещё жив, пропасть всё ещё бездонна, а под руками всё ещё пустота. Накануне казни он находит в своей камере записку и ключ к свободе. Побег из тюрьмы, учитывая предшествующие ему полугодовые пытки и недоедание, проходит поразительно гладко – Олаф собирается придерживаться этой версии как единственной официальной. Потому что он пробирается наружу через канализацию, крадётся по решётке под самым потолком над головами стражников, стараясь издавать как можно меньше шума, – пока необходимость в этом не отпадает, потому что стражники достаточно сильно отвлечены, отбиваясь от полчища визжащих крыс, и не обращают внимание на посторонние шумы. От крысиной стаи нет спасения. Это истина, которую Кальдмеер выносит с собой из полной теней и бьющих из-под потолка редких солнечных лучей комнаты, где он смог проскользнуть к выходу незамеченным только потому, что крысы слишком заняты, разрывая на части внутренности невезучих охранников, крики которых быстро затихают, сменяясь крысиным визгом, чавканьем и хрустом костей. Олаф не оборачивается. Он свободен, насколько это возможно, потому что от него явно чего-то хотят новоявленные друзья – это ложь, все его друзья мертвы, – и непохоже, чтобы ему оставляли возможность отказаться. Ощущение падения не исчезает. * Они называют себя лоялистами. "У нас общие цели", – говорят они. Это не совсем так, но Олаф их не поправляет. Он замечает бегающие глаза и нервные руки Бермессера. "Нам нужна ваша помощь", – в этом Олаф не сомневается, просто так побеги из тюрьмы никто не устраивает. У Хохвенде слишком гладкая речь и слишком изящный мундир, будто он предпочитает носить красивый костюм военного, а не быть военным на самом деле. "Мы найдём принца Руперта и посадим его на законный трон вместо узурпаторов", – они, конечно, имеют в виду, что Олаф найдёт Руппи, и это основная причина, почему он остаётся: ему действительно не справиться в одиночку. Фридрих раздаёт свои обещания более щедро, чем смотрители – угрозы, но большинство из них звучит в лучшем случае двусмысленно. Олаф не доверяет никому из них. В свою первую ночь на свободе он ложится спать на чердаке, а просыпается в Бездне. * На первый взгляд это всё то же помещение, но оно ощущается совершенно неправильно: тишина такая плотная, что кажется, будто уши набили ватой, а воздух словно замер в ожидании чего-то, и Кальдмеер может разглядеть застывшие в невесомости пылинки. За углом в стене обнаруживается дыра, которой точно не было, когда Олаф ложился спать. Он выглядывает наружу, но там больше нет улицы: перед ним простирается бескрайнее ничего, и было бы разумно отступить назад, но ноги сами шагают вперёд, на парящий посреди нигде осколок какой-то чёрной породы. Тут и там в неподвижной густой пустоте разбросаны обломки скал, куски стен, пола и крыш; повисла сверху, сбоку, снизу и как попало мебель из какой-то смутно знакомой обстановки; парит огромная перевёрнутая кверху брюхом туша кита с развороченным боком, из которого свисают кровавые ошмётки плоти и стекает густым потоком светящаяся синим ворвань. Вдалеке видны похожие на слишком реалистичные манекены фигуры, застывшие в сценах из отпечатавшихся в голове и сердце воспоминаний: Готлиб и Адольф за столом с кружками пива, Отто стоит рядом и жестикулирует, рассказывая о чём-то; Руппи бежит навстречу, протягивая руки; Шарлотта неподвижно лежит на мраморных плитах в луже крови, слишком большой для тела одного человека; убийца в капюшоне зажимает Руппи рот четырёхпалой ладонью… Опора под ногами исчезает. Олаф падает – теперь уже по-настоящему. "Любопытно, есть ли в Бездне на самом деле какое-то дно, или я просто буду падать бесконечно?" – успевает подумать он, прежде чем чья-то железная хватка удерживает его левую руку. Ладонь горит так, будто палач опять добрался до него с раскалёнными щипцами, мир делает кувырок, и Кальдмеер снова обретает твёрдую почву под ногами. – Я – Чужой, и это – моя метка, – сообщает ему чуть хриплый голос, сопровождаемый десятком отголосков, будто вся Бездна разом откликается на его зов. Ладонь больше не болит, рука, всё ещё сжимающая её, ощущается приятной прохладой, и Олаф смотрит: сперва на ярко светящуюся метку на тыльной стороне своей ладони, затем, медленно проводя взглядом вдоль чужой руки, на её владельца. После всех этих суровых расправ и многочисленных угроз, годами извергаемых смотрителями, – и разве это не забавно, что единственная в стране религия существует не ради служения единственному известному им божеству, а для того, чтобы с этим божеством бороться? – после леденящих кровь рассказов, передаваемых из уст в уста дрожащим то ли от ужаса, то ли от восхищения шёпотом, после бабкиных сказок и детских страшилок, после тысяч пыток и казней за одну только тень подозрения о связи с ним… Олаф почему-то очень уверен, что Чужой не должен выглядеть вот так. Чужой говорит своим странным многоголосьем, эхом, отдающимся где-то глубоко внутри, и улыбается так, словно они с Олафом закадычные друзья; он исчезает в одном месте, чтобы тут же появиться в другом, и его чёрные, до плеч, волосы развеваются, колышимые невидимым ветром, несмотря на окружающую их неподвижность; чернота, целиком заливающая его глаза, искрит и переливается мириадами огоньков, будто настоящая Бездна – там, в глубине, а всё, что было до этого – лишь декорации. Вокруг – безмолвная, непоколебимая, мёртвая пустота, Бездна, но Олаф с абсолютной беспомощностью думает, что никогда не встречал ничего более живого, чем её единственный обитатель. – Что тебе от меня нужно? – довольно грубо спрашивает Олаф, снова опуская глаза на горящую метку. – Мне от тебя? – удивлённо смеётся Чужой. – Твоя жизнь здорово переменилась, верно? Императрица мертва, её драгоценного сына прячут где-то в городе, а тебе предстоит сыграть важную роль в грядущих событиях. Есть силы в этом мире и за его пределами, великие силы, которые люди зовут магией. Теперь они будут служить тебе. Используй обретённую мощь – это мой подарок тебе. * Когда Олаф просыпается, в его ушах ещё звучит отражённый эхом голос: "Найди меня." Он подумал бы, что всё это было просто сном, но на руке отчётливо видна метка – она больше не светится, теперь её можно принять за обычную татуировку, но Олаф чувствует под кожей что-то, какие-то искры, которые, кажется, только и ждут сигнала, чтобы вырваться на волю. "Ищи руны с моей меткой в отдалённых местах, в святилищах, возведенных в мою честь. Эти руны дадут тебе небывалые силы." Одну из рун Кальдмеер получил сразу в Бездне. Она рассыпалась у него в руках, а он в мгновенной вспышке от метки ощутил знание прямо в своей голове. Это было, кажется, самое странное чувство, которое он когда-либо испытывал. Олаф осознаёт, что это знание всё ещё там, пока не использованное, но уже ставшее неотъемлемой его частью. Впрочем, гораздо острее, чем метка Чужого, его убеждает в реальности происходящего ровная ритмичная пульсация откуда-то из-под подушки. Он аккуратно откидывает её и берёт в руки тёплое бьющееся сердце. "Я своими руками придал ему форму. Сердце откроет тебе множество тайн и направит тебя к моим рунам, как бы хорошо они ни были спрятаны". Кальдмеер никогда не был силён в натурфилософии, но он думает, что сердце Бездны выглядело бы как человеческое, если бы не прозрачные стенки, сквозь которые видны артерии и вены, похожие на корни дерева, если бы не обвивающая его медная проволока, не встроенные прямо в живую плоть шестерёнки и компас с вращающейся стрелкой. Разве это не должно быть больно? Стрелка компаса дрожит и нервно пульсирует, указывая куда-то за пределы чердачной комнаты – куда-то, где совсем неподалёку спрятана руна. Это понимание приходит внезапно и совершенно из ниоткуда, как будто нет ничего особенного в том, чтобы так просто расшифровать сигналы, подаваемые этим странным сочетанием техники и плоти. От неожиданности Олаф сжимает сердце чуть сильнее и слышит в ответ тихий чуть хрипловатый шёпот: – Они стояли вокруг свечей и резали себе руки, чтобы закрепить союз. Кровь шипела, капая на пламя. Он уронил бы сердце, если бы так сильно не опасался его повредить. Чужой говорил что-то об открытии тайн, но это всё равно кажется слишком противоестественным. Еретическим. Если для того, чтобы спасти Руппи, надо стать еретиком, Олаф готов заплатить эту цену. Всё равно ему никогда не нравились смотрители. Он по-военному быстро одевается, прячет сердце во внутренний карман плаща и замирает, оглядывая полупустой чердак. Места здесь, пожалуй, вполне достаточно. Чувствуя себя немного глупо – будто маленький ребёнок, которого вот-вот застукают за кривлянием перед зеркалом, – бывший королевский защитник Олаф Кальдмеер вытягивает левую руку вперёд, указывая на противоположный конец комнаты, чуть сжимает пальцы и мысленно командует: перенос. Коротко вспыхивает метка на руке – и Олаф мгновенно проносится через пространство, сбивая стоящий на пути стул, и теперь стоит именно там, куда он указывал. Ересь или нет, но это работает. "Как использовать мой дар, тебе – как и многим другим до тебя – придётся решать самому." Вчера он был одинок и беспомощен, но теперь… Рука сжимается в кулак, метка едва заметно искрится, а сердце в кармане стучит чуть громче. Теперь он не один.