Триумфатор.

      1992-й год.       Премия, названная в честь великого, прославленного английского актёра, Лоренса Оливье, в самом разгаре: и тут и там сияют яркие вспышки фотоаппаратов, бродят знаменитости... Насте, буквально вчера — на самом деле, это, конечно, случилось немного раньше — окончившей учёбу в норильском филиале МГУКИ по специальности "Журналистика" с красным дипломом, вмиг становится уютно и тепло — так, словно она всё время после выпускного потратила на то, чтобы разъезжать по подобным премиям и кинофестивалям, периодически беседуя с теми артистами, которые удостоились высшей награды — "Оскара". Дела обстоят совсем иначе: Чернова впервые выбралась куда-то дальше Москвы (хотя и в столицу родная мать всякий раз отпускала со скрипом и отговорками в духе: "Ну её, Москву эту. Изнасилуют-убьют-ограбят". Конечно, пророчества никогда не сбывались и девушка возвращалась домой в трезвом уме и светлой памяти, но поворчать нужно, ведь так?), а уж интервью с теми, кому удалось достать до звёзд — по крайней мере, ей, неопытной и совсем молодой, так кажется, — оставалось где-то далеко, за пределами разумных мечтаний.       Настя всегда мечтала о Лондоне. Будучи ещё студенткой, она нередко предавалась тёплым мечтаниям о том, как, встретив человека, который полюбит её — и она его, соответственно — всей своей душой, наконец-то сорвётся в столицу Великобритании. Неплохо было бы рвануть ещё в Париж, но отчего-то Черновой эта авантюра казалась менее привлекательной — вероятно, ввиду того, что сердце Франции и без Насти провозглашено местом любви и осуществления самых сокровенных грёз. А пока до возвышенных чувств далеко. Девушка ни разу не состояла в серьёзных, крепких отношениях: ещё лет в шестнадцать, насмотревшись на фривольность подруг, позволявших себе распоряжаться парнями и личным временем так, как карта ляжет, а не так, как велит душа, она решила, что будет беречь себя для "того самого". Красивого, высокого... О принцах на белых лошадях и речи не шло, ибо не хотелось всех этих шаблонов и ярлыков, однако натерпеться всё равно пришлось. Чернова с лёгкостью в улыбке и с тяжестью в груди отмахивалась от едких замечаний "советчиков", периодически ловя себя на мысли о том, что почему-то все вокруг — кроме неё самой — знают, как лучше, и продолжала беречь внутри тот самый яркий огонёк, с годами разгорающийся всё сильнее.       — Ой! — внезапно срывается с губ девушки, когда неопознанный объект — по-видимому, мужчина, и не самый хилый — врезается сзади. Фотоаппарат из тонких пальцев выпадает сам. Фотоаппарат, на который Настя копила около трёх летних месяцев, забыв, что имеет право на каникулы, лишь бы только пробиться сюда и сделать несколько достойных снимков на дорогое устройство. Фотоаппарат, который берегла, как зеницу ока...       — Чёрт, — фыркает персонаж мужского пола, столь бесцеремонно врезавшийся в девушку, за малым не сбивший её с ног.       Пока Чернова оборачивается, дабы пристально, с немым укором рассмотреть виновника своеобразной аварии, тот наклоняется, нахмурив тёмные, выразительные брови, отчего между ними образуется характерная складка... И, как ни странно, девушка различает знакомые черты прежде, чем мужчина поднимается.       — Это же вы, — почти шёпотом произносит она, словно в страхе привлечь кого-то ещё, кто точно не должен оказаться здесь в сие мгновение. — Вы... Олег Евгеньевич! — наконец вспоминает заветное имя и отчество, заученные ещё в дивные времена студенчества.       Да, Настя хорошо его знает. Даже слишком. Настолько хорошо, что может полностью пересказать биографию, как нередко делала с друзьями, пребывая в восхищении, причём самом искреннем... Только она наслышана и о том, как сильно Меньшиков не любит таких сумасшедших фанаток, с пеной у рта изъясняющихся в любви, излавливающих его на служебном входе в театр, лезущих ко всем (в том числе — к близким людям) в стремлении получить заветный автограф на бумажке. Чернова сдерживается. Чернова медленно выдыхает...       Чернова понимает, почему ему приписывают такое — стоит сказать, совершенно бешеное — количество романов.       Олег очаровательно, обезоруживающе улыбается — сперва острыми уголками нежных уст, а затем — во все тридцать два белоснежных зуба. Ненадолго опустив взгляд, повертев в длинных, тонких пальцах бедный фотоаппарат, пострадавший против своей воли от чужих рук, мужчина качает головой, чувствуя на себе пристальный взор Насти, а затем вновь ловит её глаза своими.       — Олег Евгеньевич очень не хотел бы, чтобы вы обижались на него за чудовищный проступок... Давайте так: этот пассаж останется между нами, а я проведу вас в VIP-зал, где вы сможете пообщаться с актёрами и взять у них интервью. М? — предлагает, голову слегка наклонив.       Долго Чернова не сопротивляется: очевидно, не хватает сил и упорства... Да и как тут отказать, когда эти прекрасные карие, напоминающие две вишни, настолько спелых, что уже дошли до бордово-красного цвета, глядят в упор и буквально испепеляют? Решено. Сегодня она с Меньшиковым, завтра — последний день в Лондоне, а послезавтра... А послезавтра она с рабочим визитом посетит Москву и вернётся неизвестно когда. Плевать. Сейчас на всё плевать.

***

      И вот теперь-то Настю терзают смутные сомнения. Они стоят в шумной толпе, на концерте какой-то группы — очевидно, любимой девушкой до дрожи, до мозга костей... Он прижимается сзади, ладонью обвивает стройную фигуру, пальцы длинные уместив на животе и, недовольно жмурясь от того, насколько громко играет музыка, чуть отворачивает голову. Она, будто чувствуя его опрометчивое состояние, сперва слегка поджимает губы, а уже после, схватив ладонь жилистую, приподнимается на носочках, равняется по росту...       — Прости, я должна была пойти с подругой, — шепчет, но так, чтобы Олег точно услышал. — Она нехорошо себя почувствовала, осталась в отеле... Хочешь, уйдём?       — Не хочу, Настён, — Меньшиков качает головой, а после разом отметает все гнетущие мысли Черновой, посетившие сознание утром. — Если это важно для тебя, я потерплю.       Она не могла даже мечтать о том, что он запомнил хотя бы её имя, а он... А он превзошёл все ожидания. Ох и Олег... Ох и шельмец.

***

      — У тебя в который час самолёт? — интересуется Олег, вскинув бровь, и ставит несколько массивных чемоданов на ленту, чем удивляет Настю: он в Лондоне от силы дня три, зачем столько? Она с одним спортивным рюкзаком приехала, а он...       Однако не только обилие вещей поражает девушку — поражает и то, почему Меньшиков спрашивает только сейчас, когда они уже стоят в аэропорту. Видит Бог, если бы Олег только намекнул о том, что хочет остаться вдвоём подольше, она бы разменяла билет, отменила рейс сама... Она бы сделала так, что весь мир остановился для них двоих.       Но он не сказал, а она, будучи воспитанной, не посмела лезть.       — В семь вечера, а у тебя? — тихо спрашивает Настя, в противовес тяжело, надсадно вздохнув.       — А у меня в пять, — делится Меньшиков с предельно спокойным видом, и это раздражает. Совсем ничего не чувствует? Или не показывает?       Да просто гордый. Перешагнёт — и пойдёт дальше.       Чернова, прикусив щёку изнутри, понятливо кивает, а затем, блеснув чёрными глазами, увлажняющимися стремительно, плавно подходит ближе. Её тонкие, нежные руки ласково вьются вокруг его загорелой шеи, пытаются утянуть за собой, и он, что удивительно, поддаётся, наклоняясь.       — Береги себя. Мой триумфатор, — шепчет Настя на самое ушко, губами, накрашенными алой помадой, оставляя след на мочке.       По щеке скатывается одинокая слезинка.       — Обязательно, Настён, — в ответ негромко произносит Олег, ладонями оплетая фигуру, и сам жмурит глаза.

***

      Не отпустит. Нет. Не сможет. В последний момент развернётся, забыв про все чемоданы и вещи, улетевшие отдельно от него в Москву, а затем, преодолев расстояние в несколько метров, кажущееся сейчас бешеным, обнимет со всей дури, прижмёт к груди до хруста костей... Но он отпускает.       Он даже       не старается       держать.       Он сидит в самолёте, бездумно уставившись в иллюминатор, покуда разум, воспалённый фантазиями, в которых с недавних пор фигурирует одна только девушка, генерирует нелестные картинки: Настя смотрит, как воздушное судно постепенно набирает нужную высоту, далеко в небе убирает шасси... И в этот момент разочаровывается в Олеге, решив, что он, как и подобает искусному лжецу, поматросил и бросил. Она находит себе постоянного, ответственного парня, не обременённого проблемами театральной труппы и их своевременным решением, и рожает от него детей... Штуки три: двое мальчишек-богатырей и дочь. А у девочки её глаза. И улыбается она так же нежно, и смеётся заразительно...       Меньшиков прикладывает два пальца к губам, с которых в ту же секунду рвётся тихое, раздробленное на слоги:       — Нас-тень-ка...

***

      — Алло, Настя? — раздаётся хриплый мужской голос в трубке.       Чернова всегда обожала предновогоднюю погоду и предпраздничную суету. С самого детства, когда папа ещё был жив и радовал своим присутствием. Евгений ушёл давно, оставив жену и нескольких детей в полном одиночестве, однако пылкая страсть к празднику, наступающему ровно в полночь первого января, осталась на всю жизнь и будет тянуться долго, до самого конца.       Более того, Настя до сих пор верит в чудо, которое, как водится, случается именно с теми, кто его преданно ждёт.       — Да?.. Кто это? — чуть рассеянно спрашивает Чернова, сжимая в одной ладони телефонную трубку, а свободной накрывает ушную раковину: дети родственников смеются, хохочут, забавляясь... До наступления Нового года остаётся каких-то полчаса, а надежда на особый подарок от Деда Мороза не иссякает.       — Это Меньшиков. Который... "Триумфатор", — наконец представляется таинственный незнакомец. По голосу слышно, что улыбается, но, скорее, натянуто, вынужденно — тут и Станиславским не нужно быть, чтобы понять.       Сердце сжимается в груди. Да неужели? Спустя столько времени? Вот, значит, какой срок Олеговой гордости...       — Рада тебя слышать, — клишированно отвечает Настя, готовая уже разрыдаться от скопления противоречивых чувств, что терзали её долгие месяцы, проведённые в полном отсутствии того человека, который за каких-то двое суток стал слишком близок, слишком.       — А видеть? Видеть хочешь? — с долей неуверенности вопрошает Меньшиков: вдруг прогонит?       — Я...       Чернова запинается. Опускает голову, ладошкой, пронзённой дрожью, проводя по личику, задерживая персты на губах, что предательски размыкаются, позволяя болезненному стону вырваться. Кажется, в мире теперь не существует ничего, кроме Насти, треклятого телефона и Олега, соблаговолившего вдруг объявиться. "Это Меньшиков" — только он так умеет! Умеет во мгновение своим появлением разрушить состояние шаткого покоя, которого Чернова добивалась весьма продолжительное время.       — Насть, — он первый прерывает паузу, а затем вдруг хохочет: — Холодно...       Но умеет Меньшиков и другое: исцелять сердце, разбившееся на крупицы.       — Сейчас тепло будет. Дай мне пять минут.