Тройка мечей

      Мама часто отлучалась, чтобы соблюдать гигиену. Я оставалась с Винчесто наедине. Череда островков, сон под открытым небом. Про терморегуляцию — кажется, это чушь какая-то. Они клали меня меж собой ради чего-то другого. Ради... Приличия? Как преграду? Неприятно. — И сколько ещё мы будем так летать? — размяла поясницу поворотами в стороны. — У нас много остановок. Ещё сутки, я надеюсь. — Я устала и я голодна. От фруктов болит желудок, а если не есть, то становится ещё хуже.       Поныть можно лишь с Винчесто. Мама была жестка со мной, даже жестока, стоило только на что-то пожаловаться. Она сама терпела неудобства бо́льшие, чем я, из-за своего цикла, больше усталости и раздражительности — это я понимаю. Но как же хочется просто поныть!       Демон утешил: — В том краю плодородная почва и растут дикие овощи. Острова обширные, несколько источников воды, водится живность. В охоте я не мастак, но рыбу выудить смогу. Любишь уху? — Терпеть не могу, но съела бы целую кастрюлю, — немного развеселилась. — Ох, давай не будем говорить о еде? Меня крючит.       И я действительно скрутилась, прижимая руки к животу. Застонала от боли. Винчесто подошёл, пару раз стукнул по плечу, но я не поняла, чего он хотел, и он уже надавил на меня, заставляя лечь, сказал: — Ты делаешь хуже. Попробуй расслабиться. Положи руку на живот и поглаживай по часовой стрелке. Нет, не так, в другую сторону. Дай покажу, — немного задрал футболку, стал поводить.       Как только я повторила за ним, он убрал руку и отошёл. Такая подчёркнутая платоничность... А я испытала смешанные чувства. Давно никто не прикасался к моей коже. Последний раз это был Дино? Тогда сказала ему, что хочу быть только с ним, но это неправда. Я хотела со всеми. Всегда так.       Мама вернулась, и магия тепла растворилась. Я и подумать не могла, что именно в её компании буду чувствовать принужденность. Стыдливо опустила футболку ниже, ведь у меня ничего не должно болеть, я же не ребёнок. Я вообще не человек. Для неё — нет. Её мир делился на слабых и сильных, а слабые заслуживают только презрения, без исключений. Так почему она не презирала мягкого Винчесто? Что есть слабость и что есть сила для неё? Да она и сама, наверное, не смогла бы объяснить, просто судит чем-то внутренним, каким-то компасом, а компас-то ломаный. — Мы можем продолжить полёт, — натянула капюшон.       Винчесто кинул взгляд на меня, ответил: — Давай ещё отдохнём? — Отдохнём? — сбросила капюшон. — В наших интересах добраться как можно быстрее. Рейчел, вставай.       Желудок снова скрутило, в горле ком. Я даже чуть не заплакала. С места не сдвинулась. — Вставай. — Она устала. — Мы все устали. Там будет больше возможности отдохнуть.       Я встала. Похлопала по бёдрам. Несколько вздохов, чтобы голос не дрожал. Улыбнулась: — Да ладно, не так уж я и устала.       Мама тоже улыбнулась. Улыбка желанная и ненавистная одновременно — признак равнодушия, что ли. Она принимает чужие жертвы с удовольствием. «Жертва» сильно сказано, конечно.       Мы взлетели, чтобы через часов пять снова опуститься на островок. Не только по гигиенической нужде, но уже и для сна. Винчесто, по обычаю, помылся первым, мы следом. На двух предыдущих «ночлежках» купались, здесь снова решились на котелок. Единственный пруд, да ещё и затянутый тиной, илистый берег. Нехорошо. Она разделась первой, поминая ту мою нерешительность. В этот раз зажгли второй костерок у пруда, чтобы тут же греть. — У тебя красивое тело, — я обошла маму со спины, давая ей помыться со всех сторон. — Не болтай глупости.       Забавно. Смущается. Весело. — Очень красивое, мышцы хорошо видно, вовсе не слабое. — Зачем ты это говоришь? — Просто хочется.       Просто хочу меньше напряжения. Она сейчас несколько беззащитна — голая, подставляется под меня. Самый лучший момент отыграться, что ли, и довольно безобидный: всего лишь смутить эту суровую женщину. Спросила её: — Знаешь легенду про Вирсавию? — Нет. — Духовно ты мало образованна, похоже. — Я об этом вовсе не жалею. — Это знаменитый сюжет. Вирсавию увидел царь Давид, когда она купалась, и влюбился в неё. Он позже погубил её мужа, чтобы самому на ней жениться.       Мама бросила на меня неопределённый взгляд, поджала губы. Выскользнула из-под струи воды, встала у костра. Я видела изящный силуэт на фоне пламени. У неё действительно очень красивое тело. Высокая, стройная, строго очерченная. И было что-то очень взрослое в ней... Такое тело только у рожавших женщин. Бледные растяжки на животе и даже груди. Но не в растяжках дело; не могу понять, в чём. Повернулась к огню спиной, прикрывая грудь и пах. Процедила сквозь зубы: — Не смотри на меня.       Я повернулась к пруду. На иле остались следы наших пят: в обуви подходить не стоило, вот и разулись. Смешанные чувства. Погладила себя по животу, вспоминая шершавые мужские руки. Представила эти руки, гладящими силуэт у костерка. Они так красивы. И смешны. И жестоки, используя меня в качестве стены. Не будь меня, они бы давно переспали? А, ещё и цикл... Хотя я вот для себя этот момент слишком часто игнорировала. Но мама — для неё наверняка немыслимо такое. Услышала шорох одежды. Повернулась обратно. Она стояла, наклонившись, и на белой спине ярко выступал хребет, как у дракона. Захотелось погладить. Кожа у неё гусиная сейчас. — Теперь ты.       Я глупо усмехнулась. Да уж. Хорошо, что она сама дразниться не станет. Или жаль. Я уже фактом наготы смущаюсь, комментарии тут не нужны. На тех островках я одна купалась, и это было легче, да и чище.       Мама погрузилась в свои мысли. Бесит. Никогда не здесь. Никогда не со мной. Если подразнить, хотя бы можно убедиться, что она жива; как палкой тыкнуть в террариумную змею. Одна моя бывшая держала. Та, с которой я поступила наихудшим образом... Змея зашипит, или вовсе двинется. Я сказала: — Ты на меня не смотришь. — А должна? — Льёшь мимо.       Двинула котелком прямиком в солнечное сплетение. Я отпрянула с визгом. Скорее испугалась, чем испытала боль. Она шагнула ко мне, тоже как будто напуганная. — Тебе больно? — Очень, — соврала. — Этого не может быть. — Вообще-то тут очень чувствительная точка. И ты мне ещё и по рёбрам заехала.       Она молча смотрела мне в глаза. Позолота власти и могущества скрывала под собой человека, человека даже нелепого со всеми своими ужимочками. Кто она без поста Серафима? Кто она, оставшаяся наедине со своим ребёнком? Она даже извиняться не умеет...       Тут она выдавила из себя: — Извини. Продолжай мыться.       Немного стыдно за свои мысли. Но если вот так о ней не думать, то можно с ума сойти, пытаясь подстроиться под её стандарты — тем более, стандарты-то глупые. Может, в обществе это работало, но теперь, когда нас всего лишь трое?.. Как нас разделить? Как презирать одного или другого или обоих? Я кивнула, и она снова полила воду, уже глядя на меня. Мама слегка покраснела.       Когда я просохла и оделась, мы погасили этот костёр и вернулись к Винчесто. Тот вынул из пепла подкоптелые птичьи яйца, очень маленькие по размеру, зато целую дюжину. — Бедная птичка, — вздохнула я скорее ради слова и несколько театрально. — Её птенцы никогда не проклюнутся. — Что ж, либо её птенцы, либо наш, — Винчесто понял моё настроение, подмигнул.       Я рассмеялась, ткнула его локтём: — Я великовата для птенца. Птенец-переросток. — Нет же, — он продолжил тему, смеясь, — нет, ты просто птенец крупной птицы. — Мам, – хотела втянуть её в это дурашество, — Винчесто только что обозвал тебя огромной птицей.       Она поддалась, хоть и с весельем тише, чем моё и Винчесто. Улыбалась, но явно не знала, что ответить. Это же не собрание Серафимов или через что она проходила. Не битва. Наконец, нашлась: — Лучше бы ты согласился с переростком. — А какие на земле есть крупные птицы? Признаться, я бывал лишь в городах по поручениям и видел одних голубей да чаек. — Самый большой — страус, — я взглянула на маму. Нет, на страуса точно не похожа. Засмеялась.       Из неё тоже вышел сдавленный смешок, как будто вырвавшийся против её воли. Хорошо. Ладно. Она не идиотка, чтобы нудеть в доброй компании, вызывая напряжение. Хотя, может, не будь она заперта с нами — нет, конечно, она могла улететь далеко от нас, но — она бы с нами не смеялась. Мне стало так хорошо, что я вдруг поластилась к ней, обнимая. А она мягко отстранила меня. Я вздохнула. Взглянула на Винчесто, думая, будет ли к месту, если подамся к нему. Он добрее. Теплее. Наверное, нет... Будет странно.       Поели. Мама начертила знаки. Легли. Среди ночи проснулась от того, что Винчесто нежно и осторожно гладил мамины волосы. Я лежала между ними. Почувствовала, что задыхаюсь. В его движениях не было ничего пошлого, только что-то пронзительное. Прекрасное. «Я любил её. Она любила меня. Но черту мы никогда не пересекали», — так он сказал после того собрания. Ощутила острую... Невостребованность. Слёзы в глазах. Нет, я не люблю молча страдать, молча терпеть, ждать в сторонке, уступать. Нет. Пнула его, притворяясь спящей. Повернулась к нему спиной. Обняла маму крепче. Легла шире, отпихивая его задом. Заныл низ живота от этих движений, вспомнились шершавые пальцы. И ещё Люцифера вспомнила, как после его поцелуя Адмирон осматривал мои воспоминания и увидел наш секс. Он был даже доволен тогда, будто в некотором смысле воплотил в нас себя и Ребекку. Или это всего лишь мои больные мысли. Демон отодвинулся от меня, и, судя по звуку, сполз с одеяла. Ему не обязательно было ложиться на землю. Мог и ко мне прижаться. Странное джентльменство.       Руки замёрзли, подложила их под мамин плащ. Тело у неё красивое, стройное, мышцы видны, а всё же оно такое мягкое... Быстро повела по груди — ещё мягче. Ладно, это уже совсем странно. Она спит. Дыхание чуть сбилось, но всё ещё понятно, что во сне. Говорили, что бессмертным сны не снятся... Руки отогрелись, и я стала гладить её волосы. Красивые. Я понимаю Винчесто. Понимаю маму. Пожалуй, не понимаю только себя. Лежу между ними, хочу ласки от обоих, но мать отстраняет, а к Винчесто нельзя. Чего хочу? Чего добьюсь? Как долго они будут пользовать меня в качестве разделителя и смогу ли я давать им время наедине?