Какао

      Райончик, конечно, так себе — Саут-Сайд нельзя назвать «райским местом на Земле», но сидя на холодном крыльце, поджав колени к груди и завернувшись в старую толстовку старшего брата — можно и полюбоваться редкими огоньками уличных разбитых фонарей и насладиться непривычной и не естественной тишиной.       Йен держит в руках побитую жизнью в семье Галлагеров кружку с горячим какао, что было украдено из фургона с продуктами на прошлой неделе, заваренное в разбавленном недельном молоке — Йен туда бухнул три ложки сахара, так что теперь это настоящий слащавый коктейль, которые пьют в глупых американских телесериалах. Хотя Йену не кажутся глупыми романтичные истории про всяких бедняков и богатеньких, он прекрасно понимает, что в его жизни не появится прынц на коне из золота и не увезет в далекую страну Нью-Йорк, где свершаются все несбыточные мечты; но все же крохотная надежда, горящая в мальчишечьем сердце, есть, и она не собирается покидать бедного Йена, не смотря на все стереотипы.       Мальчик из Саут-Сайда не должен грезить мечтами и надеждами! — так говорят все умные тети и дяди, и Йен их понимает: он знает как ни кто другой, что это значит — жить в Саут-Сайде, но это совершенно не мешает ему иногда урвать один-другой запоминающийся теплый момент и немного помечтать.       Йен запрокидывает голову и любуется рассыпанными по небу звездами — маленькими точками, четко выделяющимися на черном холсте, будто кто-то брызнул краской. Он пробует их считать, но после десяти сбивается и невинно, совсем по-детски улыбается, оголяя милые нелепые ямочки на веснушчатых щечках. Чистые ясные глаза двумя дисками изумрудной Луны впиваются в темные очертания крыш домиков родной улочки: кое-где осыпается черепица, а где-то отваливается труба, каждый вечер отламывая от себя по кирпичику или кусочку бетона. Может, это выглядит не очень красиво и живописно, но Йену сейчас кажется, что это до безумия романтично.       Серый дымок поднимается из кружки в мальчишечьих руках и растворяется где-то в ночи, проезжающая мимо, по далекому мосту, по шумным рельсам, электричка светит быстрыми лучами тусклых ламп, и все деревья, растущие вдоль тротуара, отбрасывают смешные и причудливые тени. Йен видит в них какого-то чертенка с маленькими рожками, пузатого мужчину, похожего на вечно пьяного Томми; отчетливо выделяется силуэт уснувшего Фрэнка в куче мусора — Йен думает, что, возможно, это действительно он лежит под деревом в грязных упаковках из-под чипсов и бургеров, но это не так: Фрэнк сейчас где угодно, но точно не на Уоллис Стрит.       Йен медленно делает глоток, смакует вкус настоящего порошкового шоколада, закрывая глаза от удовольствия и облизывая краешки губ кончиком разгоряченного языка, и прислушивается к долгожданным звукам: где-то за поворотом раздается брань, слышится выстрел — Лип бы назвал сейчас Йена полным придурком, и что нужно делать ноги в дом немедленно, но его нет рядом, и мальчишка остается на месте —, гудит ещё очень далеко сирена ночного патруля, наверняка отбрасывая синеватые блики на ближайшие окна, слышен топот ног, а в бессвязных криках Йен узнает знакомый голос.       Он распахивает глаза и озирается по сторонам. Из-за угла выскакивает подозрительно узнаваемый силуэт: старенькая, болотного цвета куртка развивается на прохладном ветерке, глупый зеленый шарф почти волочится по земле, оглушительный топот мощных мужских ботинок отскакивает от стен домов и бьет по ушам. В свете фонаря Йен видит эти вечно растрепанные волосы, постоянно лезущие в ярко-голубые глаза, и он узнает Микки Милковича. — Что ты натворил на этот раз? — громко спрашивает Йен и сам же пугается своего слишком самоуверенного и насмешливого голоса. — Блядь! — Микки дергается, а потом недовольно разглядывает смазливые очертания физиономии рыжего Галлагера, — Тихо ты! — Микки прижимает замерший палец к губам и озирается. — Терри опять хочет тебя убить? — беззаботно интересуется Йен, хоть в груди уже начинает шевелится червячок беспокойства.       Неизвестно, когда Галлагер вдруг стал переживать за какого-то чумазого и неуравновешенного Микки Милковича, который не то, что в других людях разобраться не может, он до сих пор не может признать, что он — гей, или хотя бы биссексуал — на самый крайний случай. Эта заносчивая белая задница, которая уже каждый день прогибается под Йеном, до сих пор говорит, что ему это просто нравится, но он не сучка, совсем нет. И Йен охотно в это верит — это гораздо проще, чем копаться в чужой голове и разгребать чужое дерьмо, когда своего хватает.       Но в последнее время стало так тоскливо делить дерьмо: на дерьмо Микки и на дерьмо «свое». Йену хочется держать Микки за татуированную руку и говорить, что это их общие проблемы, и не важно, что они не решаемы, но они же справятся вместе — Микки никогда этого не поймет, а Йен надеется, что что-то изменится, может, у дрочливого гопника из Саут-Сайда щелкнет в башке мозг или он признает себя. Последнее — мало вероятно. — Нет, — ухмыляется Микки, — Я пытался стащить у мудилы-Джека свой мет, за который он не заплатил, но у того оказалось ружье — досадно…— Микки чешет затылок, на этот раз усерднее, чем обычно, возможно, у него вши, — А ты, я смотрю, развлекаешься, как настоящий педик?       Йен ни сколько не обижается, просто улыбается, довольно кивая. — Хочешь какао? — Чего? — Микки недоверчиво смотрит на кружку и принюхивается, — Ты че, девчонка, чтобы пить эту дрянь? Даже Менди уже давно выросла из этого дерьма, а ты все ещё балуешься? — ворчит Микки. — Ты ведь никогда не пробовал, — качает головой Йен, но Микки отмахивается, — Как хочешь, — Йен немного отодвигается, ненавязчиво приглашая Микки сесть рядом, и тот садится. Плюхается рядом с мальчишкой и через секунду уже жадно глотает «дерьмо» из кружки Йена.       У Йена улыбка до ушей и щеки немного пылают, ему не хочется останавливать Микки, даже если для него самого какао больше не останется. Он, как маленький мальчик, осторожно кладет голову на мускулистое плечо и мечтательно смотрит на звездочки.       Микки, на удивление, не дергается, даже делает вид, что не замечает: он равнодушно отдает пустую кружку, с вылизанными стенками, и вытаскивает из кармана пачку любимого Мальборо с вишней. Одну — Йену. И это неизменная традиция, которую никто не хочет нарушать, как и правильную тишину вокруг.       Йен почти не курит, он любуется, как мягкие, но обветренные и потрескавшиеся губы Микки обхватывают оранжевый фильтр сигареты, щеки, слегка покрытые щетиной, надуваются, затем грудь выпячивается вперед и из орлиного носа со свистом вырываются две тонкие струйки дыма. Так изящно курить может только Микки — Йен в этом уверен. Может, он безумец, но ему до дрожи в коленях нравится смотреть, как затяжка идет за затяжкой, как длинные пальцы, с грязью под короткими ногтями, вертят догорающий окурок и стряхивают пепел, разлетающийся по одежде мальчишек. Йен не знает, сколько проходит времени и видит ли Микки, что на него откровенно пялятся, но только холодно становится до дрожи под ребрами, зубы стучать начинают, и тело скукоживается — Йен теперь ещё меньше, совсем как котёныш. — Ты замерз, — наигранно безразлично бросает Микки. — Вовсе нет, — качает головой Йен и быстро убирает восхищенный взгляд с родного профиля, — Просто устал. — А кто ж не устал, чувак, — деловито и понимающе кивает Микки.       Между ними вновь образуется тишина: Йену кажется, что Микки немного неловко, а Микки думает, что Йен какой-то весь неправильный, да и он сам сейчас слишком педиковатый. Мысли у обоих дурацкие, но они никогда не озвучивают их, чтобы поговорить — не в духе Галлагеров, не в духе Милковичей. Это не по-саутсайдовски всё.       Йен с болью в сердце отпускает Микки, провожает темную фигуру взглядом и хочет догнать, чтобы обнять уставшее тело, но он сам слишком вымотан за день, поэтому остается сидеть на прогнившем крыльце дома, поджав колени к груди и укутавшись в старую толстовку старшего брата — и продолжает любоваться редкими огоньками уличных разбитых фонарей и наслаждаться непривычной, но очень правильной тишиной.