честь и бесчестье

Подняв руку, чтобы постучать в дверь, Куай Лян вдруг понимает, что костяшки чуть подрагивают — от напряжения или от холода, который сейчас волнами раскатывался из-под порога покоев его брата, так сразу и не сказать. — Грандмастер. Он не получает ответа, да и не ждёт его; распахнув створку, шагает внутрь быстро и притворяет за собой, словно боится выпустить из комнаты метель. Внутри и вправду всё расчерчено полупрозрачной хрусткой патиной, по которой даже ступить нельзя без режущего по слуху треска разламываемого льда. Дурной знак. Куай Лян не рискует расстаться с головой за такую дерзость, ему одному дозволено заходить к брату вот так, не получив разрешения — но, пожалуй, даже если бы не было этого дозволения, что замирающим эхом их былой прочной связи в детстве докатилось до дня сегодняшнего, он всё равно бы пришёл. Знал, что нужен брату рядом — именно сейчас. Би-Хань уже в полном боевом облачении — вычерненное серебро на поясе, в литых пиках наплечников и на наручах тускло перемигивается с мягким светом едва занявшегося за окном утра, — только волосы перевязывает слишком уж нервно, раз за разом никак не может справится с короткой прядью, выбившейся прямо надо лбом. В его голосе тихая ледяная гладь: — Что тебя привело, Куай Лян? — Разреши тебе помочь, — когда брат склоняет голову вполоборота к нему, кончик его изящной брови выгнут в непонимании; Куай Лян кивает на шкатулку с зачарованными глифами, которая, как и вчера, стоит на столике у двери. Даже не открывал, значит. — Одному с ними непросто будет справиться. Целую неделю после того, как к Грандмастеру Лин Куэй пришёл защитник Земного Царства и объявил о подготовке к грядущему турниру, в обители стояло нехорошее затишье. Такое, что на исходе трудной голодной зимы собирается на загривках гор, тяжко раздувается чернотой непроглядных теней — и в итоге обрушивается чудовищным бураном, погребая под собой любую, даже самую отчаянную в своей борьбе жизнь. Только на этот раз буран случился совсем не метафорический. Старейшины в один голос говорили, что ничего подобного ни один из прежних титулованных Саб-Зиро не умел, их способности ограничивались исключительно воссозданием оружия из мёрзлой атмосферной влаги и сковыванием врагов в ледовых тисках — и никто никогда не воздействовал на погоду. Никто — до Би-Ханя. Куай Лян был рядом с ним в тот момент. Они наблюдали за тренировкой учеников второго цзы, и, справедливости ради, их движения действительно не отличались той чёткостью, какую вбивали им с мальства все наставники — скорее всего, следствие страха перед Грандмастером, который до того рядовые учения не посещал. Но Би-Хань, молча провожавший всё сильнее темнеющими глазами каждый огрех и каждый неверный шаг, в какой-то момент вдруг подскочил со своего места — так же молча. За него заговорил взрезавший горные пики снежный вихрь. Буран продолжался три дня, за которые несколько крестьян из деревни ниже по склону закоченели в полях, не успев добраться до дома, питьевой источник в самой обители промёрз почти на десять ростов вглубь земли, а старейшины, пытаясь найти причину такому выплеску магии, не выпускали Би-Ханя из экранированного от элементальной энергии подземелья — чем злили его ещё сильнее. Ни в коем случае не мальчишки были виной его гневу. Куай Лян знал о содержании беседы старшего брата с лордом Лю Каном лишь в общих чертах, но ему и так был очевиден корень проблемы. В первую очередь Би-Ханя задело, конечно, то, что Лю Кан даже шанса не дал его воинам проявить себя. Отмахнул рукой ещё до того, как он успел открыть рот — неслыханная наглость, за которую любому дерзнувшему подобным образом внутри клана Би-Хань эту самую руку бы оторвал, — но противопоставить богу огня он ничего не мог. И если прежде с подчинением приказам его худо-бедно примиряла щедрая плата — божество не скупилось обеспечивать доверенный клан защитников всем необходимым, пусть в своей почти аскетичной строгости они и не нуждались в каких-то запредельных мирских благах, — то сейчас речь шла уже о личной гордости Би-Ханя, и вот здесь не помогли бы никакие драгоценности всех миров. Куай Лян иногда думал, что стихии выбрали их неправильно — это Би-Хань с его упрямым взрывным характером должен был изрыгать ревущее пламя из ладоней и под ступнями, — но потом всё же понимал: всё так, как и должно быть. Достанься такая сила его старшему брату, он бы сжёг с лица Земли всё дотла, прорвался бы в другие миры и уничтожил и их тоже, потому что свободной огненной стихии, разгуляйся она на полную мощь, даже Старшие боги не смогли бы противостоять. Не то чтобы Куай Лян как-либо сомневался в его самоконтроле и дисциплине — не ему судить своего Грандмастера, всё-таки не за красивые глаза Би-Хань занял эту должность на три года раньше прежнего самого молодого главы, за полтора века до их рождения руководившего кланом со своих тридцати пяти лет, — но представить брата с чистыми голубыми сполохами в руках было… страшно. Подчиняющийся Би-Ханю лёд оттого и слушался его так хорошо, что кипящей внутри силы с лихвой хватило бы растопить до основания все ледники Земного царства, выпарить в мгновение ока мировой океан и оставить после себя лишь растрескавшуюся вспученную коросту мёртвой пустыни. Сам Куай Лян наверняка замёрз бы, пытайся он совладать с царапающим по подушечкам пальцев холодом. Столь же своенравная, как и огонь, эта стихия отличалась вдобавок коварством; в то время как пламя, разразись оно в бесконтрольное зарево, вгрызалось в плоть отчётливо ощутимой болью, пузырящимися ожогами и запахом гари, что до тошноты разъедал обоняние, холод убивал незаметно. Он стискивал чуть ощутимыми иглами, щипал по коже, обманчиво заставляя боль отступить почти сразу — и в этот момент пожирал попавшую под воздействие жизнь полностью, без остатка. При пожарах звери в лесах засыпали в дыму, и огонь поглощал их уже мёртвыми; а во время лютых морозов птицы падали замертво прямо в полёте. От целителей клана Куай Лян знал, что обморожение труднее заметить вовремя из-за потери чувствительности, поэтому оно куда обширнее и лечится с куда большим трудом, чем огненные ожоги. Потому уже давным-давно для себя решил: он будет следовать за братом согревающим теплом, чтобы, если однажды контроль всё же покинет его, успеть спасти своей преданностью. Своей любовью. Он стоял по правую руку от брата — мягко согревал ледяные лезвия слов, что порой чересчур резко устремлялись в сторону младших членов клана, растапливал холод суждений там, где требовалось проявить милосердие, и сыпал искрами тогда, когда Би-Ханю, казалось бы, недостаёт огня, что случалось крайне редко. Никогда не случалось, вообще-то. Сейчас, подхватив шкатулку в руки, Куай Лян неслышно подходит к брату, ставит и отворяет крышку, с мимолётным любопытством окидывая взглядом то, что внутри. Старейшины зачаровали амулеты, которые должны были помочь Би-Ханю сдержать рвущуюся наружу разрушительную мощь льда: лазоревый шнур для точки Нао Шан на левой руке, медальон с символом Лин Куэй — для Чи Цзе на правой. Би-Хань, на удивление, молчит, когда Куай Лян достаёт из шкатулки первую подвязку; но, стоит ему провести пальцами от локтя вверх, надавливая время от времени, чтобы найти отклик боли, вдруг заговаривает — с середины, будто вел диалог уже не первый час: — После всех этих тысячелетий, после всех поколений верного служения нашего клана этот… — Би-Хань чуть не выплёвывает в воздух какое-то до мерзкого привкуса на языке непристойное ругательство — Куай Лян даже испуганно вскидывает взгляд, — но вовремя осекается и продолжает более нейтрально, — божок просто берёт и заявляет, что уже нашёл своих чемпионов? Что ему всего лишь нужно, чтобы мы поучаствовали в их проверке? Его гнев — пляшущий белый вихрь оскорблённого достоинства. Хотя зачастую Лин Куэй оставался молчаливым буфером между иными мирами и Земным царством, невидимый, незаметный, смешанный со стелющимися по паутине межпространственных связей тенями щит, тем более прочный, чем меньшее количество живущих во всех мирах существ знали о нём, его воины иногда всё же принимали участие в турнире. Такое событие выпадало раз в тысячелетие, или того реже; представители никогда не покрывали себя символом клана, выступали в полностью закрытых одеждах, даже глаза пряча за чёрной крупнотканной вуалью, и, случись им дойти до финального поединка, исчезали ещё до его начала. Манускрипты хранили лишь две записи о таких воинах, и Би-Хань в своей неотступной гордости решил, что сейчас — самое время создать третью. Это очевидно не вязалось с планами лорда Лю Кана. Куай Лян подвязывает шнур на левую руку, стараясь найти идеальный баланс натяжения в узле — но, Старшие боги ему свидетели, это тяжело, когда Би-Хань ежеминутно стискивает кулаки, отчего бицепсы на его руках вздуваются от напряжения. Воздух вокруг густеет от концентрирующегося холода, так, что дышать становится всё тяжелее, и по носоглотке ощутимо дерёт нарастающими кристаллами льда — Куай Ляну даже чуть выпущенный наружу по пищеводу огонь не помогает согреться. Он с трудом сглатывает, прежде чем заговорить: — В его просьбе нет ничего бесчестного, брат. — Так ли? — под озлобленно вздёрнутой верхней губой остриями выступают ледяные клыки. — Он хочет использовать нас, как каких-то шутов! — Это не так, — еле слышно возражает Куай Лян, на одних носках переходя к другому плечу. — Достойно ли воинам Лин Куэй разыгрывать цирк с — что он там сказал, нападение бандитов на забегаловку? — только чтобы его никчемные чемпионы продемонстрировали парочку базовых приёмов? Не лучше бы тогда и вправду стать бандитами? Если уж браться за что — так делать до конца. Его пальцы замирают, не донеся амулет с выбитыми на нём глифами Лин Куэй до плеча Би-Ханя. — Ты это несерьёзно. — Ты плохо меня знаешь. Нет, и в том беда — Куай Лян знает своего старшего брата слишком хорошо, чтобы слышать в его голосе пугающую серьёзность. В груди прорезается естественное, как вдох, желание. Успокоить его, выказать почтение, примирить с действительностью, которая — так бывает — не соответствовала его ожиданиям. В Лин Куэй не принято было проявлять привязанность, но кровные узы всё же давали некоторую поблажку, и Куай Лян, с рождения более открытый и контактный, нежели старший брат, ею активно пользовался. Вот и сейчас он прильнул к плечу Би-Ханя всем телом, уткнувшись носом ему в ключицу, немедленно ощущая, как словно по щелчку застыли стальной твёрдостью его плечи. Будь он действительно из стали, Куай Ляна бы приморозило намертво. Но всё-таки его брат — из плоти и крови, как и он сам. Куай Лян протягивает шнур под рукой Би-Ханя, цепляет за узелок и касается губами плеча брата там, где на чуть смуглой от рождения коже теперь красуется оберег: стылое серебро на бешено шипящих угольях. Горячие поцелуи ложатся по покатым дельтам, едва трогают взбухшую на бицепсе венку, перечертившую его вдоль и теперь схлёстнутую с оберегом в идеальный крест; на внутренней части локтя, там, где кожа истончается так, что видно биение крови в крупных артериях, Куай Лян позволяет себе чуть приоткрыть рот и языком встретить эту пульсацию. Он опускается на колени в тот же момент, когда до того словно околдованный обездвиживающим заклятьем Би-Хань резко поворачивается к нему всем телом и хватает за подбородок. Суставы под ушами почти ощутимо хрустят в этой хватке; глаза брата далеко вверху — дикие, и Куай Лян почти готов к тому, что сейчас ему вырвут челюсть, отрежут язык и повесят на перекладине окна, как дешёвую марионетку, за сломанную шею. Вместо этого Би-Хань складывает два пальца вместе, прочерчивает одному ему понятную линию от шеи Куай Ляна к скуле, к уголку губ, по кромке зубов, чтобы затем скользнуть внутрь рта. Он чувствует, как под пальцами Би-Ханя язык начинает чернеть омертвелостью, ожог морозом или огнём — всё одно ожог; ему бы сжать зубы, отвернуть голову, обезопасить себя. Только Куай Лян хочет другого. Его губы плотно сжимаются вокруг фаланг, втягивают дальше в рот, а язык проходится по огрубевшей коже подушечек, проглаживая неповторимый узор. Би-Хань прерывисто выдыхает, будто ему в лёгкое всадили кинжал. Оба слишком хорошо понимают, что на самом деле сейчас происходит. В голове гудит и реальность скручивает перед глазами от того, как резко Куай Ляна вздёргивают на ноги. — Лян-лян, — оседает изморозью на его губах, близко настолько, что в груди отдается ударами чужое — родное — сердце. Куай Лян не слышал такого обращения к себе лет с восьми, когда прошло посвящение в ряды Лин Куэй; когда в одночасье из сильного, недоступного и сдержанного до отстранённости, но всё же родного старшего брата, который иногда — реже, чем сменялись сезоны, — оставался с ним после тренировок для непродолжительной беседы или частного урока, он стал чуждым, будто и не связывали их кровные узы. Высшим проявлением нежности было это ласковое имя, но нежность, даже на уровне имён — не дозволительна воинам Лин Куэй. Стало ещё хуже, когда бег времени отметил для Куай Ляна шестнадцатый год его жизни. С тех пор Би-Хань ни разу не взглянул на него с прежней теплотой, пригвождал колкими пиками взглядов каждый раз, когда сталкивался с ним в купальнях или на тренировках; в юношеской своей неопытности Куай Лян был уверен, что старший брат, окидывая глазами его только начавшие формироваться мышцы плеч, слишком тонкий живот, никак не прорубавшийся точёными очертаниями силы, и недостаточно выносливые ноги, оценивает его как воина, как идеальную машину — и потому, наталкиваясь на шероховатости, недовольно хмурится, поджимает свои резко вычерченные губы в гримасе презрения. Понимание пришло позже, Куай Лян даже не поразился ему — напротив, почувствовал, что теперь всё стало на свои места, что не ненависть, не разочарование, а желание владело взглядом брата, и он потянулся в ответ; но они никогда не переходили эту грань. Даже в ту ночь, когда прах предыдущего Грандмастера развеяли с вершины горы, а Куай Лян, вопреки всем правилам, запретам и предписаниям достоинства, остался в покоях Би-Ханя. Потому что выточенный в горниле ледяной кузни Лин Куэй молодой Грандмастер не подчинялся слабостям плоти, как не подчинялся вообще никому и ничему. — Тебе незачем что-то кому-то доказывать, брат. Я всегда буду на твоей стороне, что бы ты не сделал и не пожелал. Я хочу того же, что и ты. Би-Хань не верит ему, это на всей коже ощущается немеющей болью обморожения, но Куай Ляну не остановить теперь вскрывшуюся правду. Слова льются из его груди кровавой пеной, будто ледяной кинжал с треском прорубил рёбра, вспорол лёгкие и оставил на морозе вывернутые наружу подстывающие альвеолы, которые лопаются то ли от сухости, то ли от в мгновение ока выросших на них алых кристаллов. Изувеченный, неспособный дышать, Куай Лян сжимает ладонями лежащие у него на лице руки Би-Ханя, гладит их вниз к локтям, срывается — сразу под украшенный чёрным серебром пояс, кладёт руку на незнакомую твёрдость; брат всегда твердыня, словно выточен из камня, но так, для него — впервые. — Я держал тебя на руках, когда ты был совсем крохой. Как же?.. Я не могу. — Можешь. Оглушительной тишиной что-то ломается глубоко в его тёмных, до дрожи в поджилках ужасающих глазах. Би-Хань сжимает его так сильно, что позвоночник скрипит от натуги и дышать совсем нечем; Куай Лян не вырывается, не отталкивает его — лишь плотнее втискивает в себя руками, вплавляется в грудину до самого сердца, хоть так немного рассыпая веер трещин по сковавшей его поверхность неприступной ледяной броне. Боли уже нет: не лёд — талая вода стекает из-под пальцев Би-Ханя, щекочет по впадине позвоночника вниз. Нетерпение разливается в воздухе отвратительным запахом свежей крови. — Будь верен. Клянись — только мне. — Клянусь, брат. Клятва выгорает чернотой у него на языке — заранее нарушенная, заранее бесчестная; но, неспособный заглянуть в будущее, Куай Лян отдаётся их первому поцелую как в последний раз, не зная, что он действительно последний.