Мушкетёр

      Стояла ночь. Луну затянуло тучами, из окон покосившихся деревенских домов лил тёплый жёлтый свет, но его было недостаточно, чтобы освещать заснеженные дворы. Некоторые фонари не работали, кажется, ещё до рождения Антона. И лучше бы тех, что горели, вообще не было. Их зловещее мерцание нагоняло ужаса больше, чем сгущающаяся тьма. Вот погаснет свет, всего на мгновение, но, появившись вновь, может осветить зловещую фигуру в волчьей шкуре и топором в руках. От чего-то хотелось покрепче схватиться за лямку рюкзака и ускорить шаг.       Мороз стоял необыкновенный. Невозможно было вдохнуть так, чтобы нос не обожгло. Стужа пробиралась под варежки, ласкала измазанные в краске пальцы. Антон дрожал, как зайчик: прижав ушки, сжав лапки и сгорбившись. Это было только начало пути — впереди его ждал, скалясь еловыми зубами, лес.       Антон всё время оборачивался, ожидая, что на него выскочит маньяк. Он видел, как они это делали в отцовских фильмах. Воображение лихорадочно рисовало, как он, Антон, с большим портфелем на спине и тубусом через плечо, уносил ноги от мнимого убийцы. Куда бы он побежал? Обратно в школу? А помог бы ему охранник, если тот вообще окажется на месте? Антон сглотнул от мысли, что с утра в потёмках какая-то школьница найдёт его, истекающего всеми цветами красного, на ступеньках школы. Тогда, поспешил бы домой, затеряется в сугробах. Но успеет ли он? А если закричать? Выбежит ли какая-нибудь бабушка с половником на перевес, как ударит здоровяка по голове… Хотя, какой половник против ножа?       Сегодня его попросила задержаться классная руководительница. Узнав, что в Антоне дремлет непризнанный Репин, она с ответственностью вручила ученику ватман и попросила нарисовать плакат к двадцать третьему февраля. И Антон не смог отказать. Но наблюдая закат из окон класса, в груди что-то сжалось. В голове осталась одна мысль — возвращаться придётся в темноте.       Тишину ночи нарушил свист. Такой пронзительный, насмешливый, что Антону на мгновение показалось, будто в ушах звенит. Он обернулся. Из-за чёрного дерева выползала тень, едва различимая. Антон дёрнулся — фигура нечеловеческая! Она шла в развалку, была такой большой, что могла закрыть целый дом, а звуки, исходящие из пасти, причём, как был уверен сам Антон, зубастой, больше походили на злорадное хрюканье бесов. Оказалось, что фантазии о маньяке были вполне обоснованы.       Антон попятился, вступая в лужу света. Он не мог отвести взгляд от обезображенного воображением силуэта, пока громоздкая фигура наступала. С каждым её шагом зрение прояснялось, но страх не убавился. Начала заостряться походка полуприсядь, сутулая осанка, выделились несколько лиц на месте головы. Вернее, прыщи, которые были настолько изуродованы, что напоминали кричащие лица. Нечто не шагнуло в освещённый круг, будто он был очерчен мелом. В физиономии, темнее самой ночи, Антон ясно различил Бабурина.       Лучше бы это был маньяк.       — Э, ты чё тут делаешь?       Если бы Антон мог получше вглядеться в маленькие хищные глазки, то сразу же заметил, сколько в них кипит злости. Однако ему хватило скрипуче повизгивающего голоса одноклассника, чтобы понять — сегодня целым до дома он вряд ли дойдёт.       Спина взмокла, но все, на что Антон был способен, это очередной шаг назад.       — Домой иду, — не стал дерзить он, полностью капитулируя перед авторитетом хулигана.       Неосознанно руки спрятали тубус подальше. Только не учёл Антон, что тот сантиметров на десять возвышалась над его шапкой. Зато неловкие потуги были замечены.       — А чё трясёшься? Боишься?       Семён сделал резкий выпад. Тяжёлый ботинок рухнул на поле белоснежных искр, стирая световой барьер. Антон дёрнулся, почти обнял фонарный столб. Как у зайчика, глаза судорожно бегали с ещё скрытого тенью лица на валенок, потом на спрятанные в карманах руки и обратно. Сделай хулиган шаг, Антон бросит всё и полезет наверх.       — Не… Нет…!       Голос предательски дрогул. Было проще сдаться сразу. Может, Сёма и бить вообще не собирался. Шёл себе спокойно с факультатива по вязанию, а тут видит, Петров идёт! Вот и решил поздороваться, по дружбе старой.       А потом в памяти всплыло, как недавно со всего размаху ударил по мишени вместо головы Семёна своим коронным… теперь коронным приёмом. Пришёл час расплаты.       — А за спиной чё? — фраза полоснула по сердцу когтями.       Только не это.       — Ничего! Работы…       Антон знал, чтобы он не сказал, это вызовет интерес и желание оказать услугу. Медвежью услугу. На плакате начертил бы всю нецензурщину, что мог уместить его маленький мозг, рисунки для Оленьки в тот же момент были бы порваны, портрет Полины стал причиной насмешек всего класса, а его настоящее содержимое…       — А ну покаж, — потребовал Бабурин. — Или сам посмотрю, что ты намазюкал.       «Намазюкал». Уже никто так не относился к рисункам Антона. В классе каждый знал — Антон будущий художник, и, если они не знали всех тонкостей, говорили «нарисовал». Лишь самые близкие произносили «написал», будто он настоящий профессионал.       Вот уж действительно, Семён не славился любовью к искусству. Он вообще не славился любовью ни к чему. Все школьные плакаты рано или поздно или были испачканы жвачкой, или порваны, или на лице Тёркина появлялись зловредные усики. Антон понял — больше выжидать нечего. Ладно, изобьют, но если плакат порвут, что он скажет учительнице? Он ведь почти закончен.       А главное, что он скажет Ромке?       Не помня себя, Антон бросился прочь. Ноги сами понесли его куда-то. Горло сдавило так, что он не мог даже на помощь позвать. Лишний звук — и он упадёт замертво. Где-то на подкорке сознания висела мысль, вот бы дома ожили и зажевали Бабурина, вот бы он оступился или отстал, вот бы гигантская сова прямо сейчас унесла его.       Антон бежал. Из-за груза его мотало из стороны в сторону. В портфеле со страшной силой громыхали вещи. За стуком сердца он мог различить внятно только собственные мысли: «Тубус».       Мир неожиданно перевернулся. Антон ещё махал ногами, но звёздное небо под ним не двигалось. Широко раскрытыми глазами он увидел, как наклоняется над ним Семён, а потом почувствовал боль. Только сейчас Антон понял, что его дёрнули за рюкзак и уронили на снег. Антон зажмурился, будучи уверенным — сейчас его ударят.       Первый удар не заставил себя ждать. В боку закололо. Антон попытался сжаться, но его вдавили в снег. Второй, третий… Пальцы-сосиски, красные от мороза, словно обрубки моркови, выудили чёрную трубу из рук поверженной добычи. И даже сейчас Антон приподнялся и ухватился за лямку.       — Отдай!       Реакция Антона вызвала лишь гоготание. Злость закипела внутри, сожгла боль и толкнула вперёд, на обидчика. Антон был готов биться до конца, но его быстрым ударом уложили обратно, поставив ногу на голову.       — Ты чё, девку что ль нарисовал?       Семён крутит в руках странный предмет, ища замок. Но замка никакого не было: только цилиндр с мягкой крышкой. В душе зародилась надежда, вдруг обделённый умом школяр не сможет открыть ларчик, но, впервые увидев прояснившуюся физиономию Бабурина, понял — его посетило озарение.       И только крышка раскрылась, впуская в алтарь идей Петрова невежду, как тубус выпал из рук Семёна. Да и сам хулиган накренился, как Пизанская башня на марке, будто вот-вот рухнет на Антона.       На землю упало что-то ещё, но как бы не пытался рассмотреть нечто, Антон не смог. Однако он отчётливо слышал шаги, от чего сердце пропустило удары.       — Слышь, свинья, ты чё не дома? Мамка прогнала? — как гроза среди зимы, рокочущий голос заставил Антона поднять взгляд вверх.       Эту фигуру, и эту походку он узнает среди тысячи.       Рома.       Из-за блеяния где-то рядом Антону подумалось, будто Бяша тоже здесь. Но нет, стоя на коленях перед школьным авторитетом, Семён издавал эти странные звуки. Завязалась драка — скорее избиение Бабурина. И минуты не прошло, как тот бросился прочь, подгоняемый словами Ромки о шашлыке.       Теперь они остались только вдвоём. Непривычно было видеть Рому одного, без Бяши. Без куртки, без шапки… Только сейчас Антон понял, что прибежал не куда-либо, а под окна к Ромке. И он спас. Как настоящий хранитель леса, или ангел? Нет, ангелы ножи-бабочки не крутят.       — Чего разлёгся? Заболеть захотел?       Антон тупился на протянутую ему руку. Терпение Ромки иссякло, он сам поднял друга на ноги, всё ещё ватные после пробежки, а после побрёл помогать собирать вещи. Антон глазами зацепился за рюкзак и поспешил накинуть на себя, а после, в поисках своего сокровища, наткнулся на спину Ромки.       Тот сидел сгорившись над чем-то. Чем ближе подходил Антон, тем страшнее была его догадка. В пылу сражения из тубуса выпал свёрток бумаги. Именно его с таким увлечением изучал Рома.       На нём был мушкетёр. Он на коне въезжал в город, словно победитель. Со всех сторон в него летели цветы, рукоплескали прохожие. Пернатая шляпа украшала голову, но ни капли не скрывала вздёрнутое вверх лицо. Знакомое лицо — Ромино.       Повисло неловкое молчание. Антон не был уверен, читал ли Ромка «Трёх мушкетёров», узнал ли он себя на ватмане — к счастью не пострадавшего от снега. Рома же будто подбирал слова.       — Красиво, — наконец слетело с Ромкиных губ, и Антон просиял.       Он забыл уже про драку, про Бабурина, про страх. Все эти мысли затопило растаявшим снегом, а над ними сияло такое лаконичное «красиво». Лучшей похвалы он как будто не слышал. Оле с её восклицаниями и Полине с музыкальными сравнениями было ещё далеко. От их оценки на душе становилось хорошо, но одно слово Ромки возвысило его и над Шишкиным, и над Айвазовским.       Наконец Рома поднялся, снарядил Антона тубусом и поправил его шарф. Наконец, Антон пришёл в себя. Одноклассники был так близко, что они могли рассмотреть друг друга в мельчайших деталях, не смотря на темноту. Тем более, краснющие щёки Антона подсвечивал мягкий жёлтый свет из окна.       — Я тебя провожу. Подожди здесь.       Рома хотел было уйти, но Антон схватил его под локоть. Ледяные губы соприкоснулись в первом поцелуе. Первом невинном поцелуе. Он длился всего несколько секунд, но оба мальчика почувствовали, как им стало холодно. Потом Рома ушёл, но только за тем, чтобы вернуться снова. Он выполнит своё обещание.       Ведь Рома — мушкетёр.