серенада твоих чувств

             Здесь не курят, сказал, как только Ризли зажал в губах сигарету. Нёвиллет задрал подбородок, открыл свой маленький рот и выдал свое не курят тихо и складно, мягко — но утвердительно. Таким тоном бы ставить на место, ударять бы под ребра или вовсе вбивать гвозди в крышки гроба тех, кто не согласен, да только судья свою бесстрастность подавал порционно, из-за чего звучала она в нужный момент… увесисто. Это не приговор и не смертная казнь; не лезвие гильотины, не наковальня и не ружье, чей патрон сносит голову с плеч — это хладнокровие и беззлобная жесткость в его глазах, выверенные в идеальной пропорции, как яд, и его крохотной капли достаточно, чтобы свалить с ног слона. Как Нёвиллет проворачивал нечто подобное — загадка.       Может быть, даже для него самого.       Ризли сжал-разжал ладонь, в которой лежала зажигалка.       — Здесь — это где? Мы не в зале суда.       Свесив голову с кровати, Нёвиллет молча смотрел на него. Одна из его прядей, белая и гладкая, свалилась в пустой бокал, стоящий у самой ножки. Казалось, будто его бесконечные волосы были повсюду, и при желании по ним можно ходить, как по ковру, и кутаться в них, как в одеяло, правда едва бы это понравилось их обладателю. Нахмурившись, судья сдвинул к переносице тонкие светлые брови, и в образовавшуюся ямочку Ризли до дрожи хотелось ткнуть пальцем. Он сидел, нога на ногу, с зажатой в руке зажигалкой.       Открывал-закрывал крышку. Тоненький щелчок. Еще один.       И еще.       — Я прошу тебя, — тихо произнес Нёвиллет, — не курить в моем присутствии.       — Вот как.       Ризли высунул сигарету изо рта, покрутил ее, будто впервые увидел, и впихнул обратно, соскочив по фильтру правым клыком. Повторил, но уже тише:       — Вот как.       Нёвиллет смотрел на него. Его волосы такие длинные, что он мог сидеть на них — и часто садился, устраивал свою упругую толстую задницу на роскошные локоны и даже не замечал этого, пока не двигал головой. Лицо в профиль, заостренные кончики ушей, раскрытые губы, вечно сухие и обветренные, и пряди. Пряди.       Его великолепные пряди, белые и сияющие, как солнце, взошедшее над горными вершинами, как тающие ледники, как искристые зайчики на свежем сугробе, — и все это, сотканное из чудес, принадлежало ему, было для него привычным и было нормальным, а для Ризли, света белого не видевшего, — чертовым совершенством. Кто падок на идолопоклонничество, вдавил бы колени перед чем-то вроде, но Ризли проще, Ризли не из этой породы, его все — прямота да синяки на скулах, нередкое явление, — и сквозь сумрак, бравший начало из его глаз и ставший для него его же собственной тюрьмой, едва ли возможно рассмотреть нечто колдовское, однако Ризли разглядел, и потому это — чертово совершенство.       Без сомнений.              Когда дышишь с ним одним воздухом и ощущаешь свои кости, связанные сухожилиями, и чувствуешь всю полноту легких, чувствуешь негу под животом и то, до чего тяжелым вдруг оказался желудок, и совсем пустой — голова; и когда ты чувствуешь массив своих же ладоней, рельеф губ, смыкающихся вокруг его кадыка, и его тяжесть на пальцах, едва он запрокидывает голову, впиваясь сводом черепа в твои фаланги… эти изгибы, это тепло, мягкость, эта бархатистость, скольжение, невесомость — и липкие пальцы, сырые губы, влажные бедра и колени, об которые сдираешь пальцы, и когда ты ЧУВСТВУЕШЬ все это, когда склоняешься над ним в час, не дающий теней, и касаешься, ласкаешь его податливое тело, созданное не здесь и не теми, кто порождал обычных людей, несложно поверить в ЕГО инаковость. Рядом с ним, с Нёвиллетом, с Нёви, все казалось маленьким и исчерпавшим себя; весь Фонтейн с его кукольными домиками, великолепными дворцами и пышной зеленью казался незавершенным, приземистым. Всего лишь трогательная кустарщина, подделка, иллюзия совершенства, где высокие ступеньки и статуи цвета кости почти сходу утомляли глаз, а мощеные улочки да бескрайняя небесная ширь, обрамленная роскошными шпилями, выглядели какими-то изношенными.              И неважно, что делал судья, в каком он был настроении: мрачнел ли от злобы, с трудом переваривая собственное сердце, или улыбался, легко и непринужденно, как научился у тех, с кем работал. Зарывался ли носом в бесчисленные бумаги, выраставшие в такие горы, что по ним можно взобраться до небес и вкрутить туда лампочку помощнее, потому что фальшивое солнце над фальшивым Фонтейном светило (для Ризли) слишком слабо — так вот, это неважно: зарывался ли судья носом в бумаги или же откладывал их в сторону. Поднимал ли взгляд на Ризли.       Смотрел на него в упор, такой славный и проницательный. И неважно, как он смотрел на него, о чем он думал — или же не думал ни о чем, — неважно, ведь фокус смещался к его присутствию и дроби дыхания, к его великолепию, созданному, чтобы освещать путь неверующим, — и к тому, как медленно он раскрывал свой рот. Так медленно, что слюнка вытягивалась между губ.       Блестела на маленьких белых зубах.       Ризли хотел его лишь потому, что Нёвиллет вытворял все это с ним. Уводил его дальше и дальше в неведомый мир, откуда он родом, и неважно, делал ли он это осознанно или без тени умысла, ведь Ризли сам за ним следовал: сам дал поводок ему в руки и пошел за ним, постоянно просовывая пальцы под ремешки на шее, чтобы проверить, не в натяг ли. Поглаживая черные полоски кожи, он не спускал глаз с судьи, и чем пристальнее в него всматривался, тем охотнее верил, что поводок он не выдумал; пусть и физически его не существовало.              — Мы же уже обсуждали это, — голос Нёвиллета прозвучал, будто сигнал из Бездны. — Обсуждали, что мне не нравится, когда ты… эй! Ризли!              С щелчком зажигалки вернулась предсумеречная хмарь; огонек вспыхнул, и вспыхнуло кострище в глазах напротив. Нёвиллет весь схватился, точно готовый подскочить, но остался на месте, а Ризли закурил, рассматривая его плечи. Его лицо.       Его волосы.       Без изъяна. Белоснежное. Сверкающее.       Изумительно.       — Так отберите у меня, — вполголоса произнес эмиссар, зажав сигарету между пальцев, — если вам не нравится. Подойдите и отберите.       Парчовый дым карабкался по плечу и скуле.       — Скажите, как вас бесит этот запах.       Поднимался к уху, к виску.       — Скажите, как вы терпеть не можете приторный привкус после. Подойдите и сделайте это.       И рассеивался у черных волос: и без того взъерошенные, сейчас они торчали в еще большем беспорядке. Пара прядей рассеянно свалились на лоб Ризли, и он мотнул головой, как пес, стряхнувший воду.       — Ну же, месье.              Его колдовские глаза глубиной на несколько метров; взглянешь — и пойдешь ко дну. Судье поэтому не смотрели в глаза: все, кроме Ризли, и Ризли пялился в них, рассматривал, бросал вызов — ему и его магии, — и если это было единственным способом коснуться изнанки, то он бы с радостью нырнул туда. Всего-то.       Сказать пару слов, чтобы Нёвиллет поднялся с кровати и, набросив халат, опустил стопы на пол. Пресек комнату ровно на две затяжки. На два смоляных выдоха.       Подошел и остановился, сложив руки на груди; халат он не стал подвязывать, и Ризли ухмыльнулся, просунув ладони под гладкую холодную ткань.       — Руки, — Нёвиллет нервно выдернул сигарету изо рта комиссара, — не распускай их.       Ризли изогнул бровь:       — Не думаете, что уже поздно давать заднюю?       Его радужки, где искрился сизый луч, они водного оттенка: как непотревоженная сверкающая гладь. Штиль и умиротворение. Зеркало его души, где спокойно.       И тихо.       Пустота пульсировала в нем и вокруг, и пока Нёвиллет гадал, что ему делать с испустившей дух белой крохой, Ризли сгреб его и приблизил к себе.       — Расслабьтесь, — шепнул, убрав с щеки налипшую бесцветную прядь; волосы Нёвиллета щекотнули его локти и грудь. Настолько они длинные. — Может, сделать вам массаж? Корпите над своими бумагами так, что потом размяться не можете…       — А это здесь при чем?       Ну да, ну да. Он ведь не тот, кто понял бы намеки. Для Нёвиллета, чувств не осознававшего, говорить ими — все равно что говорить на незнакомом ему языке, и он, брезгливо щурясь, решил вернуть сигарету эмиссару. Тот потушил ее в пепельнице, стоящей на столике рядом.       Вернул руку на талию.       — При том, господин верховный судья, что нельзя сидеть, вечно скрючившись. — Ризли протащил смуглые пальцы выше, и на фоне почти полупрозрачной кожи они выглядели инаково. — Это вредно.       — Вредно?       — Вредно.       Иногда Нёвиллет выглядел таким бледным, что казалось, словно достаточно приглядеться чуть дольше, чтобы увидеть его насквозь: развилки капилляров и артерий, зеленоватые на просвет, и рыхлые прожилки, тонкие кости, их крепления и соединения, обтянутые кожей. Нёвиллет приоткрыл рот, намереваясь что-то сказать. У Ризли не было настроения его слушать, вот честно, день и без того выдался скверным, погода — и того хуже, эмиссар чувствовал себя как белье, которое забыли развесить после стирки, и оно осталось преть в запахе мокрых тряпок. Приблизившись, Ризли сначала коснулся носом шеи Нёвиллета, а затем высунул язык, плашмя скользнув им вверх по горлу.       — Р-Ризли?       Бескрайние, бесконечные, длинные пряди были повсюду: Нёвиллет не только садился на них и зажимал, надевая плащ, (Ризли наготове — бережно вытаскивал волос из-под ворота) но и касался ими Ризли. Он наклонял голову, и его изумительные, роскошные волосы соскальзывали по загорелым плечам и шее эмиссара, по его груди, а порой стекали до самой ширинки. Ризли мог сжать бедра и дернуть ими, чтобы наклонить его к себе.       Мог наматывать и наматывать его волосы на кулак.       Мог без конца заплетать и расплетать их, стаскивая темно-синий бант почти у самых кончиков. Кто тяготеет к идолопоклонничеству, стер бы колени перед чем-то таким, но Ризли не из них, боготворить что-либо не в его правилах, — хоть и хотелось, — а потому ему хватало обычного прикосновения. Движения рядом.              Рывка дыхания, как сейчас, и приятной тяжести его складного тела: обладать Нёви все равно что слезть с галёрки и переместиться на места поближе к сцене.       — Что?       Грудь такая полупрозрачная, что казалось, словно достаточно вглядеться чуть дольше, чтобы рассмотреть его сердце. Прикрыв глаза, Ризли поцеловал судью под ключицами и опустился ниже, сомкнув губы вокруг правого соска. Левый оказался в легком зажиме пальцев.       Нёвиллет вздрогнул, ухватившись за широкое запястье.       — Что не так, господин верховный судья?       Нёвиллет закусил губу. Иногда не поймешь, чего он хочет, и даже Ризлина проницательность начинала сбоить, чего никогда не случалось с другими. Сжав его узкую грудь, Ризли ухмыльнулся:       — Не откажетесь от массажа?       Нёвиллет помотал головой.       — Точно?       И покивал. Милый, когда перестает хмуриться и сопротивляться, и соглашается делать все, что ему скажут. Лизнув правый клык, эмиссар растер слюну на твердых сосках; говорил он, уперевшись подбородком между ребер Нёвиллета:       — Тогда вернитесь на кровать, будьте любезны.       Будь он хищником, упивался бы вмиг проступившей слабостью, всегда шедшей в ногу со сдержанностью и меланхолией, но ему хватало доверия Нёвиллета — и его неспособности сопротивляться. Временами он пытался, обнажал острые клычки и скалился; в тоне судьи загорался гнев, в глазах резвилась ярость, он звучал вполне убедительно, говоря «это не обсуждается» — или что-то вроде, — но Ризли хватало прикосновения, чтобы судейская настороженность дала трещину. Опуская ладони ему на грудь, он бережно сжимал темно-синие лацканы и подтягивал Нёвиллета к себе, до неприличного близко, и Нёви тут же раскалывался, готовый вот-вот разрыдаться. До изнурения милый.              До изнурения сладкий и податливый.       Вернувшись к кровати, Нёвиллет залез на нее: легко и изящно, будто принцесса. Он лег на живот, тяжело выдохнув, а Ризли оказался над ним; вдавил колени в матрас, легко дотронувшись до бледных боков. Нёвиллет обернулся, лениво приоткрыл глаза: промятая тяжесть ему понравилась, и он не пытался этого скрыть.       — Тебе удобно?       — Мм?       Желание оттаскать его за волосы — естественная реакция. Естественная реакция захотеть прогрызть его загривок, впив клыки так глубоко, чтобы Нёви бы разрыдался, а еще — крепко треснуть по заднице: сначала ладонью, а затем ремнем. Стиснув зубы, Ризли хотелось отхлестать его не до синяков — до крови, чтобы он кричал и вздрагивал, чтобы он ни на секунду не смотрел на него свысока, как смотрит на остальных, и чтобы он был с ним учтив, потому что, честно, выдержке Ризли лишь позавидовать, но его до зубного скрежета бесила судейская бесстрастность. Он хотел его эмоций.       Он распалял в нем зверский аппетит — и Ризли хотел его слез и стоны, хотел слизывать соль с его скул, целовать сырые губы и млеть, ощущая, как Нёвиллет со злобы кусает в ответ. Нёвиллет кусался очень больно; если Ризли выверял силу, с которой сдавливал челюсти, то судья впивался ими, своими наточенными клыками, поглубже в плоть и нередко прокусывал до саднящего жжения. Под зубами — ожог; закатывая глаза, Ризли вздрагивал, пока жадные челюсти напряженно вибрировали, и поглаживал растрепанную макушку, просовывая пальцы между волос. Нёвиллет нетерпеливо грыз и всасывал его кожу, он кусался ОЧЕНЬ больно и дрожал, облизывая кровавые слепки, и присасывался снова, а потом снова и снова, меняя язык на зубы, пока Ризли медленно истекал кровью: жаркой, но не жарче вожделенного взгляда судьи. Быть может, однажды они сожрут друг друга — и внезапная мысль позабавила эмиссара. Он усмехнулся.              — Ризли?       — Мм-м?       Нёвиллет поерзал, нахмурившись. Великолепный король из сказки; он как сказочное существо, как божество, принявшее человеческий облик, и даже скроенный из бренных костей да угловатой геометрии, Нёвиллет оставался чер-то-вым совершенством. Сходить по нему с ума — естественная реакция.       — Я спросил, удобно ли тебе.       Кто не знал его, мог бы обидеться. Свою заботу Нёвиллет протискивал сквозь зубы, звуча не то раздраженно, не то фальшиво, но Ризли знал: беспокоится он искренне, как искренне желает научиться эмпатии. Эмиссар наклонился к нему:       — Да, месье, — шепнул на ухо, бережно отодрав от плеч тяжелые пряди, — благодарю за беспокойство.       — Ты выглядишь уставшим. Все в порядке?       Волосы лезли в рот. Стоило раскрыть его, как они оказались на языке; эмиссар коснулся им уха и неторопливо облизнул раковину. Спустился к мочке. Прикусил ее и отстранился, привычным движением сняв волоски с губ; к пальцам они налипли вместе со слюной.       Прозрачные и сияющие, похожие на лунный свет. Белее кожи судьи — и это мило, как быстро проступал румянец на его снежных щеках. В этой вечной мерзлоте.       Нёвиллет всегда краснел с кончиков ушей: острых, как острие. Об них бы распороться да сгинуть, послав все в жопу.       — Я в порядке, — Ризли поцеловал судью в шею и щеку, ткнув носом в синюю прядь, — вам не о чем волноваться.       — Т-ты… плохо выглядишь, — пожевав губу, Нёвиллет мелко затрясся; то, что Ризли начинал с ушей и шеи, было по-своему подло, ведь у судьи это самые нежные места. — И т-ты… о-ох…       Эту синюю прядь, — их несколько, и две из них, похожие на речные потоки, брали начало от висков, — Ризли зажал между губ и прикусил, соскользнув резцами по волосам.       — Ризли…       Натяг на деснах и языке, которым его приятно касаться. Ризли подержал прядку во рту и отпустил, после чего убрал волосы за ухо и лизнул его вновь, бегло отстранившись.       — Р-Ризли!       — Расслабьтесь.       Нёвиллет всхлипнул, коснувшись полыхающего уха; на нем слюни и стыд. Он обернулся, весь напряженный и заалевший, но ничего не сказал.       — Расслабьтесь, господин судья.       Ризли как пес, вылизывающий все, что ему нравится. Он сидел на судье сверху, уместив ладони между лопаток, и глядел, чуть наклонив голову. Почти невинно: особенно для того, чьи клыки острее, руки крепче, а в голове — ни грамма чего-то пристойного. Нёвиллет сам виноват.       А эмиссару не следовало уединяться с ним днем.       И не нужно было глубоко брать в рот, и глотать сперму судьи, когда он подставил ладонь, чтобы Ризли туда сплюнул. Он проглотил, а Нёвиллет, переменившись в лице, тут же просунул пальцы в его рот, выскабливая семя, но только зря перепачкал перчатки. Ризли куснул длинные пальцы и был таков; оставаться вдвоем после заседаний давно стало привычным, Нёвиллету необходимо было выпустить пар, Ризли тоже, но сегодня их уединенность ощущалась как-то иначе. Странно.       Все было не так.       И в чем причина — эмиссар так и не смог понять. От раздумий захотелось курить, и курить хотелось нещадно.              Ризли отодвинулся: так, чтобы спина Нёвиллета целиком оказалась в поле зрения.       — Вы знали, месье, что массаж спины необходим для снятия усталости? — Его собственный голос казался недосягаемым, как продолжение далеких образов, о которых Ризли когда-либо грезил. — Ваша работа — сплошной стресс, вы света белого не видите из-за своих бумаг, а потом жалуетесь на то, что болит.       — К твоему сведению, — отозвался Нёвиллет, — болит у меня из-за…       — А еще, — перебил его Ризли, — состояние спины влияет на общее самочувствие. Разве вы не знали?       Он усмехнулся, дотронувшись до мясистых ягодиц.       — И потому так важно вовремя снимать перенапряжение. Усталость, нервозность… все это от работы, господин Нёвиллет, и вам необходимо расслабиться. Расслабьтесь.              Серый, промозглый свет сек лицо. Ложился поперек горла Нёвиллета, выделяя единственную на его теле родинку у основания шеи: мелкий высверк, похожий на звезду, одиноко плывущую в ночи. Ризли облизнулся: как пес, он кусал и облизывал все, что ему нравилось, но сейчас проявить выдержку — почти что вопрос чести. Он бережно надавил на плечи судьи.       — Вот так. Расслабьтесь. — И наклонился к нему. — Вы ведь сделаете, как я скажу, если попросить вежливо? Господин верховный судья?       Нёвиллет кивнул. Ризли улыбнулся — неожиданно нежно, словно растрогался — и сжал белесые бедра. Нёвиллет обернулся:       — А?       — Ну же, месье, уже поздно давать заднюю, — промурлыкал эмиссар, сжимая ладони и не отрывая взгляд от спины, наполовину спрятанной под длинными волосами, — а вы как всегда.       — Но ты говорил про массаж?              Ох, его непосредственность. Его наивность; кто знал Нёвиллета, не поверил бы, что временами он ведет себя как ребенок: ревет и капризничает, или хлопает глазами. Сама невинность.       У судьи рассудок мутнел, стоило шлепнуть стволом между его ягодиц, или стоило ему самому провернуть нечто этакое — и тут же смущался, отводил взгляд, робел, будто впервые перед кем-то разделся. Очарование судьи крылось в том, что неважно, каким было его состояние; в каждом его проявлении он был искренен, и это не могло не подкупить Ризли, для которого искренность — все.       — Я его и делаю, — отозвался он, снова отодрав снежные волосы со спины; они увесисто съехали набок. Целиком накрыли левое плечо и руку Нёвиллета. — Массаж начинают с ягодиц, их тщательно разминают, а уже потом переходят к спине…       — Т-ты можешь не комментировать…       — … причем именно ягодицы, — Ризли легонько шлепнул по правой, — следует размять сильнее, мышцы здесь крепче и жестче, и с ними можно не церемониться, в то время как…       — Ризли, прошу тебя.       — … со спиной нужно обходиться бережно. О чем вы меня просите?       — Не комментировать.       Закусив губу, Ризли задумчиво огладил мягкие округлости — именно что округлости, подтянутые и сочные, тут и слова другого не нужно; его задница — искусство, и Ризли уже мало в него вдалбливаться, балдея от соприкосновения с аппетитными бедрами, ему нужно было больше. Больше мять и гладить его, ее.       Он великолепен.              Ризли разогрел его: бережно растер от линии позвоночника до шеи, двигаясь от боков к центру. Вдавливая ладони, эмиссар с усердием надавил на плечи, размяв их, размяв поближе к горлу, после чего вернулся к пояснице. Этого оказалось достаточно, чтобы Нёвиллет наконец расслабился.       — Я помассирую вас кончиками пальцев, — продолжил Ризли, приподняв руки и слабо вонзив ногти рядом с позвонками, — и ладонями.       И опустил их, опустил руки, смуглые и в шрамах, — они как бастард, как чужеземец, болячка на чистейшем стане, и Ризли опустил свои руки, продолжая манипуляции мякотью ладоней. Кожа под ними проминалась, как вата, и чем сильнее эмиссар надавливал, двигаясь от позвонков, тем глубже становились крохотные прогалины, соблазнительно утягивающие его пальцы. Ризли приобнял хрупкие ребра.       — Как вы себя чувствуете?       — Немного странно, но приятно.       — Вам нравится?       Нёвиллет кивнул. Еще одна особенность: то, что его смущало, судья никогда не произносил вслух. Ризли тоже — ни слова не сказал, не заикнулся даже, что у него вообще-то крыша съезжает, стоит Нёви взглянуть на него из-за плеча, и эта неспособность высказаться, облечь в слоги то, что давно томилось под ребрами, по-своему щекотала нервы. В конце концов, существует миллион различных способов проявить свои чувства иначе.       Ризли выбрал прикосновения.       — Хорошо.       И массаж. Ризли не врал: штука эта полезная и нужная, особенно когда торчишь за столом, скорчившись в три погибели. На Нёвиллета порой без слез не взглянешь: утомленного и раздраженного. Ризли не врал — он вообще не врал Нёвиллету — и, ненадолго отстранившись, вернулся на его бедра, выдавив немного масла на пальцы.       — Лавандовое, — шепнул он, — знаю, вам нравится этот запах.       Нёвиллет улыбнулся:       — Да, замечательный.       Растерев масло между ладоней, эмиссар накрыл ими талию Нёви, мягко надавливая на крепкие мышцы. Удивительно, что несмотря на свою утонченность, Нёвиллет обладал увесистой задницей, громадными ляжками и подтянутой, рельефной спиной.       Слюны во рту Ризли стало больше.       — Если я все делаю правильно, то вы должны почувствовать тепло.       Он шептал ему, все так же двигаясь от позвоночника.       — Ваши мышцы должны расслабиться, и…       — Да, все так.       Ризли шептал ему, поглаживая в области шеи и лопаток: руки скользили легко и проворно, оставляя на коже мерцающие следы. В них, как в зеркало, смотрел сгущающийся вечер. Лаванда вперемешку с кожей Нёвиллета пахла, словно божественный эликсир.       — Хорошо.       Ризли массировал каждую лопатку по очереди: нежно оттягивал кожу, работал ладонями и кружил большими пальцами вокруг сглаженных углов.       — Ризли, это замечательно.       Он растирал и растирал его, выливая масло уже не на руки, а на спину судьи, в изумительную прогалину посередине, сверкающую, как полуденное солнце. Отдирая от лопаток отовсюду-лезущие волосы, Ризли снимал их со своих пальцев и тер его: то нежнее, то сильнее. Приобняв подушку, Нёвиллет сдавленно проскулил; он ощутимо размяк под ним, такой послушный и славный, и Ризли мог лепить из него, что угодно, продолжая двигаться на ощупь. Если был способ достичь пальцами дна, то вероятнее всего, он крылся в прикосновениях к нему.       К нему. Да.       Ризли на пробу щипнул судью за ягодицу. Тихий стон сменил хрип.       — Из головы не выходит тот рыжий.       — Что?       Голос Нёвиллета продрался к нему через тысячу дверей. И перед последней замер.       Ризли его не услышал:       — Тот рыжий, которого признали виновным, — он тут и там пощипывал Нёвиллета, чередуя слабые зажимы с поглаживаниями, — как его звали-то? Ах да, Тарталья.       Нёвиллет, расслабленный и удовлетворенный, он весь — сплошь алые щеки и туман в глазах; в капли пота и маслянистые разводы на его спине можно смотреться, как в зеркало, и он лениво разлепил глаза, слегка раздосадованный, потому что его раздражали рабочие темы вне кабинета.       — Причем здесь он?       Если Ризли не разучился считать, то от входа во дворец Мермония до кабинета Нёви семьдесят три шага: это если он в настроении считать и не сбился. Но сколько ни поднимайся к нему, сколько не опускайся перед ним на колени и не приближайся, так близко, что обоюдное дыхание скручивается в одно, до Нёвиллета не добраться, это нереально: познать его до конца. Он бездонен.              Совершенен.       Его утонченность. Его грубость.       Его кожа, как лунная полоска света, и шелушащийся на жаре нос.       Его бархатистые пальцы. И ладони, как наждак. Ризли знал про него так много, он был недалек от истины, но еще ближе оказывалось, что он не знает ничего; или же не знает ничего стоящего, ничего, что помогло бы постичь судью, узнать судью, ведь Нёвиллет сам себя не знал. Не понимал, какого это.       Его улыбки не хватало лучистости, глазам — вызова, и Ризли бы встал в очередь, чтобы заполучить эту жертву, да только жертвовать душевным равновесием судьи было немыслимо. Пусть и хотелось.       И пусть он игрался с ним: совсем немного, без вреда для беловолосой недотроги.              — Причем здесь он… — повторил за ним эмиссар, вернувшись к белым бедрам; на правом розовела вороватая пятерня. — Архонты, он чуть не разнес зал суда, а вы с таким хладнокровием остановили его.       Ризли так близко, что его прикосновения, скольжения и масло, ощущаемое, как вторая кожа, отзывались дружественным воем во всем организме. Нёвиллет закатил глаза.       Эмиссар продолжил:       — Вам ведь нравится, когда... опасно. И разве вы в самом деле остались равнодушны? Разве не завелись? Я не про злобу.       Нёвиллет покосился на него.       — Не понимаю, о чем ты. — И повел плечами, вытаскивая их из-под широких ладоней. — И мне не нравится, к чему ты ведешь.       Хмыканье. Эмиссар протянул правую руку, всунув предплечье — полчище шрамов — ему под нос:       — Вы видели его руки? — И побери Бездна тот факт, что он в курсе слабости Нёвиллета. — На них шрамов больше, чем на моих, да и он вполне...       — Ризли.       — ... в вашем вкусе. Что скажете?       — Ризли, прошу тебя, — Нёвиллет нахмурился, боднув бедром его ладонь. — Перестань.       Его руки соскользнули по бокам.       Масло, масло, масло.       Масла так много, что оно пропиталось не до простыней — до матраса, и лавандовый запах сотряс комнату от пола до потолка. Ризли швырнул пустую бутылочку на пол.       — Представьте нас втроем.              Курить хотелось нещадно. Его бронхи провернули сальто, столкнувшись с взволнованным сердцем и желудком, тошнотворно пульсировавшим: что-то вроде тревоги. Атмосфера пережитого беспорядка и сил, нагнетаемых откуда-то извне, — оттуда, где они были не властны. Удар того парня, апогей возмущения и гнева, заставил пошатнуться дворец, а сиюминутная вспышка разбила головы придворным; будь Нёвиллет королем, тут же бы остался без своей свиты. И может, он в самом деле ничего не почувствовал, стаскивая каплю крови со скулы, но Ризли раззадорился — и, если проецировал сейчас негодование на гипотетическое негодование Нёви, так тому и быть. Ему нужно было выпустить пар.       И Нёвиллету тоже.       — Представьте, месье, зажатым себя между нами. Вы в наших руках, и вам никуда не деться.       — Перестань…       Медленно раздвинув сырые ягодицы, Ризли проник в судью пальцами.       — Четыре руки, господин Нёвиллет, сильные и в шрамах, — он просунул их глубже, пробираясь по тугим мышцам. — Как вы любите.       — Мне это н…неинтересно. Ризли… Ризли!       Масла так много, но не больше, чем желания эмиссара: желания обладать этим чудом и раззадорить его. И может, Нёвиллет тогда в самом деле ничего не почувствовал, зато эмиссар заметно разозлился — и ему нужно было выпустить пар.       Нёвиллету тоже.       Он понимает.       — И мы держим вас так крепко, что вам не сбежать. Вы даже не сможете сопротивляться. — Ризли наклонился к алому уху, прикусив его. — Вы — наша добыча.       Поиграться с наивностью, с его не нужно-настроением; может, исподволь Ризли садист, но темную сторону он раскрывал постепенно и осторожно. Сберечь Нёвиллета — его естественная реакция.       — Мм-хм…              Судья закатил глаза, блестящие от слез. Прогнувшись в спине, Нёвиллет вдавил лопатки в жаркую грудь и выдохнул, стараясь высмотреть хоть что-нибудь сквозь мерцающую пелену. Мало считать звезды, вспыхнувшие на изнанке полуприкрытых век, пока его растягивали, пробираясь глубже, — и мало фокусироваться на точечной дрожи под коленями и в пятках, мало его тяжелого дыхания, мало его губ на шее, ему все мало, мало, крайне мало. Нёвиллет бесился с такого Ризли, — или он думал, что бесится, — и тут же забывался, воздевая глаза к потолку.       — Дышите глубже.       Намотав его волосы на кулак, Ризли приподнял их над мокрой шеей — стало прохладнее, — и дернул, запрокинув его голову выше.       — Вот так. Умница.       Над ними — космос в миниатюре, сотканный из слез водного дракона. К тому моменту, когда Нёвиллет почти поверил в то, что тронулся рассудком, он едва мог что-либо понять, — а Ризли впихивал пальцы до основания, все грубее и жестче. Нёвиллет закусил губу.       — Как глубоко вы сможете взять в рот, м?       Все привычное, нормальное обмерло, погасли всевозможные светила; замерло чертыхнувшееся сердце, дыхание сбилось, а Нёвиллет выгнулся и вскрикнул. Эмиссар щедро раздвинул пальцы внутри, подмяв склизкие мышцы, и в первый раз судья кончил от того, что масло, перемешавшись с предэякулятом, обильно потекло по бедрам. Вместе со спермой.       Ризли похлопал его по заднице. С таким вязким шлепком.       — Ну-ну, господин, никаких слез, — сказал ему на ухо и нагнулся, мазнув большим пальцем по жаркой щеке. — Никому не хочется возвращаться домой под дождем.       В его голосе — коридоры и наглухо закрытые двери, которые Нёвиллет дергал за ручки, но тщетно. Он догадывался: за ними — Ризлино все, истоки его любви и привязанности, его гнев и ненависть, печаль и, быть может, обида: миллион причин, на которых зиждились человеческие чувства и в которые Нёвиллет вглядывался, как сквозь толщу воды, в поисках самого себя. Пока он замер где-то посередине.       Где-то там.       Одновременно счастливый и напуганный. Вроде бы.              От напряжения у Нёвиллета стянуло жилку на виске.       — Ты прав, — отозвался он и выбрался из-под эмиссара, — я падок на руки и искренне считаю эту часть тела изумительной, и шрамы, они…       Забравшись на бедра Ризли, уселся сверху. Дотронулся до левого предплечья, исполосованного вдоль и поперек: жирные бледно-розовые бугры. Он всхипнул:       — … они уродливы, но я обожаю их на тебе. На тебе, Ризли. Это красиво, потому что это… это ты.       Он всхлипнул:       — И перестань говорить мне нечто подобное, это неприятно. — Всхлипнул громче. — Ты пугаешь меня, когда ведешь себя, будто…              Слишком много.       Он сказал слишком много; Нёвиллета затрясло, об его липкие плечи разбивались созвездия. Сгустившийся сумрак вот-вот бы забрал его навсегда, во тьму веков и бесконечных терзаний, и Ризли протянул руку, прижав его к себе. Накрыв ладонью макушку судьи, он погладил его, какое-то время помолчав. Игравший роль громоотвода, сейчас Ризли вел себя, ну правда, как мудак; причем не просто как мудак, а как мудак, у которого истощилось терпение, и его премерзейшая суть — ревность и похоть — взяла вверх.       Горький привкус на языке сводил с ума. Расколотые звезды наполнили пространство земным: лавандовой вонью, сырым носом Нёви и его анатомией, высеченной белым. Как мраморная фигура, коронованная ночью.       — Простите, месье.       Унести на себе следы его прикосновений казалось благословением. Нёвиллет обнял эмиссара за шею, повиснув на ней. Он молчал, ощущая себя отражением в треснувшем зеркале, и сражался с желанием одновременно уйти и остаться. Ризли странный, но не более того.       — Хотите правду?       Поломанный и развинченный, и с горящими глазами, в которых таяли сумерки, но не более того. Чувства к нему отчаянно нуждались в прорисовке; Нёвиллет не был уверен, что хочет его слушать, но кивнул.       — Хочу.       Ризли вздохнул — и все снесло одним махом, все провалилось под землю: стены и мебель сложились вчетверо, замкнув в плотный куб, и необъятная кровать, на которой дрейфовали двое, потонула во мгле. Нёвиллет не шелохнулся, продолжая сидеть на бедрах Ризли.              У Ризли глотку свело от желания закурить. Он поцеловал Нёвиллета в висок, а затем в губы, но не позволил утянуть себя дальше.       — Вы любите мои шрамы, а я люблю ваше зареванное лицо, — начал Ризли, и у него руки чесались взять зажигалку, — люблю брать поглубже и трахать вас, пока вы не закричите.       — Ризли?       Это кощунство — говорить нечто подобное человеку, глядевшему столь невинно, но эмиссара не остановить.       — Вы невероятно красивы обычно, но еще больше, когда рыдаете. Когда я вижу ваши слезы, хочу зажать вас в углу и войти так грубо, чтобы вы места себе не находили, когда будете выносить кому-нибудь приговор.       Нёвиллет зажал уши: не то от того, что не желал его слышать, не то потому что они покраснели. Он растер острые кончики между пальцев и вновь посмотрел на Ризли.       — Я люблю вас, месье, но люблю по-своему и не так, как любят другие. — Эмиссар бережно дотронулся до его щеки. — Вам сравнить не с чем, но поверьте, я — не лучший любовник. Во мне много того, от чего бы бежать, да подальше, но и немало заботы и преданности, уж такой вот я. Вы знаете.       Нёвиллет кивнул. Он сгорал в смущении и страсти, высыпавшей на щеках, ушах, шее и груди. Румянец судьи сладкий и спелый, как фруктовая мякоть, и едва его, взведенного до точки, коснулся холодный Ризлин язык, он громко простонал.       — Правда в том, месье, что я жуткий собственник и разгрызу глотку любому, кто посягнет на мое. — Он приблизил Нёвиллета к себе. — И кто я такой, верно? Ведь ваша свобода — не чья-то собственность, но ревность штука серьезная, и гнев, порождаемый ею, похлеще того бардака, что учинил тот Тарт…       — Я понял тебя, Ризли.       Эмиссар поцеловал его в шею и грудь.       — Я могу уничтожить вас, а могу и сберечь, — продолжил он, — могу сжечь дотла вашу веру в людей и станцевать на углях, а могу сделать все, чтобы вы не сомневались. Вы как-то спрашивали меня, что движет людьми, вступающими в отношения, и честно? Я до сих пор не могу найти ответ на ваш вопрос, и как будто ответа не существует вовсе… однозначного, в смысле.       Хмарь, смешавшись с угасающим солнцем, отсвечивала горчичным. Нёвиллет лег на спину, потянув за собой Ризли.       — Хочешь сказать, что не всегда влюбленность — синоним счастья?       — Да, — Ризли поцеловал костяшки судьи и боднул их щекой, — да, месье, это сложная материя, ее не объяснить в двух словах. И честно? Я не в настроении сейчас говорить об этом. Такое меня расстраивает.       — Отношения?       — Не совсем.       — Любовь?       Ризли пожал плечами. Несовместимые понятия, стремившиеся слиться в одной точке, угнетали его, если думать и говорить о них слишком много. И уделять им внимания больше, чем Нёвиллету; а Нёвиллет под ним, его томный Нёви, — ни капли изъяна — который без ума от всяких несовершенств. От уродств, в какой-то степени, но для него это — подлинная красота, красота разодранной и заново сросшийся кожи, красота здоровенных рук и жилистых предплечий, искрометной пульсации, опоясывающий мускулы, и на все он был падок, такой невинный и тут же способный щелчком пальца отправить эмиссара в пропасть. Прикрыв глаза, Ризли нырнул в его объятия.       Дотронулся до бедер. Масляные, липкие; длина его ног совершенна, Нёвиллет — бесподобен, а Ризли, он бастард, он другой, он тень, порожденная сиянием Нёви, и это странно, чтобы его несовершенность неожиданно пришлись по вкусу. Зажатый между теплых ляжек, сложно оставаться равнодушным.              Плавно поцеловав Нёви в плечо, Ризли перевернул его и прижал голову к подушке: резко и покровительственно. Прикусил мочку — в третий раз, на удачу — и приставил член к заднице, поводив сырой головкой между ягодиц.       Нёвиллет поелозил бедрами, задрав их выше. Невыносимо.       Его шепот, который не разобрать, и близость, и упирающийся в дырку член. Ризли прежде всего изводил самого себя, ведя разговоры о сложных материях с таким стояком — и, одурманенный, цепко ухватился за чувствительные бедра и проник, простонав громче судьи. Нёвиллет тут же сжал его снизу, протянувшись по твердому жирному члену.              — Любовь разрушительна, месье, — прохрипел Ризли, вдавливая щеку Нёвиллета в подушку, — и требует избирательности. Дотошности, быть может.       В ответ — мягкий стон. Из теплой узкой глотки, в которой так приятно, когда касаешься головкой задней стенки. Когда кладешь ствол ему на язык, и он лижет его, плотно сомкнув губы.       — Мне бы не хотелось, чтобы вы сожалели.       И придерживает свои волосы, заглатывая глубже.       — Особенно, если речь идет обо мне.       Нёвиллет выгнулся; Ризли вбивался в него и ударяясь яйцами о влажную промежность. Со слезами на глазах и слюнями на подбородке — из-за невозможности закрыть рот — Нёви насаживался на его член, помахивая тазом. Комната поплыла, потонув в море Ризлиных глаз; если приливы судьи походили на кружевную оборку, то эмиссаровы — это сталь и свинец, и может, из-за подобной разности у судьи снова затвердели соски.       Или это из-за разницы температур.       Или из-за того, что Нёвиллет в очередной раз проникся хмурым нелюдимым эмиссаром, любить которого для него — естественная реакция.              Или это серенада его громадным рукам, сжимающих под коленями, и члену, вошедшему до основания; или это молитва тому, как Ризли закатил глаза, едва его стиснули снизу, и как он задвигал бедрами, как простонал, проваливаясь дальше.       Или все это признание, которое Нёвиллету хотелось озвучить и услышать, но больше хотелось слышать Ризлины вздохи вперемешку со стонами и ругательствами. Или это —надежда, что Ризли к нему с серьезными намерениями, и что Нёвиллету не хватает совсем чуть-чуть, чтоб узнать его лучше.       Копнуть чуть дальше. В хорошую погоду, стоя в воде, без труда можно увидеть дно водоема, но сколько бы ни вглядывался Нёвиллет в голубые глаза напротив, все не мог его постичь. И сейчас, стоило Ризли отпустить его голову и повернуть, он тоже не мог; Нёвиллет обернулся, раскрыв рот, и эмиссар поцеловал судью, обхватив его под подбородком.       За раскрытым окном шепталась листва, встревоженная прохладным ветром. Осиротевший интерьер, пошедший ко дну вместе с ними, всплыл из забытья и застыл в ожидании.       Судья вздрогнул, дотронувшись кончиком языка до кромки Ризлиных зубов, и соскользнул по его губам своими. Он приоткрыл рот, чтобы простонать. Эмиссар был в нем целиком: его толстый ствол до каждого миллиметра ощущался во влажной тесноте, что с каждым толчком становилась свободнее. Живот Нёвиллета стал липким из-за масла, подсохшей спермы и предэякулята и Ризли, измазав в нем пальцы, поднес их к приоткрытому рту, бесцеремонно всунув внутрь. Там мокро и горячо.              Нёвиллет, может, не знал, но он умел смотреть похабно. И вести языком как подобает, облизывая пальцы и увлекая их глубже в рот. По подбородку у него стекала слюна, и Ризли хотел, чтобы к ней примешалась его слюна и семя, и ему хотелось кончить на это очаровательное лицо, милое и развратное сразу. Толкнувшись, он вытащил пальцы и опустил их на лебединую шею, осторожно сдавив.       Нёви закатил глаза и неожиданно ухмыльнулся, раскрыв губы, к которым без промедления наклонились.       Его тонкие ногти царапали шрамированные запястья: свежие увечья поверх старых. Ризли усмехнулся. Полые кости его припаялись к мышцам, и он целиком ощутил массу своего тела, обремененную томностью и вожделением, а еще массу Нёвиллета: всю его сочность, которую, право слово, хотелось сожрать. Такой соблазнительный, когда в экстазе выкрикнул его имя, путая с пожалуйста и глубже.       Когда выгнул спину, кончив во второй или третий раз. Когда согнул ватные ноги в коленях и смахнул слезы ребром ладони, отвернувшись, потому что ему вдруг стало стыдно.       Когда запрокинул голову, едва Ризли развернул его к себе и потянул, и Нёвиллет уселся на его бедрах, позволяя долбить себя так, что не только на шее и груди останутся метки. На ягодицах тоже: продольные следы от пальцев и розоватые — от шлепков.              Он милый. Когда обхватил локтями потную шею Ризли, вгрызаясь не в горло, а в ремни поперек него, и магнит его звука, — сладостный стон и всхлип — зацепился за ухо эмиссара. На него Нёви обрывисто дышал и прижимал губы, посасывая мочку вместе с серьгой. И он идеален.       Когда, елозя коленями по простыни, двигался сам, кромсая широкие запястья тонкими пальчиками, то обхватывая, то отпуская, — и Ризли, с каждым сокращением мышц и биением сердца, начинал отсчитывать секунды до своей смерти, целуя ямку между ключиц. Кромсая его бедра сильнее. Трахая быстрее и жестче. Как просил Нёвиллет.       В этом проклятом мире, полном страданий, его желание — единственный для эмиссара закон.