Идеологический Разлом

      Любовь и сердечная привязанность – простые человеческие чувства, оказавшиеся сильнее нацистских лозунгов.

      Распивая сорт свежего слабоалкогольного напитка из хмеля и дрожжей, как правило, словно карикатурный стереотип восточноевропейских стран (в его представлении все эти народы смело можно включить в страны разряда третьего мира), молодой офицер, ещё совсем зелёный, засматривался на низ короткого платья лучезарных официанток. Женщины, чистые как матерь родная, кружились на своих невысоких утонченных каблучках, раздавая пьянчуге, отлынивающим от службы, десятую партию кружки отборного эля, строя глазки и махая ручкой ради нескольких рейхсмарок на чаевые. Любой каприз за ваши деньги. А Семенюк и не против такого распутного поведения женщин, что только строят из себя беззащитных и слабых, когда под градусом он может любоваться поднятой юбкой, не боясь получить сильную пощёчину и дальнейшие насмешки сослуживцев. Очередная победа в очередном бою. Даже те, кто впервые слышит об операции – празднует, ведь мир нынче рухнет, а повод выпить пиво в выходной с товарищами всегда найдется. Так и Семенюк. О победе на фронте услышал из уст бродяг, обсуждающих свежие новости, решил, надо пить как не в себя. Как в последний день. Ведь каждый день – возможно последний. Утром в штаб, а сейчас солнце далеко не в зените. Благо дни тут длинные, можно ещё по стаканчику с рядовыми пропустить.       – Schmackhaft!       Спирт слабо жжет горло, оставляя приятное послевкусие. Немец не закусывает, не хочет портить сладкий вкус победы его Великой Германии. Владимир как никогда предан режиму. И не смотря на имя со славянскими корнями, что у проживающих на близлежащих территорий совсем не распространено, он, как никто другой, является чистым австрийцем, потомком высшей расы. Чистокровность – в их реалиях все святое и чистое. Пролитая кровь ради мира во всем мире необходима. Скоту давно пора пойти на убой, а не притеснять великих и могучих австрийцев, заражая своими грязными, как паразиты, руками святую землю великой Германии.       Кто-то топит за несправедливость мира, а кто-то, вроде Семенюка, все злополучное детство проклинал Францию с Англией за голодную землю. В десять лет этот ребенок видел всё: от детского страха и разрухи до голодных смертей близких. Их иссохшие тела и лица, их бессилие перед смертью - все отложилось в голове десятилетнего ребенка, что был рожден на пороге Версальского мирного договора. И даже это не спасло страну от Великой депрессии. Кружка в руках скоро лопнет под давлением, а офицер продолжает сверлить взглядом шаткий деревянный пол, что держится на одном святом слове фюрера. Официантка чуть ли не на цыпочках проходит рядом с офицером, дабы не привлечь внимание обозленного обершарфюрера. Закрепилось в народе понятие, что немецкого солдата лучше не злить.       – Счёт мне!       Десять кружек пива за вечер. Бывали и хуже дни. Да и чего он горюет? Радоваться ж за своих надо! Тобой, вон, родители гордятся, что ты до обершарфюрера дослужился. А такой молодой. Всего 25 лет. Ну подумаешь, родословная хорошая и отец подполковник. Своими руками достиг. Своими руками расстреливал беременных еврейских женщин, чтобы не давали потомства. Своими руками города и села сжигал. Своими руками глотки предателям разрывал. Ну есть же повод для гордости?       Как вчера помнит себя малого. В детстве с дворовыми мальчишками играл в войнушку на развалинах. Грезил о настоящих бойнях, о мести за Родину. А став более молодым и сильным, присматривался к НСДАП. В последнее время о ней не говорил разве что ленивый. Лидера нацистов знали все, в том числе и дети. Ох, сколько всего они обещали для жителей Германии: от славы немецкого народа и арийской расы до возобновления работы заводов, конца кризиса и привлекательной экономики. Звучит как сказка, но все наяву. Все соткано руками, все выкраено до идеала. Как-то раз он даже посетил выступление нацистов, состоящее из призыва в партию и рассказа о счастливом будущем. И тогда паренек решил: это его шанс. Шанс войти в историю, шанс довести мир до идеала.       В жизни немцев в край изменилось всё: от военной формы и состава армии до востребованных профессий и даже ведения хозяйства. Тогда Владимир занимал одно из низших мест в СС. Ему нужно было выше. каждому хотелось руководить, а не подчиняться. Тогда-то то юноша и стал работать больше, буквально упрашивая начальство об этом, выполняя всё свыше нормы. Постепенно он получил повышение. Без связей не обошлось, но ведь получил! И сейчас он обершарфюрер. В простом народе почитаемо причём. И женщины льстятся, и подчинённые уважают. Не жизнь, а сказка! Что же он на фронт рвется, а не в теплом штабе с набитым желудком сидит?       А причина то очевидна. Вон за соседним столиком сидят, крепкий алкоголь распивая. Верные подчинённые его подразделения. Преданы, как псы советской власти. Семенюк прокашлялся, привлекая внимание улыбчивых парней, коих только недавно в голове обсуждал. В горле ком созрел. Не то от сравнения крестьянского народа со своими лучшими бойцами, не то от счёта за пиво с круглой суммой. Десятая кружка явно была лишней.       Малец с родинками по всему лицу и забавной щелью между зубов помахал офицеру, пока его седовласый спутник переключился на рыжеволосую кучерявую немку, разносящую поднос с закусками. Коряков и Коломиец ему как сыновья. Парни смелые, находчивые и сильные. Не глупцы, что за идею на поле боя рвутся. Здравомыслящие - вот чего не хватало в солдатских отрядах. Нельзя такое в слух произносить, но они Семенюку явно ближе всех остальных были. Любимчики.       Родные то ещё тогда совсем зелёными были. Видит бог, воспоминания нахлынули. Как он их гонял, изводил, а затем проникся. Хотелось Вове стать строгим, жестоким, держать образ и питаться страхом новобранцев. Только тяжко ему было на слабых мальцов кричать. На юношей без родных, без должного детства. Привязанность и лояльность стали его маленьким секретом, о котором никому не надо знать. Боялся он за своих, как за себя. А через месяц третий четвёртый кто-то дал ему прозвище «шеф». Возмущался Владимир недолго. Прижилось.       Оглядываясь, Владимир еле видно улыбался. Видимо, спирт делает свое дело. Военнослужащий чувствует некое умиротворение. Этот бар - одно из немногих мест, что помогает расслабиться от стресса на службе. Стены, выпотрошенные долгими годами эксплуатации, смуглыми от табачного дыма. Обшарпанные деревянные столы и стулья. Бармены, видно, были хорошо знакомы со здешними постояльцами и внимательно слушали их истории, натянутые от напряженных сражений и невероятных впечатлений войны. Звуки разговоров, смех и рассказы звучали повсюду, переплетаясь с эхом бряцанья стеклянных кружек и бутылок. Солдаты чувствовали уют и комфорт, а женщины выступали как приятное дополнение. Но, несмотря на все плюсы, это место лишь временное пристанище. И за его дверьми та же серая гнилая реальность. Те же смерти сослуживцев, отдающих свои жизни во благо великой страны. Их лица и голоса уже стёрлись из воспоминаний Владимира, что ненароком сказывается и на его самочувствии.       Корить себя не за что.       На фоне дыма от табака и запаха спиртного вдалеке обершарфюрер замечает стройную высокую фигуру в чёрном плаще. Мозг отключается, фокус размыт, но что-то глубоко внутри поднимает тревогу. Семенюк встаёт, поправляет высокий воротник такого же чёрного плаща, дрожащими руками от спиртного отстёгивает аккуратно пришитые пуговицы, тянется во внутренний карман и достаёт пару марок на счёт и чаевые. Вежливая официантка, что минутами раннее терлась у Коломиеца, подмигивает и загребает поднос с валютой к себе. Семенюк стоит, чины на ступеньку выше по должности оглядываются косо, будто еврейского мальчонку на улицах Берлина увидали. А Владимир уже и не видит, и не чувствует. Его ноги контролируют. Несут куда подальше. И что тому причина, не знает. Просто надо уходить, не хочется ни с кем пересекаться. Там надо к маме на проспект свернуть. Давно у неё не бывал. И бумажки подписать. А завтра день тяжёлый, ещё мероприятия и тренировки проводить. Куда время не шло, стоит поторопиться.       – Владимир Семенюк, добрый вечер. – Протягивая руку «к солнцу», ровным тоном приветствует его молодой человек. Расслабляет. Речь его хороша, не поспоришь. Офицер разворачивается, поправляет фуражку со знаменем, исподлобья смотря на мужчину. Глядит на него в два глаза. Форма сидит идеально, под него шили. На манжете была нашивка в виде красно-белой ленты, а на плечевых погонах виднелось указание на воинское звание. Хауптшарфюрер. Высокий, поди под два метра. А кожаные сапоги ещё два сантиметра прибавляли. Такие у солдат и простого народа страх внушают. Но не Владимиру. Его то он знает, знает очень хорошо. Бояться нечего. Или это только пока?       Семенюк руки за спину прячет, молчит пару секунд и отвечает, без уважения и формальностей:       – К чему такие усилия, Губанов? Я только уходить собрался, а ты как партизан незаметно за спину пробрался. Нечего тебе на фронте делать, только привычки дурные перехватываешь, – Семенюк посмеивается и голову вниз отпускает, чтобы хауптшарфюрер нахальной улыбки и горящих глаз не видел. Негоже старшего по званию партийным званием приветствовать. Давно Вову отпороть за такое поведение должны были. От своей мысли смешно становится. К старшему по званию так небрежно обращаться? Да это плевок в лицо всей их дисциплине!       Задавались раньше солдаты вопросом, что ж это за отношения у их сержантов такие? Одному фюреру известно.       Владимир всегда позволял колкости в сторону Губанова. Да и звал его так только на людях. Наедине он бывал Алёшей, а на деле Алексей. Фамилия то русская, не подходит для австрийца. Но это не весь повод. От других же Губанов такое отношение не терпел, колкости от равных не принимал, младших наказывал, а со старшими только уважением грезил. Просто Вове повезло быть особенным. Не нравились они друг другу. Владимир был вспыльчивым, грубым, действовал необдуманно. Дисциплиной пренебрегал, связями тешился, грубил, хамил и даже начальство за спиной псами фюрера называл. Откуда Губанов все это знает? Просто нечего Семенюку языком направо и налево вертеть, так и лишиться его можно.       А чего тогда Губанов Владимиру не нравился? Задай такой вопрос и жди километражную лекцию. Да всё в Алексее ему не нравилось! То встанет не так, то отпустит из уст нечто правильное и заумное, то на выпивку в баре придет в идеально выглаженной, идеально белоснежной, идеально сидящей на его груди хлопковой рубашке. Все в Алёше было не так! И Владимир так открыто выражал свое недовольство. То пристыдит при новобранцах, то высмеивает перед сослуживцами под градусом. И как бы устрашающе Губанов в своем чёрном, как смоль, плаще с фуражкой не выглядел – от издательств Семенюка не скроешься.       И хоть с самого начала Губанов мог обойтись доносом за несоблюдение правил и внутренней дисциплины, Алексей оставлял эту затею и продолжал копить в себе негатив. Нравилось Вове его до белой горячки доводить, а Лёша то обиженку не строил. Всё в себе хранил и в ответ колко отвечал. Сдалось обершарфюреру думать, что Алексей и не против. Что дружба у них такая. Или эта дружба у них лишь не афишируемая игра.       – Дорогой Губанов, чего же мы на месте у самого порога стоим, простой народ смущая? Может прогуляемся по окрестностям Берлина? День завтра тяжёлый. И мне своих на учения вести , и тебе со своими отпрысками нянчиться. Солнце почти село, давай, пока лучи за горизонтом ещё выглядывают, по улице прогуляемся. Там и торговля, и музыканты. Невесте своей букет фрезий купишь. – Нет у главного сержанта никакой невестки. И оба прекрасно понимают про что говорит Семенюк. Нравилась Алёше девка одна. Малая была, тогда только восемнадцать стукнуло. Добровольно в армию медсестрой пошла. Лечила, как Алексея, негодных. Да в казармах её ласково: «Дашечка», звали. Старший по званию за ней хвостиком бегал. И помощь предлагал, и цветы дарил, и на свидания приглашал. Да та только чёткого ответа никогда не давала. Ну и вскрылось затем, что у неё жених был, а мальца этого (которому, на секунду, почти под тридцать было) ради забавы использовала. О, как его товарищ тогда расстроился.. Расстрелять грезил, а на деле сотой дорогой обходил. Конечно не мог Владимир пройти мимо и не посмеяться с абсурдности ситуации.       Губанов хамство игнорирует и слабо кивает, поправляя и так идеально сидящую на голове фуражку. Надо ж, чтоб все у него с иголочки было. Чтоб как кукла фарфоровая на стульчике сидел и с него пылинки сдували. Бесит эта его правильность.       Дверь со скрипом отворяется, свет ламп проникает на улицу, погрязшую в ночной дымке. Алексей закрывает за собой дверь и застёгивает металлические пуговицы на плаще. Семенюк оборачивается и ухмыляется, смотря на товарища снизу вверх. Ростом он мал, но это не мешает офицеру доказывать сопернику свое превосходство. И с чего эта борьба вообще началась?       И при слабом освещении ночных фонарей Вова считал Алексея нездорово красивым. Почему нездорово? А потому, что невозможно таким прекрасным уроженцем с окраины деревни появиться на свет. И где же ещё таких изящных искать? Что же они там, в посёлках, свою красоту прожигают?       Лицо у Губанова утонченное, вытянутое. Нос ровный, губы ниточкой. Глаза сверкают от ночных светил. Правда для роста своего худой он совсем. Благо сшитая под заказ одежда на нем так хорошо сидит. И эта форма, и этот плащ, штаны с сапогами, придающие объем. Пальцы у Губанова длинные, костлявые. Ну точно аристократ. Девки то за ним толпой бегать должны, что ж он за Кудановой своей ходит, раз сам Семенюк, на секундочку, хоть и не официально, но признает его красоту.       А потому что характер у тебя мерзкий, Алёша.        Люди потихоньку расходятся, солнце за горизонтом. А двое сослуживцев с трепетной ненавистью друг к другу идут рука об руку, как сладкая подростковая парочка из фильма, пропитанном романтизмом. Только это не фильм, не сказка и не книга. Это реальность. И она суровее, чем кажется. На них косо смотрят прохожие. Не из-за катастрофической близости, а за строгость униформы. Веет чувством холодной стали на плоти. Алая повязка на рукаве – это клеймо. Да такое, что невозможно исправить. Тысячи пар глаз смотрят на тебя с осуждением, неприязнью, страхом и восхищением. Для кого-то ты - монстр, а для другого – национальный герой. Твои товарищи толпой гибнут за идею, за славу расе, а ты на всю страну читаешь идеалы о господстве над миром, о чистом садизме и страхе всех народов перед Великой Германией.       В жилах бурлит кровь, и перед глазами мелькают образы зверских убийств и нападений. Семенюк дышит чаще, смотря себе под ноги. В мгновение его охватывает несвойственная паника. Нельзя же так, держи голову. Не дай себе упасть. Не сейчас, не на его глазах, не в этой чертовой форме. Будь ты психом и отбитой тварью – поощрят, ещё и премию выдадут. Будь ты человеком впечатлительным – растопчут и глазком не глянув. Не хочет фриц быть таким опущенным и униженным. Нельзя ему так. Не виноват он в мучениях детей из концлагерей. Не виноват он в геноциде славян и евреев. Не виноват он в сожженных заживо людях и домах, принадлежащих им. Семенюк понимает, всё он делает правильно. Все на благо общества, все людские мучения оправданы. Оказавшись притесненным мальцом с тяжёлым детством, всё, что ему оставалось делать – верить. Верить в собственную гордость и силы. И вот он поверил. Поверил в своё могущество, в свою силу. Теперь незачем жить в страхе, остается сеять его по всему миру.       Вова глаза наверх поднимает и смотрит прямо в бездну. Он шёл и не замечал ничего рядом с собой. И как они с переулка вышли, и как на оживленную площадь попали. Как под гипнозом собственных вероисповеданий. И только Губанов осуждающе на напарника глядит. Он то всё знает, всё чувствует. Догадывается и тихо презирает. Он был близок к офицеру и на деле даже сильнее, чем кажется. И кто бы мог подумать, что соперники так легко узнают слабости друг друга?       Нет тебе места в этом мире, Владимир. За твои мысли. Знаю я, какая в тебе страсть горит. С каким азартом ты овчарок на людей травил. И как ты завораживающе нацистские речи внимал. Нет в тебе и капли человечности, Семенюк.       Они в немой компании друг друга шли небольшими шажками по пейзажной улочке с традиционными домами родного края и зелёными аллеями. Где-то по правую сторону стояли закрытые кафе, где местные жители могли сходить на чашечку кофе или чая. А с другой немецкие дома с их характерно красивыми фасадами и орнаментами добавляли улице уюта. Трудоголики в поздний час шли домой, где горит свет и ждёт их красавица-жена с детьми, а на площади кипела жизнь. Куда же вы спешите, простой народ, такое веселье пропуская? Владимир, в отличие от Лёши, праздники любил. И детских хлопот смех, и уютную атмосферу, и праздничную музыку с уличными танцорами. Лёша все это дело стороной обходил, не любит он шум, лучше уж отсыпаться после тяжёлой смены.       Площадь Берлина была сценой пышных мероприятий и грандиозных парадов, ставшая кульминацией выражения вестфальского духа национального социализма. Это место, где множество исторических событий сливаются вместе, оформляя сенсационное зрелище, отражающее силу и величие нашего времени.       Здесь проходили ярмарки, концерты, фестивали. Где-то мужчина серенады возлюбленной пел, где-то юноша картины рисовал, где-то бродяга-нищий на бутылку спиртного милость просит. Губанов ходил, оглядывался, на юрких детей хищный взгляд пускал. В строгости ему предела не было, что аж мальчишек соседских шугал. Володя посмеивался, повод закурить нашёлся.       Достал изо пазухи сигареты Мальборо. Открыл, поглядел, полюбовался и улыбнулся. То самое счастье. Фильтр сиги меж зубов зажал, хлопает себя по груди на месте потайных карманов. Сначала приходит шок, затем отрицание. Видит Бог, не может зажигалку нащупать. Вова торопливо растегивает пуговицы, залазит в кармана, ищет, никак найти не может. И в карманы брюк лезет, и пальто осматривает, нигде нет. Следом приходит гнев. – Bastard!Кто на этом свете пометил глаз на мою зажигалку!? Только на глаза мне попадись, упырь, шкуру седьмую с него спущу! – Зло цедит Семенюк, что аж сигарета изо рта выпадает, и по сторонам оглядывается, чтобы взгляд напуганных граждан не словить. Зажигалку украли.       Злость извергается из него горящим вулканом. Она яростная, бескомпромиссная, демоническая, мрачная. Ее взгляд - ледяной и зловещий. Его зажигалку украли! Видел тот человек, какой ценой она ему обошлась. Будто есть в этом мире страшнее смерть, чем смерть от рук немца, на чью ценность ты посягнулся. Семенюк горит, а пару опечаленных глаз на него сверху посматривает. Знает же Губанов, как такая вещица была ему дорога. От боевого товарища досталась, что погиб в бою смертью храбрых. Близки они с Вовой были, после смерти солдат как не свой ходил. А зажигалку эту в потайном кармане хранил, дабы не посеять. И всё ж посеял. Она не из дешёвых была, в золотой оправе, в дорогом кейсе, а огонь её, верьте мне на слово, словно жарче любого пламя был. Вова думал, что душа его товарища превратилась в искру, вот и горит это пламя даже в ужасно ветряную погоду. А Леша все байки слушал и кивал, звучит как бред, но что-то в этом есть. Да и раз Семенюку это важно – то можно и выслушать, разве нет?       И все же где-то Губанов офицера уважал, хоть и не показывал. Для кого они этот спектакль с детской неприязнью играют? Вот Шабанов постоянно твердит, что оберштурмфюрер ему больше, чем друг. В платоническом плане, конечно же. Что тянет их друг к другу, а они как дети малые, всё наоборот делают. Хотел ведь Алексей с Вовой по-нормальному. Но тот баран упертый. Правда ведь всё противоположно тому, что сказано свершит. И что ж с ним делать?       – Да не волнуйся ты так, найдётся твоя зажигалка. Может официантка какая подберёт, если ты её в пабе уронил или вовсе дома в другой робе оставил, – Сержант останавливается, пытается прямо в глаза Вове взглянуть, а тот все их за фуражкой прячет. Настроение не из весёлых. Волнуется же чёрт.       – Да кто мне её вернёт, видел же, из золота она сделана! Не может быть она дома, я в этой униформе из утробы маминой вылез, а вытаскиваю только на службе. Ну, пиши пропало, что ж я за человек такой. Даже последнее слово мертвецу сдержать не могу, – Четвертая стадия – депрессия. Семенюк пнул ближайший камешек носком ботинка и угрюмо ему вслед взглянул. – Хочу закурить.       Леша слабо кивает и тянется к карману брюк. Желание Владимира он разделяет.       Обершарфюрер с искренним удивлением на офицера смотрит, за его действиями пристально наблюдает. И как аристократические пальцы к карману тянутся, и как Губанов его взглядом сверлит, и как поднимает с холодного асфальта упавшую сигарету, трепетно поднося её к дрожащим губам Вовы. Семенюк нежно сминает её во рту и быстро отворачивается, пряча покрасневшее от злости, или может всё-таки от смущения, лицо, чтобы Алексей лишнего не надумал. Мужчина напротив протягивает свою дешёвую зажигалку из ларька, а Вова её несмотря резко ухватает, преподнося исчезающие от ветра пламя к концу. В животе бабочки размах сделать не успевают, как офицер им крылья отрезает. И что ж этот Губанов благодетеля из себя строит?       – Всегда пожалуйста, – Возмущается Алеша, ожидая от своего, видимо, немого собеседника услышать слова благодарности. И на что он надеется? Хауптшарфюрер что-то оскорбительное себе под нос бурчит, пока Семенюк с сигаретой в зубах усмехается и отдает товарищу зажигалку, промычав напоследок что-то похожее на «спасибо», – Зажигалку твою, быть может, мы ещё найдём. Так что не вешай нос, я лично каждого солдата опрошу.       Губанов хмыкает и еле видно уголки губ приподнимает, забирая зажигалку из рук собеседника, хлопая того по плечу.       Пепел медленно оседает в лёгких, пока Вова выдыхает горький дым и опрокидывает голову назад. Снова чувствуется резкий запах гари. Только он не напрягает, а наоборот, успокаивает. После накопившегося стресса – это то, что надо. Стоит сделать ещё затяжку.       – Ты знал, что от сигарет помрёшь быстрее? – Лёша прячет руки в карманы, оглядываясь по сторонам и заостряя на чем-то своё внимание. А впрочем то, Семенюк Губанова даже не слышит. Опять Алёша со своими нравоучениями лезет. За собой пусть следит, принцесска.       – Да раньше тебя я не подохну, старый. А сигареты это так, фору тебе даю. С чего ты взял вообще, что они рак лёгких вызывают, это ж звучит как бре-       Семенюк активно мотает головой и снова сигарету роняет. Да чёрт с ней, все равно до фильтра дошел. Тут одна проблемка, а куда это Губанов деться успел?       – Эй, старый!       Краем глаза Вова замечает сержанта, затерявшегося в толпе. Поворот на сто восемьдесят градусов, и он уже твердым маршем подходит всё ближе, останавливаясь в двух шагах. Сослуживец, присев на корточки, осторожно вблизи рассматривает вот только распустившиеся бутоны майских фрезий. Подносит букетик с аккуратно завязанной белой ленточкой к лицу. Нюхает так осторожно, будто боится под натиском эмоций разбить. Картина завораживающая и крайне сюрреалистичная. Немецкий солдат в чёрной, как ночь, униформе, от которого веет запахом крови и смерти, держит в руках букет ясных, чистых летних цветов. Вова далеко не искусствовед, но от этого момента веет ярким контрастом.       Семенюк хмурится, подходит ближе, а как оказывается совсем за спиной – пропадает в немом шоке.       – Сколько за букет я должен? – Немецкий солдат без строгости, мягким тоном спрашивает цену душистых фрезий. Не думает торговаться, не давит, а подходит со всей нежностью и заботой. Кажется, тот будто в трансе. Тянется за кошельком в плаще, так и не услышав цену, слишком приковали они его внимание. Так и любые деньги отдаст не одумавшись.       Женщина пожилого возраста с грустью на солдата смотрит. Нервничает, слова для офицера подбирает. Боится такого строго. От Лёши за километр холодом веет. Миру просто и за век не познать, каков он на самом деле в душе. Не подпустит.       А в глазах у той женщины целый сумбур. И страх, и жалость, и горькая радость. Букетов то много, весь день на солнце простояли. И никто не купил. А может и не первый день так стоят. Семенюку до этого последнее дело, а Губанова данная сцена тронула.       – Пятнадцать рейхсмарок, – Тихо отвечает женщина из-за страха от немца. Она еле со своего места приподнимается, стеклянными глазами смотря, как мужчина пару золотых протягивает. Не верится в такое чудо.       Только вот Семенюк на месте не стоит. Тихо от гнева сваривается и вдруг вырывается:       – Что за чушь вы несёте, женщина. Этот букетик и четырёх серебряных не стоит. Что за цены то такие! Губанов, чего ж ты как вкопанный стоишь, цветочками любуешься. Не видишь что-ли? Женщина эта не немка вовсе. Несколько лет у нас, как рейхсмарки в оборот не входят. И акцент её выдает! – Владимир товарища за плечо хватает и резко трясти начинает, пока старший с осуждением на сослуживца смотрит. Да с такими глазами, что Вова под землю провалиться готов, но лицо держит. Не падать же перед Губановым в грязь.       Женщина на месте сразу же засуетилась. Она смотрит то на одного немца, то на другого, не подбирая слов. Пытается как-то оправдаться, откашливаясь, чтоб акцента слышно не было. Нервничает, монеты в руке мнет, никуда деться не получается. А Лёша всё стоит и резко в бок уходит, да и Семенюка за собой тащит. Он миловидно пенсионерке улыбается, крепко цветы в кулаке сжимая. Глаза приоткрыты, ладонью в грудь мужчины рядом упирается, пока тот с недопониманием на гауптшарфюрера смотрит. Губанов на чистом немецком произносит: – Guten Abend!       Ещё секунду и от офицеров след простыл. А женщина не австрийского происхождения, пользуясь случаем, собирает свои вещи и уходит куда подальше, в противоположное направление, чтобы снова на двух сержантов не наткнуться.       Всё как в тумане. Его шустро заводят в переулок. Берут за шкирку. Рычит Алёша, как дикий зверь, и нападает:       – Ты что творишь, Семенюк, выговор захотел? И так дурной славой пользуешься, тебе чего мало, начальству перечить! Кто тебя лезть просил, м? – а Владимир гордо рот заткнул и молчит, со злобой и детской обидой на Губанова смотря. Его отвели подальше от граждан и начали нотации читать. Немыслимо. Так низко он ещё не летал, – Отвечайте, когда спрашивают, сержант, или сказать нечего!?       Несвойственна для него такая злость.       Владимира грубо за воротник хватают и с прикладом в кирпичную стену впечатывают, что сверху на их фуражки штукатурка полетела. Вова ещё пару минут выжидает, пока смеющиеся тени у света пройдут и отвечает:       – А ты своим положением пользуешься, только когда в тупик заходишь! Это мне сказать нечего, Алексей? Да что ты себе возомнил! Тебе ту тётку арестовать надо было, а ты этой нечистой деньги за дряхлый букетик подкинул!? Нет места не австрийцам в Берлине. Может она вообще советская шпионка! Чем ты думаешь вообще!?       Офицер всю злость в себе наружу выпускает и по инерции каблуком сапога по пальцам бьёт. Боль адская. Леша от такого жеста сразу в шок приходит и отпускает разъярённого сослуживца, шатаясь и за невидимые стены хватаясь. Фрезии летят куда-то в сторону, пока сам Алексей в чувство пытается прийти. Драться с Семенюком ему как-то доводилось, но то было, что по доброй воле, то их быстро разнимали. А сейчас он участник настоящей уличной драки. Без правил, судей и свидетелей.       И как бы драться не хотелось, а перед глазами мелькают образы, что Владимир сообщает о неожиданном нападении и как главному сержанту какой-то неизвестный перерезает глотку в переулке. Свидетелей не было. Вова «отлучился», а подозреваемого найти не удалось.        Ну уж нет, так Лёша свою жизнь не закончит.       Серьезный замах - и его вновь со всей силы пинают. Только на этот раз грязно. Прям в промежность. Лицо скрючено, хауптшарфюрер шипит и хорошо так на землю падает. Теперь уже он об стенку кирпичную головой бьётся. Ну да, уличная драка. А чего он ждал? Что Вова милосерден и будет драться по всем негласным правилам? О нет, Семенюк далеко не такой. Он скорее сдохнет, чем подчинится системе, с которой в край не согласен. В отличие от Лёши. Алёшенька будет глотать и терпеть не переча.       На губах что-то тёплое. Железное. Солдат отпускает взгляд вниз и видит тоненькую струйку алой крови. Отвратительно, вид её он никогда не любил. Губанов тяжело дышит, со стыдом глаза вверх поднимая. Как непривычно кого-то сверху видеть. Вова ближе подходит, замахивается и в миг останавливается. Устал. Тяжело выдыхает и с еле заметной ухмылкой на поверженного смотрит. Дальше драку продолжать не стал. Но даже такая маленькая победа не далась ему как плата за излитый гнев. С Губановым у них ещё остались нерешённые вопросы.       – Ты зачем это сделал?       – Что сделал?       – Дурочка не строй! Ты нахера её отпустил, предатель сраный!       Лёша тяжко вздыхает и отводит глаза куда-то в сторону. Туда, на что раньше глаза закрывал.       На площадь Берлина. Здесь всегда царила своя... Особая, грандиозная атмосфера величия и могущества, отражающая силу нацистской Германии. В окружении исторических зданий и монументов, пронизанных идеологией нацизма, площадь наполнена эпической энергией и пышностью.        А так же пропагандистскими плакатами и знаменем со свастикой.       Величественные и уникальные архитектурные сооружения высоко поднимаются над площадью, раздаваясь отдаленным эхом и мощью строений. Здесь величественные Бранденбургские ворота, возвышающиеся гордо и неуклонно, словно стражи имперских амбиций. Золотистые фигуры, украшающие их, сияют ярким светом, символизируя блистательность и престиж рейха.       На площади великолепие третьего Рейха отчетливо проявляется в Павильоне Германии с его великолепно оформленными золотыми и белыми колоннами на фоне свастик, символизирующих власть партии. Изваяния героических фигур, украшающих фасады зданий, олицетворяют военную доблесть и несгибаемую волю.       Рядом с площадью торжественно всходит Берлинский собор, пронзающий небо своими величественными шпилями. Этот великий собор, сочетающий в себе элементы готической и ренессансной архитектуры, является символом веры и морального восстания нации, источая свет и надежду среди тёмных времен.       Площадь Берлина оживает в сердце города, наполненная гулом патриотических митингов и парадов. Шествия флагов и рычание танков звучат как божественная симфония мощи и величия. Толпы людей, восхищенных идеалами нацистской Германии, заполняют площадь, их взгляды наполнены пылкой страстью и преданностью фюреру.       Но в их число никогда не входил Губанов.       По горло сыт он этой фашистской властью. Терзает его вина и боль за умерших во славу Великой Германии. Губанову не место в Берлине. Не место в своём родном округе. Не место в Третьем Рейхе. Не место в Европе. Ему нужно куда-нибудь туда. Далеко за горизонт. Подальше от страны-террориста и её слепых граждан. Подальше от холокоста и геноцида. Подальше от убийств и страха.       И подальше от Вовы.       Лёша на противоположный бок голову кладет. Кошки сердце скребут наточенными когтями. Тоскливо.       – А что мне сделать, Вова? Ни в чем неповинного человека под расстрел вести? Не виновата женщина в своей национальности, никто не виноват, ты меня слышишь? Никто. Да чем мы лучше? Что мы: способнее, умнее, лучше убиваем? В чём мы доминируем?       Лёша душу изливает. Давно уже пора. Только Семенюк его слушать не хочет. А как ему отвечать? Что Губанов его слишком сентиментальный? Что нет ему места в здесь? Да, Владимир груб, прямолинеен, но жалко ему сейчас своего сослуживца. Не понимает, но жалко. Чего же ему очевидное объяснять. Хочется закурить.       – Дурной ты, Алёша, что ж мне тебе вещи очевидные объяснять, – Вова сложил руки в карманы и обернулся. Негоже к поверженному спиной стоять, – Не можем мы все равны быть. Двадцать лет назад у меня отняли дом и родных. Отец на долгие годы ушёл на службу, мать одна все обязанности выполняла, да ещё и наглый ребенок, вот так сказка. Потом Великая депрессия. Спад экономики. Голодовка.. ты вот, скажи, нравится тебе смотреть, как люди, с которыми ты бок о бок детство провёл от голодной смерти умирают? Как приезжие тебя ни во что не ставят, ведь ты отпрыск страны-агрессора, даже если был рожден на конец Первой Мировой.       На небе звёзды. А все миллиарды светил прямо сейчас на Вову смотрят. Что-то аж не по себе становится. Будто всё застыло. И сам Алексей застыл.       – Что пока ты умираешь – эти ублюдки набивают брюхо, – Семенюк злостно сжимает ткань под рукой. Кажись ещё немного и глаза зальются кровью, а изо рта пойдет пена, – А ты сильнее, могущественнее. Ты превосходишь по всем параметрам! Они отняли наш дом, нашу гордость! Эти паразиты угробили великую нацию. Они обязаны получить по заслугам!       Владимир резко голову назад поворачивает, почти что шею ломая.       – Мы лишь боремся за выживание естественным образом. Вот и всё. Кому месть, кому гордость. А ты ведь у нас святоша. Грешно тебе ручки в крови пачкать. Тебе всё тезисы да термины. Ну так слушай, что каждый ребенок знает, – Обершарфюрер к немцу наклоняется и прямо в глаза его чистые смотрит. Было в нём что-то такое. Что-то умиротворённое. Будто на самом деле какая-то часть Алексея погибла. Не хотелось бы Вове застать тот момент. Уж очень он ценит Алёшу рядом с собой. И прямо сейчас готов это признать, – Поскольку каждая «раса» стремится к росту своего населения, а количество места на земле ограниченно, то борьба за выживание «естественным образом» приводит к насильственным завоеваниям и военному противостоянию. Считай, что я животное. Что правительство наше животное, но и ты тоже животное. Сам то ты тоже сексом заняться и плотно покушать хочешь.       Немец бросает колкий взгляд на фрезии и хмыкает. Что-то жалит внутри. Завидует он даме сердца Губанова. И жжётся не то от красивого букета, чьи лепестки опали, а сами цветочки не такие яркие, как минуты ранее. Не то от того, что Лёша до сих пор за простушкой бегает.       – И даёт ли мне это право убивать кого-то?       Офицер молчит. Ответ один и каждый для себя истину уже решил.       – Каннибализмом не промышляю. И я уж точно не такой отбитый садист, как вы. Перестань тешить свою детскую обиду горем невиновных людей, – Алексей на дрожащих ногах приподнимается и сплевывает свинцовую кровь под ноги солдату. Сам то весь грязный. И в пыли, и в крови. Как мерзко.       – Легко тебе говорить, Губанов. Сам то где жил? В небольшой деревне на юге, которая даже на картах не отмечена. Не коснулся вас голод почти. И всей разрухи ты не видел. Ничего ж про детство не рассказываешь, стыдно тебе видно. Вот и не знаешь, с чем сравнить. Не видел ты, как британцы по нашей территории ходили. И я не видел, но знаю и вижу последствия. Вова разминает плечо и по привычке пытается нащупать зажигалку. Реальность возвращается быстро.       – Не евреи наши земли отняли. Не знаешь ты ничего про моё детство. И про меня самого толком ничего не знаешь. Я в бедной семье жил. Нас детей трое было. Отец и брат работать не могли. Сестра умерла рано, одна мать на себе весь этот горб тащила. И было мне страшнее и больнее тогда, чем сейчас. Плевать мне на весь мир и что здесь происходит. Не в расе и национальности дело, а в людях, – Губанов нагло у Семенюка из рук пачку Мальборо выхватывает. Достаёт одну сигарету и закуривает, наслаждаясь пылким пеплом на устах. – Уехать отсюда хочу.       Офицер ничего не предпринимает и ничего не говорит. Нечего. Про детство товарища правда ничего не знал. Стыдно даже, что-ли. Но это не мешает тихую злобу таить. Разные они с Губановым совсем. И всё равно что-то в нём такое есть, что не даёт зло в его сторону сделать.       – Куда уезжать то собрался, – Вова подносит косяк к пылающему концу сигареты Лёши. И та начинает тлеть. Обершарфюрер то вдыхает, то выдыхает, наслаждаясь мгновением момента.       Ещё несколько минут назад они готовы были разорвать друг друга. На самом то деле никогда они зло себе и другому не желали. Не хотел Лёша за поведение Вовы его перед начальством упрекнуть. Да и сам Вова не хотел сейчас... друга сдавать. И всё-таки, были ли они чуть больше, чем боевые товарищи и простыми знакомыми? Может быть.       – В Америку хочу, – Офицер делает ещё затяжку и смотрит глубоко в глаза собеседнику. Знает же, что тот сейчас смехом обольется. И даже не предугадывает, а просто знает.       – Чего? Что тебе в своих штатах делать? Дома кормят хуже? Земля тут холоднее? – Семенюк усмехается, прикрывая глаза фуражкой, – Что тебе эта страна рабов, воров и глупцов? Рвутся эти американцы всюду. Везде свой нос засунуть хотят. Вот была моя воля... Я бы может на восток съездил. В Японию например.       Алексей медленно качает головой и делает последнюю затяжку, пуская дым в лицо солдату.       – Не хочу на восток, не хочу в Европу. В Америку меня тянет.       – Куда тебе улетать. Языка не знаешь. Любить тебя там не будут. Как уедешь – предателем объявят. А там за шпиона примут. Надо тебе на запад в Бразилию. Или Чили. Чем тебе не Америка? Лучше оставайся в Германии. Уйди в отставку, и никто тебя не тронет. Зато я рядом буду, а как война закончится – будут героем считать.       – Не доживу я до конца войны. Да и всё, что ты перечислил – совсем не Америка. Не то, что мне нужно.       Обершарфюрер хмыкает, снимает фуражку и протирает её от пыли. Дотлевший косяк на пол бросает и вновь на своего Алёшу смотрит.       – А что тебе нужно? Секс и семья счастливая? Найдёшь себе какую-нибудь белую американку, сделаешь детей, а что дальше? Умрёшь в счастливой старости, так и не вспомнив, что двадцать лет назад своего друга в Германии бросил?       На слове «друг» Губанова хорошо так переклинило. Ну да ведь. Они друзья. Друзья с совершенно разными взглядами на жизнь. Друзья с совершенно разными ценностями. Не союзники, не сослуживицы они. Они друзья. И как бы кто другой не хотел это признать, что правда, то правда.       Лёша хотел жизни без крови на руках. Хотел женщину любимую под боком. Дом, как выдающаяся личность проживать. В чём-то Вова прогадал. Да, хотел он спокойной жизни. Не хочет вспоминать, чему спокойная жизнь ему бы эта обошлась. Хотелось удовольствия, стабильности, а вот детей не хотел. Не хочет после себя наследие оставлять. Не получится из Лёши отец хороший. Он слишком жизнью изломлен для отцовства.       И признавать же больно, что смотрит Лёша не на женщину рядом с собой, не на «Дашечку», за которой долгое время бегал, не на красивых американок или женщин другой национальности. А на совсем близкого и такого родного человека.       А была бы его жизнь красочна без Вовы?       А задумывался бы он о самоубийстве без Вовы?       А имело бы его существование смысл без Вовы?       Это не подростковая влюблённость, не дружба. Не был Губанов мужеложцем или извращенцем. Это чувство - что-то глубже, чем простая любовь. Что-то платоническое, что-то, чего невооружённым взглядом не заметишь.       И смотрели они так друг на друга в полной тишине. Пока ярмарка на площади была в самом разгаре. Пока люди с улицы весело хохотали и общались. Пока машины и такси проезжали рядом. Пока время встало, они не могли оторваться друг от друга.       О чём думал Вова – неизвестно. О чем думал Лёша – и сам не знает.       Алексей вздыхает, отрывая глаза от Семенюка. Взгляд бросает туда-сюда. Нагибается на развалившемся букетом. Фрезии плачут, и сам Губанов одну слезу пускает. Красивый букет был. Сам виноват, что так небрежно обращался с ним.       – Ты спрашивал кому я этот букет купил.       – А?       – Тебе я этот букет купил, говорю, – Лёша бросает мертвые цветы в грудь Семенюку, пока тот глупо томно моргает, сгребая себе остатки поломанных бутонов.       И слово вставить от шока не успевает, как покрасневший Алексей мигом из переулка выбегает, ловя, так удачно, подошедшее такси.       – Спасибо.