Душа моя навек с розами скована; С одним цветком, что не увянет вечность, как я пребуду в этом мире сонном, и жду, пошевельнусь ли от касания стеклянных хладных губ. Линн Пёрселл, “Скованная с розами” (перевод)
Когда предначертанные губы коснулись губ спящей красавицы, ее глаза не распахнулись с трепетом, и новообретенная любовь не расцвела в их глуби. Она не встала с ложа, где проспала целое столетие, розовощекой и налитой сиянием солнца, по-прежнему чистой, словно голубка. Ее спаситель не подхватил ее на руки, когда она пошатнулась, едва расцветшая и неуверенная, но всё же прекрасная, будто утренняя роса. Он не пропустил длинные пряди ее сияющих волос сквозь благородные свои пальцы, изумляясь прекрасной деве в своих объятиях — этой серафиме, которую ему удалось избавить от вечного сна. Они не покинули замок с его буйными зарослями и не обнаружили всех его насельников бодрствующими и веселящимися; они не поженились под небесами, с коих взирали чтимые ими ангелы, покуда песня о будущем их долго-и-счастливо звучала вокруг. Вместо этого, когда ее принц прижался губами к ее губам, она пробудилась со сдавленным вздохом, будто изо всех сил пыталась собраться с мыслями. Ее взгляд метнулся по комнате, словно не зная, на чем остановиться, пока она не сосредоточилась на принце, который недоуменно глядел на нее. — Ваше Высочество, — начал он, но не смог выговорить больше ни слова, когда она поднялась на дрожащих ногах, точно олененок, делающий первые шаги. Он зачарован был ее золотой красой, и его сердце воспламенилось от мысли, что она станет его женой. Ноги у нее подкосились, и принц бросился ей на помощь. Но когда она оперлась на него, он ощутил, как настойчиво ее пальцы впились ему в плечи. Когда она подняла глаза, принц увидел, насколько буйно цветет в ней злоба, и понял, сколько угрозы было в ее прикосновении. Откровение вонзилось в его сознание, точно зародыш шипа. И хоть он чувствовал недоброе намерение по отношению к себе, но не мог удержаться и продолжал, затаив дыхание, смотреть на нее, ведь она была восхитительна. Да и на что, казалось ему, способна была хрупкая принцесса? Может, на первый взгляд она и презирала его, но так или иначе он заполучит ее. Женщина, будто созданная из роскошнейших материалов в мире, была настоящим сокровищем. Прежде чем принц успел сказать что-нибудь еще, она потянулась к нему и поцеловала, смывая все оставшиеся у него мысли, как набежавшая с моря волна. Ее губы, того же цвета, что бутон розы, были такими же мягкими, как на вид, и принц потерялся в ней, захваченный между перевернутыми красками собственных заблуждений. Он дрожал от вожделения на самом краю сплетенной ей темной паутины, покуда та дрожала хрустальными брызгами: каждый был скованной душой принца голубых кровей; всякого, кто когда-либо тщился освободить принцессу. “Освобождение”, обещали они. “Одна клетка в обмен на другую, только более раззолоченную”. Она слышала все сентиментальные обещания, что они шептали ей; все уговоры о женитьбе, стоит ей лишь проснуться. Но усилия этих непостоянных принцев были напрасны. Тщетные попытки, ведущие к одной мучительной участи. Вдруг принц почувствовал, как что-то острое впилось в него, и отпрянул, недоумевая, что же вызвало такую жгучую боль. К своему удивлению, он обнаружил, что не может отстраниться от принцессы, потому что ее пальцы погрузились в его плоть, глубоко и прочно. Он в ужасе уставился на нее, а она блаженно улыбалась ему, и прямо из нее появлялись на свет цепкие виноградные лозы, украшенные шипами и росистыми бутонами. В ее улыбке было столько же нежности, как в лучах зимнего солнца, когда она нанесла удар. Шипы пронзили тело принца повсюду, а виноградные лозы обвились вокруг его шеи, медленно отнимая у него дыхание жизни. Принцесса снова прижалась губами к его губам, и он почувствовал, как корни вползают ему в рот, минуя губы; он не мог пошевелиться, пока они стекали по его горлу, пробирались меж ребер и распространялись внутри грудной клетки: так растения торят себе дорогу вдоль фасада заброшенной усадьбы. Принц попытался было вскрикнуть, но не сумел: хватка лоз усилилась, и тоненькие ручейки крови потекли из проколов в коже. Принцесса, восхищенная его сопротивлением, отступила на шаг и смотрела, как на его лице проступает боль. Смех вырвался у нее изо рта — нежный, как звон серебряных колокольцев. — Я стану твоей женой, — пообещала она с озорным блеском в глазах, — до тех пор, пока ты еще дышишь. Корни в его груди извивались, обрастая колкими стеблями — те проткнули легкие и прорастали теперь листьями и цветами роз, что жаждали искупаться в жидком солнечном свете. Но, впрочем, то были не обычные розы; в них была некая ядовитая живучесть. Лихорадочное желание не просто разрастись, как свойственно обычному сорняку, но воплощать в жизнь то, что захочет принцесса: чем бы оно ни было. С невообразимым усилием розовый куст пробился наружу из грудной клетки принца, пронзая плоть и жилы в ответ на полночный зов своей хозяйки. Она позволила принцу упасть; его голова разбилась о каменные плиты пола, словно яйцо. Лозы отступили, а принцесса глядела на цветы глазами круглыми, будто две луны. Принц всё истекал и истекал кровью, медленно и мучительно; под ним образовалась темная лужа, напоминающая пролитое вино. Каждый его вздох был вздохом агонии, хриплым, прерывистым. Как только смерть примет его, он исчезнет из мира, и всё, что осталось от его жизни, отдано будет на милость памяти и времени. Наконец, отважный принц упокоился с миром, хотя смерть его и не была легкой. Осталась лишь торжествующая спящая красавица, которая сорвала жуткий букет с его разверстой груди и поднесла к лицу, окутанная сладким ароматом роз и острым привкусом крови. Затем она забралась обратно на пуховую перину и задремала, снова потерявшись для мира; розы рассыпались по ее груди. Воистину, эта концовка была подходящей.***
Давным-давно, когда Шиповничек была еще маленькой, она исследовала одну из множества заброшенных башен замка и столкнулась лицом к лицу с незнакомой старой женщиной. — Ты — гниль по долинам, ты — то, что обитает в лощинах, рощицах, чаще, подлеске грез. Поразмысли над этими откровениями, малышка, ибо линии сердца у тебя на руке говорят о многом. — Но что всё это значит? — спросила она, глядя на морщинистую старуху. — Только время способно раскрыть истинный смысл, — отвечала старуха, поднеся палец к растресканным, как паутина, губам, как бы пресекая всякие дальнейшие расспросы. — Знай одно, малышка: впереди еще много всего.***
Поначалу замок спал, покоясь в коконе из роз и шипов. Мозаика камня и известкового раствора испещрена была извивами виноградных лоз, которые змеились по перламутровому фасаду, украшенному бесчисленными солнечно-влажными бутонами, застывшими в тисках времени. Шиповничек спала в старой башне, где впервые узнала секреты веретена; паутина притягивала ее всё ближе, заманивая в ловушку проклятия тринадцатой ведьмы. Когда она уколола палец иглой и единственная рубиновая капля неохотно выступила на коже, она погрузилась в ужасный вековой сон. Заклятие было произнесено, и розы спиралью устремились к небу, обильные и благословенные в своей непрочной красоте — напоминая саму Шиповничка, как давным-давно благословили ее мудрые ведуньи. Ее родители и ее подданные тоже заснули, и пышные розы оплели их тела. Предполагалось, что всё пойдет тем же чередом, что и со всяким другим проклятием: на обыкновенный манер, как предсказывали пророки в соседних королевствах. Самыми причудливыми голосами они шептали, что с ведуньями никогда не следует связываться, поскольку их языческая натура принесет несчастье. Они сбивались в кучки, разделяя между собой рассказы о сокровенных божествах, которым поклонялись эти женщины, об их сношениях с феями и дивным народом; некоторые полагали, что они сами, должно быть, феи, ведь откуда иначе, если подумать, могло взяться такое их потаенное могущество?.. И поначалу всё шло мирно. Шиповничек спала, омытая грезами, но что-то дрейфовало в глубине этого сна: острое осознание. Тонкая, шелковая нить чего-то связывала ее с розами. Хотя она дремала, приторный вкус нектара задерживался у нее на языке, а на коже выступала роса. Лепестки разлетались на ветру; шипы сверкали, норовя пронзить. Вначале у нее была лишь слабая связь с волшебными розами: она просто осознавала, что они есть. Они, в свою очередь, еще не заметили ее, да и не хотели замечать. Чего пророки не могли предсказать, так это того, что произошло, когда погиб первый принц. Он явился, отважный и загорелый от солнца; его львиная стать выдавала благородство происхождения. Меч его был остер, а рука тверда, когда он приблизился к колючим зарослям, обступившим замок, — и ударил. Принц рубил, рубил и рубил, прокладывая себе дорогу к пробуждению спящей красавицы. Розы вздрогнули от холодного прикосновения металла, отпрянули от его клинка, позволяя ему с легкостью пробиться сквозь них и проявить милосердие к некоторым из их собратьев. Шиповничек беспокойно пошевелилась во сне; в нее медленно просачивалась приторная, как сироп, ясность. Розы! О боже, розы! Еще не добравшись до нее, принц задел один из шипов и тут же укололся. Кровь потекла по его руке. Капнула наземь. Корни жадно всосали ее, напитывая цветы. И в это мгновение некий огромный колодец голода раскрыл свои темные лепестки внутри Шиповничка. Ей хотелось больше. И она взяла то, что было так любезно предложено. Принц, в конце концов, прошел прямо в ее обиталище. Было только справедливо, что он принадлежал теперь ей. Труп первого принца затерялся в спутанных зарослях; его руки и ноги неестественно растопырились, будто у тряпичной куклы. Когда жизнь выдавили из него до капли, глазами мертвой рыбы он безучастно уставился в небеса. А Шиповничек снова спокойно уснула: безмятежная, как стоячая вода, сытая. Всё это время розы перешептывались между собой, в восторге от такого поворота событий. Они пели ей дифирамбы, распространяя новость о ее кровожадности среди остальных — словно галдящая гусиная стая. И так продолжалось еще долго. Розы видели все; они были свидетелями каждого непристойного замечания, слетевшего с губ предполагаемого спасителя, и свидетелями трепета их сердец, когда они видели принцессу в самый первый раз — если, конечно, им вообще удавалось ее увидеть. Розы были рядом при каждой смерти, случавшейся промеж них, змеями обвивали каждое кричаще разодетое тело. Некоторые принцы погибали еще на подступах, где розы росли гуще и обильней всего, самыми густыми и обильными, и лозы прорастали прямо сквозь их тела. Их верные скакуны оставались голодать или блуждать вдалеке, не в силах добраться до всадников сквозь густую чащу. Их мечи медленно ржавели под дождем: острое жало металла никогда по-настоящему не исчезало из памяти роз. Другие спасители добирались до сердца королевства, но терялись, блуждая в извилистых коридорах замка, и увядали, пока от них не оставалась лишь шелуха. А некоторые добирались до Шиповничка, видели ее красоту собственными глазами, но и они гибли, потому что цветочное благоухание побуждало их выпрыгнуть из окна и присоединиться к своим благородным собратьям. Одному королю даже удалось забраться на кровать, где спала Шиповничек, и заключить в клетку рук ее неподвижное тело, но прежде, чем он смог исполнить все свои порочные желания, розы в изобилии расцвели вокруг, шипя в унисон. Они оттащили его от принцессы и разорвали на куски, поглотив без остатка, а Шиповничек в это время вздрагивала от восторга. По мере того, как шли годы и копились тела, уступая место костям, розы творили свое волшебство — или, возможно, оно исходило от самой Шиповничка — так, что скелеты принцев и королей сливались с ними в единое целое. Розы вновь соединяли кости и конечности своими лозами до тех пор, пока трупы не покрылись зеленью целиком, а цветы, выросшие из них, не наполнили воздух липкой сладостью нектара и разложения. Эти существа из сросшихся кустов и костей бесцельно бродили по замку; шипы торчали вдоль их хребтов, а в открытых глазницах покачивались розы. Хотя нежить жаждала большего, как и сама Шиповничек, они проходили мимо застывших тел родителей Шиповничка и ее слуг, не в силах полакомиться ими. Природа помалу заявляла права на трупы, но те, кто дремал рядом с Шиповничком, не имели такой же связи с розами, как она. Вместо этого они старели с течением лет, запертые в вечной ловушке. Жизненная сила в них угасала, морщины покрывали лица во сне. Одна Шиповничек оставалась навеки юной, питаемая волшебными розами — ее связь с ними только укрепилась. В конце концов, все прочие умрут, как и принцы, и может быть, Шиповничек продолжит жить и без них: вечно молодая и прекрасная, вечно спящая. Так продолжалось и дальше: принцы приходили и умирали, розы расцветали и удушали, чудовища бродили и тосковали, дремлющее королевство разлагалось и распадалось. А Шиповничек? Она благоденствовала. Она расцветала тем сильнее, чем обильней приходили к ней спасители, один за другим, охотно попадаясь в ее сети. Каждая отнятая жизнь добавляла ей самой новой жизни, и хотя она оставалась спящей, но могла чувствовать всё, что происходило, — от насекомых, которые садились на ее лепестки, до крови, брызгавшей ей на листья. Она лежала — одно целое с лабиринтом роз, и граница между тем, кем она была, и тем, кем она могла бы быть, истиралась. В какие-то дни она была розами, а в другие — просто принцессой, запертой в пределах своего собственного разума. Шиповничек стала ценить мгновения, когда забывала свое прошлое — свою личность, — потому что так было проще; так всё имело смысл. Розы стали ей и родичами, и домом, и она с радостью позволила им поглотить себя. Розы приняли ее в объятия, и она затерялась в их множестве, точно так же, как ее спасители терялись в ее сказке, обещавшей им изобилие и признание, если они смогут пробудить принцессу, шепча ей в уши. Однако для них всё было напрасно. Время между спасителями тянулось долго и однообразно, потому что ничего не происходило, кроме смены времен года. Шиповничек спала и спала, розы всё цвели и цвели, искалеченные тела принцев воняли гнилью. Восставшие трупы бездумно шатались взад и вперед, лозы вились вокруг костяных пальцев и разбрасывали сладкую пыльцу, чтобы цветов могло вырасти еще больше: они вечно жаждали чего-то, что не могли уже надеяться назвать или понять. Но, несмотря на ожидание, Шиповничек продолжала оставаться проводником этого хаоса. Каким-то образом она нашла способ превратить свое проклятие в благословение: неважно, насколько кровавое. И так, до скончания веков, Шиповничек спала, и ей снились розы.***
Тринадцатая из ведуний, Чемерица, годами наблюдала зарождение ночного кошмара, которым стала Шиповничек. Вдумчиво она глядела, как ее проклятие обретает новую форму, отклоняется на иной путь. Дикая магия, которой обладали ведуньи, отличалась непредсказуемостью; она была непостоянна в своем воздействии на других, изменяясь быстро, словно погода. Она, впрочем, не сказала бы, что разочарована исходом проклятия. Несмотря ни на что, Шиповничек обрела в своей дреме подобие свободы — такую, какой никогда не дозволили бы ожидания, возложенные на нее как на царственную особу. Хотя это освобождение и вышло довольно кровавым. Звук знакомого голоса вырвал ее из раздумий. — Вот ты где! — воскликнула Белладонна, выходя из-за дерева в сопровождении еще нескольких сестер-ведуний. — Мы целую вечность и словом не перемолвились. — Белладонна, — коротко откликнулась Чемерица. — Если ты пришла, чтобы сообщить мне некую “правду”, я вынуждена просить тебя воздержаться от этого. — Ну, цветочек, не хмурься. У всех нас свой счет обид. Но обязательно тебе было проклинать это бедное дитя? — Белладонна легкомысленно вздохнула, и спутанные ветки у нее в волосах согласно затрещали. Чемерица оскалилась, скривив потрескавшиеся, как паутина, губы. — Не тебе об этом говорить. Напомни-ка еще раз, кто проклял простую швею. Белладонна отмахнулась: — Она пыталась обсчитать меня на какую-то чудовищную сумму. Без личного присутствия не понять всей серьезности ситуации. Это было ужасающе. И, если помнишь, это было ничто по сравнению с твоим проклятием. — Я пришла к выводу, что настало время, когда урок может быть усвоен, только если от последствий пострадает кто-то еще, — произнесла Чемерица. — Все должны присутствовать на королевских крестинах. Не приглашать высокопоставленных особ есть оскорбление, вопиющее неуважение к самым могущественным. Король с королевой превратили меня в своего врага, решив исключить меня, когда прочие из вас получили приглашения. Ответным ударом я лишь защищала свою честь и репутацию. — И в самом деле, дорогая, должна признать: король с королевой приняли неосмотрительное решение в столь деликатном вопросе, но наказывать дитя? Ее жизнь считай что разрушена. — Белладонна хихикнула, словно находила что-то забавное в положении Шиповничка. — Ни свадьбы, ни наследников, ничего, чего можно было бы ждать сто лет. — Ты-то уж должна знать, что мир способен предложить больше, чем конец — и под венец, — прошипела Чемерица, сверкнув ядовито-переливчатыми глазами. — Рифмуется, — пропищала Живокость с мечтательным вздохом; она прислонилась к дереву неподалеку. Чемерица на миг смягчилась и протянула руку, отводя прядь волос с лица самой юной из ведуний. — Верно, милая. Живокость улыбнулась с нежностью лучей зимнего солнца, и Чемерице осталось только улыбнуться в ответ, пускай менее явно. Вперед выступила девятая из ведуний, Олеандра. — Определенно, Белла, не можем ли мы согласиться: все мы принимали сомнительные решения, когда речь о магии? А потому я не думаю, что справедливо так уж винить Чемерицу. Она вправе была ответить, особенно перед лицом такого неуважения, но, возможно, ей стоило проявить меньше суровости. — Ты всегда знаешь, что сказать, не так ли, ягненочек? — сказала Белладонна; в ее глазах взамен нежности ржавела сталь. — И в самом деле, быть может, я была резковата с ней. Давайте не таить зла, что скажете? Четвертая из ведуний, Калла, подала голос: — Да-да, давайте оставим это прошлому. Не нужно больше суетиться. — Ты просто глупая скорлупка, дорогуша, — звонко пропела Живокость; триада ее голосов слилась воедино. Перья Олеандры взъерошились от этих слов. — Тише, Косточка. Никто не хочет слышать этой бессмыслицы. Чемерица взмахнула рукой, отметая упрек Олеандры: — Не волнуйся, я не нахожу насмешки в ее словах. Живокость обвилась вокруг Олеандры, бормоча: — Видишь, видишь? Мою “бессмыслицу” оценили. — Олеандра фыркнула на это, но помягчела под касанием Живокости. Калла поцеловала Чемерицу в щеку; ее запястья в отчаянии распускались побегами. — Возвращайся домой, — шептала она, дыша на Чемерицу шепотами ночи. — Мы по тебе скучаем. Подснежник каждый вечер о тебе спрашивает. — Тебя ждет свежий грибной хлеб, — добавила Олеандра, протягивая руку к одной из рук Чемерицы. Истресканные губы Чемерицы изогнулись в неохотной улыбке, но наконец она согласилась: — Полагаю, время вернуться пришло. — Тогда отправимся же, — улыбнулась ей в ответ Белладонна: глазами, как две половинки луны.