Thank you

Первое, что он чувствует — боль. Адская боль, распространившаяся по всему телу, проникнувшая в каждую клетку. Нет сил даже на то, чтобы выдохнуть, сквозь зубы. Следом в мозг ударяет мысль — он должен был умереть. Там, в тюрьме для эсперов, просчитавшись в своём плане. Проиграв действительно сильному противнику. Однако, боль, подобно крови текущая по венам, может говорить лишь об одном — он жив. Каким-то образом. Больше он не о чём не думает — сознание ускользает, как ускользает вода сквозь пальцы, и тёмная дымка появляется перед глазами. Боль, если не проходит, то значительно притупляется. И снова это блаженное бессознательное состояние. *** В следующий раз боль уже не такая сильная. По сравнению с тем, что было до — это и вовсе нельзя назвать болью. Лёгкий дискомфорт. Он пробует пошевелиться, открыть глаза и оценить обстановку. Боль разливается по телу, подобно огню, но стиснув зубы, он старается подняться, нелепо жмурясь от света, к которому глаза ещё не привыкли. Первое, что бросается в глаза — он в какой-то комнате. Небольшой, вмещающей в себя только кровать, на которую его уложили, тумбочку, заставленную флаконами, о содержании которых можно только догадываться и массивный шкаф с резными ручками. Единственное окно наспех зашторено, но солнечные лучи всё равно попадают в комнату сквозь дырявые занавески. Единственный выход — хлипкая на вид дверца, на которой во многих местах облезла ореховая краска. — Эй, Дост-кун, тебе пока нельзя вставать! Да и двигаться вообще. Я, честно, не знаю, насколько быстро действуют эти лекарства, но тот бедолага клялся мне, что через несколько недель ты будешь практически полностью здоров! — звонкий, до боли знакомый голос раздаётся откуда-то слева. Игнорируя боль, Достоевский поворачивает голову, сталкиваясь с пристальным взглядом небесно-голубых и изумрудных глаз. — Я…Как? — слова больше похожи на отдельные звуки и голос слишком хриплый, но Гоголь и без слов всегда мог понять его. — Хах, это такая забавная история! Представляешь, Дазай-кун поверил в моё представление! Решил, будто я так просто позволю тебе умереть! Хахах! Забавно, правда? — Николай смеётся, паясничает — ведёт себя как обычно, но Достоевский слишком хорошо умеет подмечать детали. То, как нервно и дёргано он двигает руками; то, как надрывно звучит смех; то, как мечется взгляд. Если бы он мог — сказал бы многое. И начал бы с простого «спасибо», которое никто из них не говорил прежде. Было не принято благодарить друг друга, когда знаешь — сейчас этот эспер твой союзник, но уже завтра может стать противником. Или умереть. Только сейчас хотелось поблагодарить. Искренне. Но он не может. Горло саднит и вместо слов из него вырываются обрывки звуков. Так жалко. Гоголь подходит ближе, осторожно садится рядом и смотрит пристально, задумчиво — беспокоится, переживает настолько сильно, что даже амплуа шута на мгновение сменяется чем-то иным: незнакомым и всё же уютным и родным. — Дост-кун, ты в… — предложение так и остаётся незавершённым, повисая в воздухе протяжной нотой. Демон, Бес — ужасающий других своей жестокостью и восхищающий своими идеями; один из самых опасных эсперов, — прижимается всем телом к Гоголю, обвивает его шею руками, опускает голову на плечо и замирает. Достоевскому всегда холодно — эффект способности или врождённый дефект, — но рядом с Гоголем теплее. Он весь такой — тёплый, яркий и завораживающий. Согревающей. Окутывающий своей заботой и теплом, хотя и не должен ничего из этого. Фёдор прикрывает глаза, растворятся в этом чувстве, которого никогда прежде, кажется, не знал — ощущение покоя. И ощущение тёплых рук без перчаток на своей спине. Ощущении того, как Гоголь осторожно прижимает его слишком хрупкое и болезненное тело ближе, окутывая своим длинным плащом; того, как он успокаивающе водит руками по спине, беззвучно говоря «всё хорошо». И в этот единственный раз Бес хочет верить — всё действительно будет хорошо. — Спасибо, — тихая, на грани слышимости благодарность срывается с губ. Благодарность не столько за спасение, сколько за этот момент. За тепло. За странное чувство покоя и умиротворения. — Не за что, Федя. Не за что, — и ответ звучит также тихо, но от того не менее искренне. И давно забытое «Федя», которое Коля не произносил, казалось, целую вечность, от чего-то заставляет сердце в груди замереть. Они сидят так, пока секунды перетекают в минуты, а те в часы. Но сейчас ни время, ни будущие не волнуют никого. Есть только они вдвоём и этот приятный момент, в котором хочется остаться навсегда, не омрачать его мыслями и грядущем.