Свобода выбора

Оставаться обнажённым страшно. Слишком хорошо тело знает, каково это — соприкасаться с чужой кожей. Знает и словно бы нашёптывает Казу в ухо на десятки голосов: «Неужели ты думаешь, что способен навсегда забыть об этом? Неужели надеешься стать нормальным? Хочешь близости, как все люди? Размечтался». Каз злится — на себя, на Роллинса, на весь мир, на Джорди и на своё тело. Он потратил столько лет, чтобы подчинить его себе — и не вышло. Ничего в этом механизме от него не зависит. Ничего он не способен контролировать — ни образы, ни импульсы, ни чувства, ни звуки, ни страх, ни возбуждение — ничего. Но вместе с тем предательское тело помнит и кое-что другое. То, что Пекка Роллинс проделывал с ним много раз — с разной степенью успеха, но с необъяснимым упорством. То, что Каз не может отрицать: Пекка Роллинс заставляет голоса заткнуться. Поэтому он сосредотачивается на дыхании — своём и Пекки — когда тот начинает раздевать его. Думает о запахе Роллинса, которого всё время как будто мало, и кажется, что, если бы он наполнил Каза целиком, этот запах, то не осталось бы места ничему плохому. Вместе с возбуждением он несёт странное успокоение, и Каз понимает, как ему этого не хватало. Пекка гладит его, снимая жилетку. Неторопливо расстёгивает пуговицы рубашки, одну за другой, без рывков и напускной страсти, но Каз видит в темноте, как приоткрыт у Роллинса рот и как он сглатывает, словно не разрешая себе спешить. Высвободив Каза из рубашки, переходит к брюкам, к белью, к носкам, оставляя только перчатки — последним оплотом здравого смысла, гранью, за которой Каз теряет все ориентиры и перестаёт быть Бреккером, превращаясь в оголённый нерв. Закончив, Роллинс ложится рядом и накрывает их обоих одеялом. Становится тепло, и Каз лежит какое-то время привыкая. Роллинс не раздевается сам, видимо, посчитав, что для этого рано, и обнимает его. Будоражащей лёгкостью Каз чувствует пижаму между их тел — то, как скользит по коже струящийся гладкий шёлк — призрачным, почти не существующим барьером между ними, и от этого кружится голова. Он чувствует тело Пекки сквозь ткань и не ощущает отвращения. Лёгкий страх. Тревогу — да. Ожидание плохого, но плохое не приходит. От ладоней Пекки не исходит ничего, кроме тепла и приятного давления. Он убирает волосы со лба Каза, следя за его реакцией, обводит скулу, щёку, шею. Кладёт руку на грудь и держит там, давая привыкнуть, а потом ведёт дальше, по животу, вскользь касается паха. Каз слегка вздрагивает и слышит собственное неровное, громкое дыхание. — Где хуже всего? — спрашивает Роллинс. — Лицо, — отвечает Каз без раздумий. Тогда Пекка снова опускает ладонь, обводя низ живота, и Каз чувствует, как тепло расходится оттуда по телу во все стороны. — А где лучше всего? Помолчав, Каз говорит: — Там. В ответ Роллинс не отпускает никакую из свойственных ему шуточек, не усмехается даже, он до странного серьёзен, и у Каза с каждой минутой всё меньше поводов видеть в нём опасность и всё больше — желания обнять в ответ. Когда-то он хотел убить этого льва, но подобрался к нему слишком близко. Цепенел от ужаса, пытался ухватиться за собственную ярость как за спасательный круг, но шёл и шёл всё ближе к хищнику, неспособный противостоять великолепию короля зверей и тому, что тот делал с ним. Объясняя это себе тысячью причин, кроме одной правдивой. — Хорошо, — тихо произносит Роллинс. — Вернёмся к лицу. Он снова трогает щёку Каза. Едва касается подушечками пальцев. — Как лучше? Так? — он легко очерчивает линию челюсти и щекоткой задевает губы. Потом меняет тактику и прижимает к щеке всю ладонь — плотно, ощутимо, не оставляя зазора ни для воздуха, ни для недосказанности. — Или так? — Вот так, — сдавленно отвечает Каз и чувствует, как сохнет в горле и щиплет в глазах. Этого не хватало. Нет, ну нет же. — Нравится, когда сильнее? — Да. Такое прикосновение — слишком тёплое, слишком настойчивое и полное жизни, чтобы можно было принять его за касание мертвеца. В нём нет ничего из того, что Казу противно. Нет жуткого студенистого холода. Только тепло и мягкая шершавость. И кожа Пекки пахнет им самим, отголосками сигар и мыла, и сколько бы Каз ни втягивал этот запах — он не чует в нём ни толики гнили. Пекка Роллинс живой. Его сердце бьётся. Его дыхание греет лицо и шею, и бедро потирает Каза между ног. — Чего тебе хочется? — спрашивает Роллинс так, словно привёл его в кондитерскую лавку. — Ты можешь сделать всё, что тебе нравится. Или попросить меня. От последних слов обдаёт жаром. Просить Роллинса кажется чем-то запретным, чем-то запредельным и неправильным — и до дрожи пленительным. «Останься со мной». «Поцелуй меня». «Засунь в меня свой член, пальцы, язык — везде, где можешь». Казу становится трудно дышать ровно, и щёки полыхают, раскалённые. Он никогда не просил, никогда не умолял. Он шёл на сделки, договаривался, приказывал, обманывал и насаждал свои условия. Это кажется ненадёжно простым: попросить — и получить желаемое. Так не бывает. Должен быть подвох. Но почему эта перспектива настолько сладка? — Возьми мои пальцы в рот, — говорит Каз, не давая себе ни секунды, чтобы передумать. Пекка коротко улыбается и берёт его ладонь. Сначала просто гладит, потом просовывает палец под перчатку и трёт там, разогревая, сперва легко, но потом всё плотнее и настойчивее. Каз едва сдерживает стон. Это слишком приятно — так, как он никогда не подозревал, что может быть приятно его рукам. Пекка нажимает пальцем в центр ладони, и импульсы россыпью разбегаются к периферии, заставляя руку расслабляться, заставляя пальцы Каза теплеть, а самого Каза — дрожать. Роллинс стягивает перчатку и откладывает её в сторону; прижимает сухие губы и дышит в раскрытую ладонь, отчего Казу хочется запрокинуть голову и стонать, и смеяться, и плакать. Отчего под одеялом делается невыносимо жарко, и тело тянется к Роллинсу — каждой клеткой. А когда кажется, что больше выдержать уже нельзя, Пекка лижет — центр ладони, между пальцами, и Каз близок к обмороку, совсем теряя связь с реальностью. Бёдра сами трутся об чужое тело, и удивительное чувство закономерности происходящего вытесняет все возможные сомнения. Ни горя, ни страха, ни ненависти. Каз стонет, когда Пекка обхватывает губами указательный и средний пальцы и водит по ним языком — горячо, влажно, сумбурно, подводя к финальной точке слишком скоро. И Каз захлёбывается воздухом, которого так мало в этой комнате, готовый сорваться, но у Роллинса, как всегда, есть собственные планы. — Подожди-подожди, — шепчет он, отстраняясь. — Ну не так же сразу. Хотя мне это очень льстит. Каз злится инстинктивно, разочарованный, лишённый чего-то очень желанного, как будто даже рычит и кусает Роллинса в плечо. Тот лишь смеётся негромко и взъерошивает его взмокшие волосы, убирает пряди, налипшие на лицо. — Ты подготовился к нашей встрече? — спрашивает Пекка тем неуловимо развязным тоном, от которого у Каза всё внутри восстаёт возмущением. И не только возмущением. И не только внутри. — Да, — отвечает он честно. И он бы рад списать это на свойство своей натуры, на то, что лидер Отбросов Грязные Руки привычно просчитывает все возможности наперёд. Сухо и практично. Но эта неумелая ложь не в состоянии скрыть жалкой правды: он готовился, потому что мучительно ждал, чтобы Пекка Роллинс заполнил его изнутри, чтобы мерные, сильные толчки выбили из головы всю тревогу, и изводящие мысли, и холод разлуки. — Скучал по мне… — снисходительно заключает Роллинс. — Да, — повторяет Каз. — Влюбился? Пекка смотрит ему в лицо своим непонятным взглядом — то ли вдумчивым, то ли насмешливым, в темноте не разобрать, и Каз чувствует себя слабым — от одного этого вопроса, от необходимости задуматься о нём. Он никогда не хотел, чтобы такая вероятность возникла даже призрачным предположением — не то чтобы прозвучала вслух. Каз Бреккер не мог влюбиться — ни в кого и никогда. Не в Пекку Роллинса тем более. И он не знает, с чем это сравнить. С тем, что чувствовал к Инеж? Ничего общего. С тем детским трепетом, который охватывал его при взгляде на Саскию? Нет… То, что сделал Роллинс, не проделывал до него никто. Он приручил его тело, разобрался, как работает система, устройство которой недоступно было самому Казу, но даже это не главное. Пекка Роллинс не верит в Каза Грязные Руки — не верит ни на миг в легенду и фальшивый образ, он смеётся ему в лицо, снимает его с Каза, как старый пыльный маскарадный костюм, и отбрасывает в сторону, оставляя перед собой беззащитного мальчишку. У Каза сбивается дыхание, и слабеют колени, и дрожат пальцы, — и он не в силах сопротивляться этому чувству. Пекка Роллинс видит его настоящим, незащищённым, открытым. И Каз не знает, как до такого дошло. — Это бы всё объяснило, правда? — хмыкает он. Пекка улыбается и целует его в рот — ошеломляющим, бесстыдным удовольствием, которого измученный разум Каза уже не в состоянии бояться. Напирая языком, он укладывает Каза на спину, прижимает к постели всем телом, наспех спускает свои шёлковые брюки и давит, трётся, покачивает бёдрами, провоцируя изводящее чувство нетерпения. — Я тоже ждал, — говорит он и тянется к тумбочке, вынимая оттуда хрустальную склянку, которую Каз до этого видел столько раз. Рефлексом — Каз чувствует, хочет, надеется на то, что будет дальше. И когда Пекка скользкими пальцами проводит ему между ног, ещё и ещё раз, Каз, теряя самообладание, подаётся навстречу, потому что за столько месяцев не забыл ничего. Роллинс гладит, расслабляя, не только там, где надо для конкретной цели — везде вообще, потом целует в шею — мокро и горячо, отвлекая от ощущений внизу, и входит. Каз стонет, Роллинс тоже — и движется, не давая перевести дух, сжимая Каза всё крепче и плотнее, не оставляя пространства между их кожей, ничего, кроме тонкой ткани пижамной рубахи. Со временем задирается и та. И Каз чувствует такое долгожданное — то, чего когда-то давно он не мог ни вообразить, ни увидеть в страшном сне. Их тела соприкасаются плотно, насколько только возможно, — и Каз не испытывает ужаса. Лишь чистое, безграничное наслаждение. И необъяснимое, всепроникающее чувство тепла, которому совсем не место в его отношениях с этим человеком. Кажется, именно так когда-то маленький Ритвельд ощущал благодарность. Дыхание Роллинса опаляет щёку, ухо, шею, и Каз не выдерживает. В неотвратимо подступающих сладких судорогах он делает что-то, что не успевает проконтролировать. Впервые произносит это так, будто они близки, будто они — любовники без страшных чёрных пятен в их совместной истории. Не «Роллинс», не «ты». Каз выдыхает: — Пекка… И сам ужасается произнесённому, но не дольше чем на краткий миг. Его захлёстывает тем горячим, острым, болезненным ощущением, от которого хочется кричать. Но Каз не кричит, а только вздрагивает, вцепившись Роллинсу в спину, и издает несколько звуков, похожих на всхлипы. Наверняка Роллинс потом ему припомнит. Что ж, справедливо. Пекка приподнимается, упираясь руками в кровать, и движется совсем быстро, горячечно, напряжённо, всматриваясь в Каза ускользающим, тёмным взглядом, и потом запрокидывает голову и стонет в унисон сильным, глубоким толчкам. Это проходит слишком быстро. Каз хотел бы дольше — хотел бы смотреть и слушать. Роллинс опускается, тяжело дыша, и ложится сбоку. Вытирает живот Каза рукавом. Гладит по груди и снова укрывает одеялом. — А я влюбился в тебя, Бреккер, — говорит Пекка так легко, как может только он. Будто выдавать подобные признания совсем не страшно и не унизительно, и вовсе не противоречит его положению. — И что мне делать теперь с этой неувязочкой? Ума не приложу… Каз молчит, ошарашенный, затаившийся, не разрешающий себе поддаться тому, насколько приятно это слышать. — Будешь моим- — Кем? — перебивает Каз. Пекка пожимает плечами: — Не знаю. Просто моим. «Да», — думает Каз. — Нет, — отвечает вслух. — Упрямый, — усмехается Роллинс. — Как нога? На удивление, Каз даже не вспоминал о ней и теперь, захваченный врасплох, пытается вернуть себе позиции. — Как будто бы тебе есть дело. — Дурак ты, Бреккер, — шепчет Пекка благодушно, потираясь носом о его висок. — Иди прими ванну, а я распоряжусь сменить постель. — Ты издеваешься? — Нет. И не вздумай смыться раньше завтрака. Ты должен мне за тот ужин, на который не явился. Подтянув завязки, Роллинс возвращает на место пижамные штаны, поднимается. Поразмыслив, берёт с кресла свой халат и бросает Казу. Потом выходит из комнаты, оставляя свободу выбора: одеться в свою одежду и исчезнуть в ночи, из которой пришёл, или задержаться и дождаться утра. Увидеть Роллинса на рассвете, ещё не проснувшимся. Уязвимым — таким, каким Король Бочки не предстаёт ни перед кем, так, как будто у него нет ни единой причины ожидать от Каза Бреккера зла. Увидеть его кожу, всю в веснушках — и Каз находит это красивым. И рыжие волосы, самые яркие из тех, что он когда-либо встречал, — на груди, подмышками, в паху — Каз тоже находит красивыми. Он не помнит, в какой момент лицо Пекки Роллинса стало привлекательным. Не помнит, когда стал фантазировать о том, каково это — поцеловать его рот. Помнит, когда впервые заснул в его кровати, вымотанный, — случайно. И не помнит, когда начал хотеть этого сознательно. Каз заворачивается в халат Пекки, словно в его объятия, и босиком идёт в ванную. В конце концов, они очень давно не завтракали вместе, целую вечность.