Да, я депрессивный, мать твою, подросток.
Сигарета за сигаретой тлели без остатка в его изящных пальцах, между затяжками охрипшее горло обволакивал жгучий, горький спирт с привкусом рвоты, а красные и раздраженные от высохших слез щеки обдувал холодный осенний ветер. Этот ветер уносил с собой, казалось бы, все, что до этого момента жило в этом месте: долгие объятия, откровения по душам до рассвета, дешёвое пойло из горла, холодные до дрожи ладони, трясущиеся колени и крики навзрыд. Этого всего больше нет, и не будет.
Взгляд маленького, но уже сильно потрепанного жизнью тигренка был тяжёлым, уставшим, без капли жизни. Этим взглядом он уже в тысячный раз осматривал помещение, в котором находился: любимая их с Киром заброшенная многоэтажка, вокруг валялись кирпичи и строительный мусор, стены были до отказа изрисованы граффити, большинство из которых тут оставили именно они вдвоем. Уже не разобрать, что тут написано, но каждая буква, каждая закорючка отзывалась в груди мальчика несмолкаемой, ноющей болью, которая сводилась к одному, до скрипящих зубов и боли в висках событию:
они никогда не будут вместе.
Глаза сщурились от выходившего откуда-то из-под облак солнца, под призмой пелены слез перед глазами мир выглядел размыто, а под призмой отсутствия этого мудака в его жизни мир выглядел серо. Безжизненно. Абсолютно скучно и не нужно. Лучи понемногу стали проникать внутрь через отверстие, которое когда-то предназначалось для окна. Солнце оставляло тени на стенах и полу, от стеклянной бутылки по ним бегали солнечные зайчики, а дым с привкусом ментола красиво развивался в помещении.
Как кадр из подростковой драмы, ей богу.
Пальцы промерзли до костей. Они были холодными, как айсберг где то на Южном полюсе, как лёд, который бармен бросает в стакан какой-то дешёвой шлюхи, как этот мир, который полностью осточертел. Каждая его деталь казалась уродливой, ужасной, до боли в глазах. Из за этого он не знает, на что положить свой взгляд.
Веки начинают быстро-быстро двигаться, Ленечка хмурит нос и тяжко закусывает нижнюю губу, прищуриваясь, смотря куда-то вдаль. Куда-то,
где нет боли, нет разлук, нет неразделённой любви, нет, мать его,
Кирилла. Только зелёная травка, пархающие бабочки, радуга, и никаких невзгод. Только вот сам мальчик понимал, что ему туда путь закрыт. Даже нога его туда не ступит, даже глаз его туда не заглянет. Не сотвори себе кумира, как говорится.
Кирилл для него на самом деле был чем-то неосязаемым, чем-то больше, чем просто друг, чем просто близкий человек, чем просто... Ленечка восхищался им, да, по праву восхищался, считал его идеалом во всем: от внешности до всего того, о чем он уже давно не задумывался. Изначально это была некая связь, попросту та самая настоящая дружба, о которой поют в советских песнях и о которой снимают фильмы, ну а потом что-то вдруг переклинило в момент. Вернее, осознал он всю плачевность ситуации, признался самому себе в момент, а вот сами чувства начали возникать куда раньше. Он был счастлив проводить время с человеком, ставшим ему родным буквально за несколько месяцев, и, казалось бы, всех все устраивало. Но так было до определенного момента. Знаешь такое чувство, когда ты влюблен, но на все двести процентов уверен, что это невзаимно? Сначало его устраивали эти пьянки, тусы, совместные прогулки, и все прочее прочее, что свойственно двум мальчикам-подросткам, которые считают себя лучшими друзьями, а вот потом
ему стало его не хватать. Хотелось, конечно, большего.
Зажрался ты, Ленечка. Зачем надо было признаваться, зачем надо было так высокомерно уходить из квартиры, хлопать дверью, а потом полтора часа пешком идти сюда, блядь, в эту ебаную многоэтажку? Ведь все было бы хорошо, если бы не это "я люблю тебя, короче". "Ну, не как друга, короче". А потом слезы, а потом на репит уебанские пиздастратальческие песни, которые сам он считал редкостным дерьмищем, а потом лезвие в руке. А потом.. Опять слабость. Даже резануть по плоти не смог. Слабак.
Глотку обволакивает вновь сделанный последний глоток вонючего алкоголя, изящные пальцы подносят к аристократичным губам уже давно затухшую сигарету. Он делает последнюю затяжку, запихивает дотлевший фильтр в бутылку, и кидает ее в стену. Та разбивается, конечно, вдребезги, и ему, конечно, похуй. На всех и все.
И на себя. И на... нет. Нет, блять, не могу сказать. Вот не могу и все, отъебись.
- Твою мать! - он давится едким дымом, кашляет, что-то пиздецки сдавило его под ребрами. В свободном полете он пробыл несколько секунд, и благополучно упал на что-то мягкое и теплое..
Огромные ладони загребают его к себе полностью, загребают с потрохами, загребают сердце, загребают душу и разум. Теплое дыхание окропило его с головой, длинные пальцы тут же начали ворошить волосы на макушке, а горячие губы неожиданно прислонились к виску, в том месте, где начинаются волосы.
Мир в миг перевернулся с ног на голову. Все вокруг стало обретать цвета, но не до конца, будто бы плохо проявленная пленка. Кисти задрожали, а из глаз тут же брызнули слезы.
- Малой, прости, - крик младшего пронзил земную кору так быстро и беспрепятственно, словно столовый нож пронзил сливочное масло. Крик боли, помощи, непонимания, и ещё очень много чего.
- Я не могу так, Кирилл. Я так не могу! - голосок дрожит, как банный лист на ветру, коленки подгибаются,
он вырывает свое тело из цепких рук, но только вот все остальное вырвать уже не получится. Все остальное теперь навсегда останется в его обьятиях.
- Я хотел спокойно умереть, блядь, без слез, без оров, без нервных срывов и прочего дерьма, ты опять все испортил. - мокрые глаза смотрят в глаза напротив, - Сука, лучше бы ты вообще не появлялся в моей жизни, ебаный кретин! Мразь!
Я тебя ненавижу, ты сволочь!
Старший стоит напротив, словно окаменевший. Нет, он не удивлен. Он знал,
на что шел, он знал,
куда шел, он знал,
к кому шел. Он не рассчитывал на что-то другое, ведь как себя будет вести человек, которому ты сначала отказал, а потом обнимашки клянчить пришел?
Нет, понятно, что пришел не просто так. Леня Ма...мать его, стал Киру дороже всех. Всех на свете. Был единственным человеком, который его понимал. Который мог выслушать, который не осудил, какую хуетень он бы не сотворил. Весь его мир сводился к одному австралийскому мальчику, который любил сигареты с ментолом, любил светить подворотами и любил строить из себя взрослого. Кир
любил видеть улыбку на этих длинных губах, любил, когда они выгибались так, что самому хотелось выгибаться всеми существующими способами, только чтобы эта улыбка была на этих губах всегда.
Он любил, когда мальчик засыпал на барной стойке после двух стопок виски, а потом говорил, что умеет пить, просто не выспался ночью.
Он любил, когда Ленечка говорил всякую дичь, которая приходит ему в голову, только ради того, чтобы поддержать разговор и не создавать неловкую паузу.
Он любил его всего, целиком, полностью, с его худощавых ног до его идеально остриженной головы.
Разум старшего едва успевает среагировать, когда младший вдруг кидается к окну.
- Пидор, не смей. Сука, не смей, я тебя там из-под земли достану, - татуированные руки вновь сплетаются в районе чужих ребер, ладони крепко-накрепко хватают маленькую черепушку, тем самым заставляя смотреть его глаза прямо в свои.
- Кирилл, я устал. Честно.
Мне больно без тебя, сука, до усрачки, но с тобой еще больнее. Прости. Я не смог разобраться. - пустые глаза смотрят на черные волосы, на нос, на губы..
Поцелуй был настолько быстрым, но вместе с тем длился целую вечность, что оба не успели даже среагировать. Это был не поцелуй, это было нечто бесконечно большее и неосязаемое,
это была вся жизнь до и вся жизнь после. Это был глоток, последний глоток воздуха, такой желанный, но такой запретный, а, как мы знаем, запретный плод сладок.
Весь мир не существует и не будет больше существовать никогда, потому что весь мир - это они.
А дальше все по-классике: Ленечка вырывается, уже в который раз вырывается из цепких лап, делает прыжок, и, не удержав равновесие, падает. Прямо вниз. С девятнадцатого этажа. И все.
Мир больше не существует.
