I will n̶e̶v̶e̶r̶ bother you

Если честно, Ксавье полагал, что болеть будет дольше. Пройдут месяцы, годы, десятилетия, прежде чем боль из постоянной превратится в фоновое сопровождение, потеряется за прочим белом шумом идущей по накатанной жизни. Но на деле, где-то через две недели, когда надоело топиться в бутылке и лежать на пропахшем её ядовитым парфюмом платье с чёрной бахромой, выслушивая в трубке от друзей пустые обещания помощи и поддержки, Ксавье вдруг понял. Мир движется дальше: прах развеялся по ветру, а пришедшие проститься вернулись домой, к горячему ужину, неоплаченным счетам и своим будущим проблемам. У него остались незавершённые дела, свои, её, её недописанные романы, его недорисованные портреты. Ксавье понял. Всё проходит. Прошло и это. Он впал в анабиоз, который неожиданно оказался его спасением. Жить жизнью робота тоже можно. Всё делать по наитию: спать, мочиться, есть, когда голоден, мыться, когда не устал после работы. Простое существование одноклеточного. И, в целом, его это устраивало. Он может смириться с вечной тишиной, в которую превратилась его жизнь без Уэнсдей, и даже получить от неё удовольствие. Он законсервировал свою депрессию, отставил на антресоль и она стоит там, пылится, ждёт, может, своего часа (Ксавье надеется, что он не наступит). Уэнсдей бы сказала — ты тратишь время на глупости, Ксавье Торп. Вот именно. На глупости. Поэтому он просто живёт. Приятно когда внутри пусто-пусто, комната без мебели и света. Не нужны ни психологи, ни таблетки. Он слишком занят, чтобы думать ещё и об этом. Хотелось закончить ремонт в доме, — доделать лабораторию, где Уэнсдей грезила устроить собственный патологоанатомический кружок (разумеется с телами, пожертвованными /почти/ добровольно), покрыть лаком шкафы в библиотеке, закончить готические витражи и заказать немецкую резьбу на лестничных периллах. Раньше всем этим занималась Уэнсдей; теперь Уэнсдей слишком занята тем, что кормит червей и бродит где-то по тёмным коридорам безвременья. Досуг Ксавье полон забот, ведь в браке то, что валится на одного, распространяется и на обоих. Её не стало красиво: презентация первого наречённого бестселлером романа, вспышки фотокамер, больной на голову фанат с заряжённым револьвером, крики толпы и много, так много крови, потому что после того, как псих выстрелил в кумиршу, он вышиб себе мозги. Уэнсдей погибла легендой, теперь она в вечности — трагический сюжет для байопика о так невовремя погасшей звезде. Она сама, правда, посчитала бы подобное не в хорошем смысле жуткой пошлостью. Ей бы хотелось остаться в истории как новая Мэри Шелли, а не Джон Леннон. А он не Йоко Оно, чтобы с него скатывался любой негатив. Хотя фото трупа, что распространил Твиттер в первые пятнадцать минут после трагедии, выдалось почти живописным. Уэнсдей лежала на тротуаре, раскинув руки, в красной луже, и чёрное кружево её длинных рукавов напоминало раскрытые крылья ворона. Её кожа осталась чистой и ровной, ибо даже в момент гибели она сохранила невозмутимое, немного укоряющее выражение лица. Это фото тоже обязанность. Но не Ксавье, а чего-то отдалённо жужжащего в его мозжечке, словно застрявшая в паутине муха. Иногда она напирает сильнее, и тогда он видит сны. В этих снах Уэнсдей укрыта чёрным кружевом, а он почему-то держит револьвер. В этих снах он вышибает мозги себе. Но это неважно. Всё проходит. Пройдёт и это. Ксавье умеет сцеживать негатив в творчество, — тем и занимается. Его существование робота проходит в сладкой полуапатии: иногда его пробуждает посреди ночь жажда создать нечто великое, и тогда он до утра, если не до обеда, проводит в мастерской, пачкая руки краской. А иногда он позволяет себе сесть с книжкой в библиотеке или в кабинете Уэнсдей, дышать пылью от её вещей и нетронутой пишущей машинки. Читать Сартра, Фауста, и не думать. Не рассуждать. Завтракать в одиночестве на кухне. Не слышать «Ксавье, сделай потише эти адские стоны», не отвечать «это гранж, Уэнс; зацени, последний хит в Биллборде». Уезжать на встречу со спонсорами и самостоятельно завязывать себе галстук (получается уродство, — но того, кто мог бы устроить под его горлом идеальный строгий узел больше нет), допивая кофе на ходу, зная, что «спешка приводит к курьёзам, но ты, Ксавье Торп, один сплошной нерациональный эксцесс». Возвращаться в тишину, которая больше не звенит её электричеством, не дышит её удушающе плотной энергетикой хозяйки. Ужинать напротив пустого стула. Мыть одну тарелку. Укладываться спать рядом с гладкой половиной чёрной простыни. Дни проходят. Всё проходит. Идёт, как в клипе Numb Линкин парк, несётся даже. Ему звонят друзья, проявляя участие, на самом деле — проверяя, спился он или повесился. Инид, беременная вторым или уже третьим, говорит в испорченный телефон, что скучает и что понимает его, потому что у самой болит до хруста под рёбрами. А Ксавье ответить нечего, — у него-то не болит. Там пусто, настолько, что иногда ему кажется — крикни в его ухо или грудь, услышишь, как о полые стены ударяется эхо. По-настоящему понимают, наверное, только Аддамсы, но Ксавье их не тревожит. Он знает только, что Мортиша каждый день на кладбище, сидит у чёрного камня с безбутонной розой в руках, а Гомес и Пагсли не касаясь стоят за её спиной. Они не плакали на похоронах и поминках от слова совершенно и прах тоже не забрали, вместо того решив развеять его в месте, о котором никто, включая Ксавье, не знает. Они живут дальше по-своему, и не дело Ксавье решать, как им жить с этим остаток своих лет. Всё проходит. Не стоит тратить время на глупости. Он сможет закончить свой век, как Аддамсы — не цельным, половиной, пока внутри и снаружи будет всегда пусто, он знает. А потом Уэнсдей возвращается домой. — Где ты была? Шелест её юбки за спиной, вздёрнутый носик — боковым зрением, Ксавье видит, выучил наизусть этот жест за столько лет. Они говорят: не помню, чтобы я отчитывалась перед тобой за каждый свой шаг, Ксавье, — а потом добавляют: далеко, уезжала по работе. Уэнсдей любила говорить минорной нотой, загадками, но Ксавье всегда был уверен, что она не врёт, как это делают чужие неверные жёны. Значит, правда что, уезжала. По работе. Но она вернулась, и теперь всё станет, как прежде. Эта консервированная банка на антресоли никогда не понадобится, а ощущение усталости от каждой секунды пребывания на земле притупится либо окончательно сгинет в тень. Уэнсдей дома, и всё по-прежнему. Тень её чёрных кос, длинных, до колен; он любил любит пропускать их сквозь пальцы, когда идет мимо открытой ванной. Уэнсдей не принимает душ долго, но от неё всегда пахнет так свежо, по-медицински чисто. Иногда от неё пахнет сталью и формальдегидом. Этими ароматами пропитаны вещи, которые она носит перед тем, как лечь спать с ним в одну постель. В их постель. И всё по-прежнему. Ощущение её пальцев на его горячей коже, — её руки всегда такие ледяные, будто она сутками держала их в сугробе. Свист её медленного глубокого дыхания где-то у его плеча, когда Ксавье встает ночью попить воды или подышать на балконе, — Уэнсдей терпеть не может телячьи нежности, но бывали времена, когда её фигура устраивалась около его бока, а холодное дыхание едва ощутимо щекотало ему плечо вместе с её курносым носом. Ему больше не тихо и это не то чтобы анабиоз. И всё проходит. И всё идëт по-прежнему. Уэнсдей его жена. Он пьёт с ней кофе по утрам, она — всегда в чëрной чашке и всегда без сахара, он — с молочной пенкой, присыпанной корицей. Стул напротив чуть отодвинут — Уэнсдей не присаживается, но он всё равно оставляет его ей, ему нетрудно, а она фыркает, что он джентльмен доморощенный. Ксавье пишет картины, пока она наблюдает за ним своими цепкими глазами цвета колодезного дна — не было так волнительно ни перед одним критиком/профессором даже во времена колледжа, он клянётся. Уэнсдей всегда права, и она знает это. Её вердикт — самый важный и определяющий его решения, хотя она давно не тревожит его неуместным комментарием, только пока он не даст знак, что хочет — а в последнее время ему хочется слышать её мнение на постоянке. Ксавье слушает её вкрадчивый твёрдый голос поверх любимой песни в наушниках (не гранж, не бойся). Он чувствует её пальцы в волосах во время принятия ванны; «ты плохо пользуешься кондиционером, Ксавье». Он засыпает и просыпается с ней, чувствует её прикосновения выше, ниже, ещё ниже. Он занимается с ней любовью. Есть её присутствие, а жизнь продолжается. И неважно, что в отражении зеркала, когда она втирает в его волосы мягкое масло, он видит только себя. Ремонт продолжается, но Уэнсдей остаётся, как дырка в стене, которую ничем не замазать; Ксавье не пытается даже прикрыть её картиной. Не имеет значения, что этот процесс занимает его неприятные подозрения о том, что она так и не вернулась со своей работы. Его жена никогда не врет. Принцип. Уэнсдей не может уйти, пока не предупредит. И не может не прийти без предупреждения. — С тобой всё в порядке, Ксавье? — беспокоится Инид по телефону. — Ты не отвечал на звонки почти две недели… — Конечно, всё хорошо. Просто был занят. Ведь работы так много: дом, новая коллекция картин, критики отмечают тяжесть в его новых живописных сюжетах, но в то же время необычную интерпретацию роли времени в жизни человека. На его картинах почти нет фигур — только тени. Неясные, нечёткие образы, которые трудно поймать, они двоятся, но у тебя нет ни малейших сомнений, что они реальны. И они — центр. На каждой. Постоянно. — Я бы хотела навестить тебя. — Не стоит. Ты в положении, а у нас ремонт. Все эти ядовитые пары вредны для… — У вас? — Всего хорошего, Инид, Юджину привет. Дел так много. Нужно стереть пыль с её пишущей машинки, ведь завтра он услышит перед сном стук её пальчиков по кнопкам, — Уэнсдей работает всегда допоздна, пока сама не решит, что дошла до предельной точки истории и общего физического состояния, выматывающего её творческий запал. А еще купить новых книг и кружевное платье. Разгладить его ей на утро, на её месте на постели. Уэнсдей оценит — она не любит мятые вещи. Жить как жил, смеяться над немыми ужастиками тридцатых с ней в обнимку, чувствовать её ядовитый парфюм и сухость её неласковых, но любимых ладоней. Спросить перед уходом, на автомате: Уэнс, поможешь завязать галстук? Всë никак не научусь. Уэнсдей не отвечает. На работе, наверное.