Купецкая дочь и последние минуты

Загостилась она в доме отцовском, повидала уже всех, успокоила. Всем подробно поведала, что не взяла ее судьба злая, не обидел ее господин честной, зверь лесной, чудо морское. Три денька почти и три ночи миловалась с сестрицами, утешала отца любимого. Вот остался по часам последний час, нет покоя ей, стало сердце болеть и щемить, ровно стало что-нибудь подмывать ее, посмотреть на часы отцовские, аглицкие, немецкие, — много в доме их, все торопят ее. И нервируют. Рассказала сестрам ласковым и батюшке доброму, милому про свое житье хорошее. Что ест досыта кушаний разных диковинных и пьет вдоволь напитков медвяных и сахарных. А за столом с хозяином сиживает, ведет беседы за угощениями, беседы ласковые да разумные. А сама за беседой все думает, что не спросишь ты меня, господин мой добрый, нешто не раб ты мне по-прежнему, как когда-то в начале божился и повторял, что все сделаешь. Этого не открыла она родственникам: слишком стыдная правда, чтоб обсуждать ее. Стыдной правды ей много скрывать пришлось. Как мечтает, что гуляют по зеленым садам они, взявшись за руки. Крепко держится дочь купецкая, красавица писаная, за лапищу мохнатую, пальцы в трех ее обхват, когти острые, черные, страшные, так бы срезали одним махом сарафан ее с плеч изукрашеный. Он упал бы в траву муравную, под теньком древа могучего, показал бы колени ее круглые, золотой в каменьях браслет на щиколотке. Она бы руками прикрылася, и зарделась как маков цвет, и схватила бы чудо морское, зверя лесного своего за лапу злочинную. Присела бы на сарафан испорченный, протянула бы руку ему в рубашке батиста тонкого, самолично расшитого вечерами одинокими. Он бы взял ее ручку тонкую в обе лапы свои звериные, гладил мехом запястья к плечикам, и боялся бы сжать, поранить ей. А она бы смеялась весело, и вокруг бы шумел волшебный лес, никого бы в нем не было, только он, господин ее, зверь лесной, страшное чудище. Он бы стал над ней огромный, ласковый, шерсть бы ветром сдувало, и дух его животный горячечный. Он смотрел бы в лицо ей, глазами звериными, круглыми, и радость бы в них была, и довольствие. Он бы гладил ее и целовал ее. Кормил яблочками наливными. И тогда раньше они сами в рот прыгали, а тут слаще стократ из рук его стали бы. А когда яблочки изошли бы ей в рот по ломтику, он бы кожаную ладонь свою положил бы на ее грудь белую. И наливную и мягкую — уж лучше яблочек, ему понравится. Ей часы считать некрасиво здесь, в отчем доме, в семье, а все служанки ей кланяются, все родное да столько лет любимое. До щепочки знакомая светлица ее, где спала она тут, в гостях уже, а ведь дом ее теперь в страшном темном колдовском лесу, где повозки без коней ее катают до беседки, заплетенной цветами и листьями. В той беседке на скамье парчовой отрывалась она от вышивки, прикрывала драгоценными с каменьями пяльцами ручку шаловливую. Как думала она о господине своем честном, звере лесном, правой своей ручкой в карман незашитый между ног пальцами пробиралася. Прижимала место сладкое, в мокрых внутри складочках, средним пальчиком, на раз-два-три счёт вспоминала раба своего верного, его шею толстую, мышцами увитую, его речи льстивые, его силу не людскую огромную. И сидела потом, жмурилась. Средний пальчик сладкий языком сушила. Чтобы рукоделие сложное без дрожи глупой девичей продолжить, серебром и золотом шить, и низать бахромы частым жемчугом. Нет покоя ей, минуты считаны, на часах время медленно, разговоры все дважды говорены. Почивает она? Да, есть башня у ней высокая каменная, там светелка девичья, нетронутая. Сколько можно рассказывать. Там у ней кровать резная, из чистого золота, на ножках хрустальных, с пологом серебряным, с бахромою и кистями жемчужными; пуховик на ней как гора лежит, пуху мягкого, лебяжьего. Одинокая перина, жаркая. Нет покоя ей в этой мягкости, нет ей сна, есть только чудище. Где-то ходит он, по волшебному своему королевству. По садам, лесам и замку огромному. Но для нее, красавицы писаной, гостьи балованной, он и здесь, в башне каменной, светелке девичьей. Он идет к ней поверх, на коленях, ей хочется. Ей так хочется. Как он будет стоять над ней четвереньками. Как зверье неразумное животное, как хозяин и раб её, как мужчина от похоти бессмысленный. Его срам будет течь над ее тонкими рубашками, просить ее рук нежных мягких. И она возьмет его. Большого, горячего, звериного. Ее минуты звенят стрелками по всему дому, городу, свету. Пора бежать. К нему самому. К своим перинам лебяжьим и вышивкам. Она перед кроватью омоется, в тонкое пересветлое оденется, будет ждать его, чтобы рассказывать. Будет трогать его за срамной уд сама, нет терпения. Будет ему настоящей хозяйкой и возлюбленной.