Крылья на площади Синьории

Леонардо потирал правую ягодицу, за которую его ухватил охранник с нелепой алебардой, решивший, что это будет приятным дополнением к уже полученной мзде. Не очень-то и скромный взнос в личные доходы всего лишь за то, что молодой подмастерье аккуратно походит в сгущающихся сумерках вокруг сцены, которую готовят к завтрашнему празднику. — Без лампы! Понял? Ни свечей, ни ламп! — сто раз прошипел он, но Леонардо и не видел в этом никакой нужды. Луна, двух дней полная, светила лучше всех факелов на домах вокруг площади, а устроить пожар в легендарных декорациях ему казалось куда более страшной перспективой, чем любое наказание, если бы его с этой заметной лампой поймали бы. Внезапно его охватила вроде бы незначительная, но едкая тревога: были ли у охранника чистыми перчатки или теперь у него на кальцоне жирное пятно? Этого никак при луне не разглядишь, да и что уж поделать. Мерзкий охранник. Ему все сорок уже, наверное. И никакого благородства взрослого мужа, как у мастера Андреа, например. Старикан и есть старикан. Справедливости ради, именно для такого эффекта Леонардо не надел сегодня ничего, кроме короткого джеркина, хотя обычно уже носил приличное платье и плащ. Благо, сентябрьские ночи были еще теплыми, и он хотя бы не замерзнет. Мозги у охранника все же не вполне затуманились при виде ничем не прикрытой круглой задницы, и Леонардо скривился, услышав за спиной: — И не испорти там ничего! Я знаю тебя, парень, и если что сломаешь, я тебя на виселицу прихвачу с собой. Леонардо не мог ничего тут сломать. Почти мифические машины Челлини с праздника Благовещения, ошеломившие город два десятка лет назад, привезли, чтобы достойно встретить нового миланского герцога и его сиятельного брата во время их важного визита, такого чтоб и мирское, и богоугодно. День Рождества Пресвятой Богородицы и так был любим, но сейчас его решили отметить с особым размахом — шествие с зажженными свечами через весь город и огромное представление на площади Синьории. Флорентийский правитель тоже был новым, и встреча с миланскими союзниками считалась большим благом для будущего. То, что Галеаццо Мария Сфорца приехал с младшим братом, — доверенным послом ко дворам императоров и ближайшим помощником — было знаком еще лучшим. И доверия, и расположения, и того, что визит не формальный, а будут решать политику. Так что Флоренция расстаралась. *** Площадь Синьории была огорожена целиком, и первый кордон, через который его бы никак, даже за взятку, не пустили, Леонардо прошёл сквозь дом своего друга Луче, не преминувшего, кстати, плату поцелуем с Леонардо спросить. Авансом, к тому же. Намекая на куда большее, сказав, что будет ждать его, ведь обратно ему тоже надо будет выйти. Леонардо обычно был не прочь остаться у Луче — в старом большом доме было много уютных укромных уголков, приятно теплых после отступающего лета. В отличие от их набитого людьми дома при мастерской и маленьких съемных комнат. Но и подначить решившего воспользоваться возможностью приятеля было очень соблазнительно. У выходивших с площади никто ничего не спрашивал, и необходимости пользоваться хитростью не было. Подряд на сборку сцены к празднику им не достался, и наняться в рабочие ему не удалось. Но посмотреть изнанку было совершенно необходимо. Ради этого он даже оделся как пацан, прикрыл лицо локонами и ловил сбитую шляпу три раза по дороге до дома Луче. И весь расчет был на то, что стражник пустит безобидного мальчишку, а не второго помощника дель Верроккьо. Леонардо не знал, огорчаться ему, что план остаться неузнанным не сработал, или гордиться, что он достиг уже какой-никакой, а известности. И ведь вел себя в основном прилично, так что можно было быть уверенным, что это не «известность среди стражи». Мастер Андреа уже пару лет как перестал превозносить изящество его черт и линий его тела, и это, как оказалось, освобождало изрядно времени. Так было бы неизвестно, удалось бы улизнуть на ночь или нет. Впрочем, какая разница. До вожделенных конструкций рукой подать. Сцена была уже выстроена, и довольно большое пространство за ней занимали детали хитроумных декораций. Леонардо даже не знал всех сюжетов, которые будут в представлении. Он слышал только рассказы свидетелей, кому что удалось рассмотреть из толпы, а однажды подглядел в лавке Веспасиано Бистиччи пару зарисовок самого Челлини из заказа. А потом его выгнали с собрания уважаемых господ. Леонардо пытался пролезть на эти собрания и в эти компании и так и эдак. Но, подозревая коммерческий интерес, подобное общество сопротивлялось как могло. То есть, да — коммерческий интерес, разумеется, у него имелся, и пора уже было начинать добывать заказы для своей мастерской и лично для себя. Но у Веспасиано его главной целью был, положа руку на сердце, доступ к редким книгам. А вот кружок герцога Лоренцо в охотничьих загулах и пьяном стихосложении был ему совсем не по душе. Но все равно приблизиться и заполучить такого патрона было бы хорошо. Ладно. Сейчас у него доступ не к зарисовкам, а прямо к оригиналу. Пыльному, пахнущему жиром смазки и подновленными красками, роскошной огромной машинерии, которая явит глазам и высокой, и простой публики чудесные превращения нескольких священных сюжетов. Леонардо знал о поклонении волхвов, где горящая звезда пересекала небосвод, а диковинные животные целым обозом двигались от одного края сцены до другого. А еще ангел должен слетать с неба, распахивая крылья, к изумленной Богоматери. Леонардо снова пожалел о плаще, в который можно было бы завернуться и спрятаться. А сейчас полосатая штанина его кальцоне так и сверкала в темноте площади. Леонардо представил, как в темноте двигается одна нога, а остальное сливается с тенями, и захихикал про себя, тут же придумывая, как сделать такую штриховку, чтобы было понятно на рисунке. Бумага и уголек у него были с собой, засунутые глубоко за пазуху, но предназначенные сегодня для совершенно других целей. *** Он зашел за ограду, которая будет отделять публику от закулисья, и обомлел от количества стоящих на круглых чурбаках огромных деталей. Гигантская паутина веревок, хитро пропущенных через шкивы между этими деталями декораций и сценой, на фоне неба виделась намного лучше, чем сами декорации и их механизмы. Вереницы горбатых коней, деревья, соборы, облака и морские волны были составлены настолько тесно, что топили друг друга во тьме, открывая только забеленные лунным светом макушки. Спрятались от его жаждущего взгляда. Леонардо разочарованно прищелкнул языком и решил пройти вглубь — возможно, там найдутся детали позначительнее, отставленные от других подальше. Крылья ангела или Вифлеемская звезда к примеру. Леонардо очень старался ничего не задеть, чтобы не становиться причиной заминки или поломки на представлении. Сцена близилась, вырастая в черное небо, белея контрастным лунным светом на развернутых кверху балках. Конструкцию, укрепляющую помост и подвесы для декораций, Леонардо осмотрел внимательно, но зарисовывать не стал — секрета в ней нет, он и сам построил бы ее так же. Бумагу и уголек он, впрочем, достал и держал наготове. ** Сначала Леонардо решил, что ему показалось и мерцание света ему чудится, а звуки доносятся из окон окружающих площадь домов. Но свет и звук все же были здесь, в декорациях. Их было слишком мало для того, чтобы предположить продолжение работ и ночную сборку, а значит, это такие же нарушители, как и он сам, но с другими привилегиями. Поразмыслив секунду, он начал подкрадываться ближе, увидев в этом шанс разглядеть что-то под чужим факелом. Сам же он тихонько побудет в тенях. Чужой дорогой большой фонарь, укрепленный на палке, стоял в специальной железной подставке между ним и двумя красивыми молодыми мужчинами. Пространства здесь, позади сцены, было несравнимо больше, чем с боков, и фонарь горит на безопасном отдалении от дерева и ткани декораций. Еще дальше возвышались строительные козлы и решетки, в которых, должно быть, хранились эти сокровища, так что площадка более или менее свободна, но со всех сторон закрыта от домов по краям площади. Фонарь предательски освещал мужчин, а не крылья, которые они сами разглядывали с удобного расстояния. От Леонардо конструкция слишком далеко, видны только контуры, и даже материал не рассмотреть. *** Мужские фигуры заслоняют крылья от взгляда Леонардо, заслоняют и свет. Мужчины неслышно переговариваются, потом рука одного из них лезет в прорези и так не завязанной претины второго. Они целуются, позабыв про крылья, и Леонардо забывает про крылья тоже. Все равно их отсюда не видно, а вот целующуюся пару видно отлично, потому что тот, кто начал распускать руки, и не думает останавливаться. Он тянет своего любовника под свет, к валяющимся на земле плащам. Их расточительность и простота в распоряжении вещами как раз тут и находит объяснение. Эта парочка — миланский герцог с наперсником, братья Сфорца. Тот, что тянет брата на подстеленные плащи, раздевая по дороге, это Лодовико, младший брат по прозвищу Мавр. Галеаццо Мария, миланский герцог, не сопротивляется и охотно теряет предметы одежды по дороге к импровизированному ложу. Тьма гасит не только свет, но и звуки, и люди в домах вокруг площади отходят ко сну, затихая. Происходящее перед глазами Леонардо остается единственным светом, единственным звуком, единственным проявлением жизни и страсти. Он завороженно смотрит на то, как братья раздевают друг друга, целуясь и распуская руки бесстыдно и очевидно привычно. *** Флорентийский правитель, Лоренцо Медичи с простым прозвищем Великолепный, человек очень предусмотрительный и опытный. Хорош в разведке, наверняка. Он абсолютно все делает правильно — Леонардо точно заорал бы и рванулся вперед от неожиданности, не зажми ему Лоренцо рот и не прижимай он его к себе другой рукой поперек тела для верности. Испуг неприятно поджигает всю кожу Леонардо, хотя интеллектуально и чувственно он не может не восхищаться происходящим. Лоренцо быстро отпускает его, поняв, что выдавать их он не собирается. Мнением о том, что видят, они, разумеется, тоже не обмениваются. Больше даже не поворачивают головы друг к другу, чтобы не потерять из виду тех двоих. *** Лодовико младше, ниже, но массивнее брата. Несмотря на прозвище, он не выглядит смуглым, разве что загорелым. Выглядит как человек, проводящий много времени на войне и в посольствах. Галеаццо Мария — воплощение образа мирского князя — благородная стать, светлая кожа и непокорные каштановые кудри. Леонардо мог бы нарисовать его как Агамемнона, как Зевса. Широкие ровные плечи, с которых брат жадно стаскивает бархат и батист, кажется, маскировались кроем одежды, а не подчеркивались, как Леонардо привык и в мастерских портных и для портретов. Они лежат на плащах под фонарем, и их видно невозможно четко. Лодовико хватает оплетенную бутыль с вином, обхватывает для глотка губами горлышко, а видно, что хочет обхватить член. Как Галеаццо Мария бесстыдно поднимает согнутые в коленях ноги к груди, на одной все еще висят кальце, волочатся худой штаниной по плащам, задевают волосатое бедро Мавра. Ясли с сеном, за которыми прячутся Леонардо из Винчи и Лоренцо Медичи, широки и позволяют смотреть над краем сверху так, чтобы братья их не видели. Как бы ни казалось это смешным и странным, Леонардо мысленно построил углы отражения света и наверняка знал, что можно немного высунуться. Они оба бесконтрольно выпрямляются за кучей свежего сена в яслях, она не нарисованная, эта прекрасно пахнущая дальними лугами сухая трава настоящая, скошенная и высушенная специально для представления. Они не могут оторвать взгляда от происходящего. Лоренцо тихо смотрит, сжав руки перед собой. Леонардо же вообще никогда не видел соития со стороны. Его завораживает сочетаемость тел, их формы, их незнакомая в обычной жизни пластика. Внешняя тьма, подползающая от дрожащего края фонарного светового пятна. Лодовико все же втягивает член брата в рот, отсасывает недолго. Видно, как двигается в это время его локоть — он явно растягивает для себя вход. Мокрый красный член Галеаццо Марии, выпущенный изо рта, шлепается о его живот, блестит. Лодовико на коленях ползет между ног брата, ближе, ближе, входит, дергая на себя за бедра. Длинные ровные ноги Галеаццо Марии расходятся, распрямляются, распадаются в стороны, он кусает себя за руку и дергается навстречу, упираясь в землю лопатками и выгибая спину. *** Леонардо был готов к тому, что его сейчас нагнут, завязки кальцоне не выдержат, и добраться в таком виде, со спадающими штанами, он сможет только до дома Луче, благослови его Господь за приглашение. Но Лоренцо не проявляет такого намерения. При этом совершенно очевидно, что происходящее его чрезвычайно волнует. Не интересует как государя и политика, как возможность открыть позор соседнего правителя, а волнует как мужчину. Леонардо видит, слышит и ощущает это возбуждение. В какой-то неблагословенный момент понимание настигает его. Оно бьет под дых вместе с пониманием того, что знать такое о своем государе небезопасно. Вместе с пониманием того, что Лоренцо никогда не простит ему этого знания, даже если он ни единой живой душе не расскажет об этом. Лоренцо Великолепный мало того, что возбудился, глядя на то, как взрослые мужчины, ни один из которых не являлся простительным по возрасту мальчиком, предаются содомскому греху; глядя на то, как старший принимает в зад член младшего. Он еще и хочет оказаться на его месте. Зрелый муж не должен иметь таких желаний, даже если в юности считал это наслаждением. Владетельный сеньор не может быть позором собственного города. Единственная надежда Леонардо состоит в том, что Медичи решит, что он этого не понял. Что тайной, которую случайный свидетель посчитает открытой, будет тайна миланского герцога, и флорентийский политик посчитает нужным сберечь того, кто сможет подтвердить его слова. Леонардо поворачивает лицо к Лоренцо, ловит взгляд и качает головой в сторону выхода с площади. Дождавшись позволяющего кивка, он тихо уходит прочь. Должно быть, нечистый дернул его остановиться, укрывшись в тенях первого ряда боковых декораций. Затаившись он оборачивается, и видит как Лоренцо, замерев на мгновение на границе света и тьмы, делает шаг к свету.