Осенний соус

Безупречно белые простыни в замке Альт-Вельдер были обещанием скорой зимы — они и пахли свежестью и подступающими заморозками. На таком белье приятно не только спать, и Ойген лишний раз уверился, что оставляет Жермона в надёжных руках. На сердце было спокойно, потому что он сделал всё единственно правильным способом, но это было спокойствием после урагана. Утром перед отъездом госпожа графиня — уже Ариго, а не Гирке — подошла к нему в саду. Рыжие лохматые цветы в мраморных вазах искрились инеем. — Вы его очень любите, — сказала она негромко, встав рядом, но не глядя на Ойгена. — Спасибо за это. И простите меня. — Вам не за что просить прощения, сударыня. Ойген знал, что Жермон никогда не посмотрит на него тем полным восхищения взглядом, который он обращал к Ирэне. Однако проницательность этой женщины с серебряными глазами была достойна восхищения — Ойген был уверен, что научился скрывать свои чувства. Любовь, решил он, ослепляет мужчин, но женщин делает прозорливее. — Я желаю вам тоже найти своё счастье, — она взглянула на него и слабо улыбнулась, и прекрасное лицо её больше не казалось вырезанным из мрамора. Точеные скулы окрасились неровными пятнами румянца, глаза блестели. Ойген всего лишь на мгновение позволил себе мысль неприличную и не подобающую случаю — и убедился снова, что поступил верно. — Счастье может составить не только любовь, — сказал он, возвращая Ирэне улыбку, ту настоящую, которую показывал лишь немногим. Дружба тоже была счастьем — с тех самых пор, как он узнал, что его предпочтения в постельных утехах отличаются от принятых на родине. Мужчина с тёмными южными глазами не вернулся однажды из болот Ренквахи, превратив его душу в ровное заснеженное поле — тогда ему показалось, что навсегда, но появился Жермон и незаметно растопил весь снег. Глаза у него были такие же тёмные, и фамильное сходство сквозило во всех чертах. Жермон Ариго был порывист и неловок, однако от него удивительным образом исходило спокойствие, которое Ойген счел верным признаком надежности и скрытой глубокой силы. Привязанность пустила свои корни незаметно, и оставаться рядом, скрывая то, что могло бы разрушить дружбу, оказалось легче, чем опасался Ойген. Ветер бросал опавшие листья под копыта, по утрам вставали молочные стены тумана, из которых поднималось красное солнце. Альт-Вельдер с его зачарованным садом остался позади, светлый и призрачно-хрупкий, как предрассветный сон, полный счастливых обещаний. И Жермон всё ещё пребывал во власти этого сна — улыбался рассеянно и влюблённо и отвечал невпопад, а по большей части и вовсе не слышал, когда к нему обращались. Ойгену это зрелище доставляло странное удовлетворение, и о тихой женщине с серебряными глазами он думал с благодарностью. *** Мальчишка Савиньяк явился на второй день после их прибытия в Акону и по-фульгатски лихо прорвался через адъютанта в приемной. — Я наслышан о новостях, — сообщил он, падая в кресло и стягивая новенькие бордовые перчатки. Тревожный испытующий взгляд Арно прятал за быстрой ослепительной улыбкой, невинными ямочками на щеках и взмахом длинных ресниц. — Вы уже имели возможность поздравить генерала Ариго лично? — догадался Ойген. Осеннее солнце, пронзительно яркое напоследок, светило сквозь полупрозрачные алые и золотые кроны деревьев, и улочка за окном напоминала миниатюру из старой книги: стена под красно-зелёным хмелем, ясное голубое небо, дома с цветными ставнями, служанка, сметающая листья. Жизнь в городе шла своим чередом, и Ойгену тоже надлежало выполнять свои обязанности. Он выровнял стопку бумаг на краю стола и взял самую верхнюю. Савиньяка следовало спровадить — очевидно, никакого дела, коим можно было оправдать визит к коменданту Аконы, у Арно не было, а была лишь сила привычки — с того самого уже далекого зимнего дня, когда у него с Приддом чуть не случилась дуэль. — Валентин неприменно женится однажды, — Арно откинул голову на подлокотник, и солнечный луч подсветил легкие пряди льняных волос и резкую линию подбородка. — Будет ли наша дружба такой, как сейчас? — Позволю себе напомнить, что год назад вашей дружбы и вовсе не существовало. — И то верно, — Арно рассмеялся. — Матушка наверняка сочинит про нас назидательную басню. Про зяблика и ужа. Тогда они с Жермоном появились удивительно кстати. Ойген находил напрасным размышлять о том, что могло произойти и не случилось, но и отрицать очевидное было не в его привычках: не вмешайся они тогда, многое было иначе. Савиньяк отделался выговором и ночью в камере, чтобы остудить голову, а на следующий день теньент предстал перед Ойгеном как ни в чем ни бывало с тренировочными наконечниками для шпаг в руках и вежливо осведомился, не уделит ли господин барон ему немного своего времени. Ойген опрометчиво согласился — и сам не заметил, как Арно стал такой же неизменной частью его жизни, как обед с Жермоном и утренний доклад адъютанта. Друг добродушно посмеивался: порывистый Арно нравился ему не меньше, чем рассудительный Валентин, но Ойген сперва опасался того чрезмерного мальчишеского восторга, который заставляет предмет обожания испытывать лишь неловкость. Арно ожиданий не оправдал: усомнившись, он охотно лез в спор, как в драку, и искренне восхищение в его взгляде временами сменялось чем-то иным, глубоким и тёмным. Ойген не собирался искать этому чувству название. Не собирался замечать, как Арно запрокидывает голову, когда хохочет, как беззастенчиво стягивает потную рубаху после упражнений. Он не собирался делать никаких авансов — и всё же взгляд против воли останавливался то на гладкой щеке с родинкой, то на стройных икрах. Это был всего лишь зов плоти, уставшей от воздержания, решил Ойген, ведь он всё ещё испытывал прежнюю, приправленную горечью нежность к Жермону. Но воды, затопившие Мельников луг, подмыли его уверенность. Савиньяк нашёлся в плену живой, вернулся — в отличие от того, другого, и Ойген перестал себя обманывать. Осеннее солнце разбрызгивало золото по комнате, заставляя щурить глаза, и Арно терпеливо ждал ответа — фульгаты, когда им надобно, могут часами лежать в засаде. — Смею вас заверить, что некоторые вещи не меняются, — сказал Ойген. — Валентин — человек ответственный и надёжный и брак свой, если таковой состоится, распланирует подобающим образом. Арно снова расхохотался, хлопнул себя перчатками по ноге. Он спрашивал о другом, Ойген это понимал, однако неправильно, да и невозможно, было рассказывать о неуловимом запахе осенних цветов, припорошённых инеем, о румянце на бледных скулах. И о тянущей боли где-то за рёбрами, перед которой бессильны самые верные мази и настои. — У вас тоже всё распланировано, — отсмеявшись, Арно кошачьим гибким движением поднялся из кресла. — А вы меня не гоните… И всё же, как славно, что вы вернулись! Сегодня я угощаю вас ужином в честь приезда, и не вздумайте возражать. Шляпа у него тоже была новая, с щегольским красным пером — Ойген видел в окно, как решительно Арно её надел, а потом сбежал со ступенек крыльца, сказал что-то служанке с метлой, и та густо покраснела и заулыбалась, забыв про листья и мусор. Он ещё мог отправить следом записку с вежливым отказом и отужинать с Жермоном, как собирался. С рассеянным, мечтательным Жермоном, который в состоянии поддержать только один разговор. «Успеется», — решил Ойген и вернулся к столу. Время до ужина следовало потратить с толком. *** Солнце опустилось за черепичные крыши, окрасив небо в алый и розовый, ветер улёгся. Неподвижные кроны клёнов и вязов над парковой оградой казались чёрными. На узкой улочке, где квартировал Савиньяк, деревья не росли, но сухие листья принесло и сюда, словно небрежный портной рассыпал по камням мостовой обрезки ткани. Влажный прохладный воздух пах дымом, в домах зажигали свечи, и окна мягко светились, и где-то играли на лютне — Ойген всегда считал, что он далёк от поэзии, а сердце у него практичное и недостаточно впечатлительное, но признавал, что осенние вечера и его заставляли испытывать смутную тоску. И каждый шаг по бурым опавшим листьям, казалось, приближал ещё какую-то утрату, неизбежную и невосполнимую. Генералы обыкновенно не ужинают с теньентами — потому что те их не приглашают. Савиньяков условности не смущали, ни старших, ни младшего, и всё же прежде Арно подобными предложениями не разбрасывался. Ойген догадывался, что послужило причиной, и приготовился к объяснениям. Речь он заготовил давно, но случая её произнести не представлялось, и сейчас он тоже надеялся, что неловкости не случится. Ойген с любопытством оглядел крошечную чистенькую прихожую с вышитыми изречениями в рамочках, отметив, что кто-то в доме был родом из Бергмарк. И комнаты тоже были небольшие, но уютные, с цветами и занавесками и следами торопливой уборки — взгляд то и дело выхватывал забытые впопыхах мелочи: перочинный нож на подоконнике, рядом смятый и расправленный черновик письма, яблоко на каминной полке. Он невольно вспомнил первые годы службы, такие же маленькие квартирки, неуклюжих наёмных слуг, которым можно было доверить лишь сапоги и мундир. Всё это было давно и как будто бы уже и не с ним, но память сохранила всё безжалостно ясно, и он вдруг почувствовал себя почти мальчишкой. Еду Савиньяк заказал не в «Разгульном чиже». Синие салфетки Ойген не узнал, и любопытство его усилилось. И мясо там готовили иначе, что он не преминул заметить. — Вам нравится? — Арно просиял. В мягком свете свечей его светлая, ещё сохранившая летний загар кожа приобрела медовый оттенок, а волосы отливали золотом. — Сладковатый и одновременно острый привкус я нахожу довольно необычным для местной кухни. Ломти свинины обжарили до корочки, под которой мясо истекало горячим соком. Но лучше всего был густой рубиново-красный соус, обволакивавший язык пряным вкусом. — Здесь вы ничего подобного и не найдёте, — Арно закусил зубами нижнюю губу и лукаво прищурился. И этот мальчишка, паршивец, знал, что он хорош, и мясо он раздобыл нарочно, и пиво было пшеничное, непроцеженное, из пивоварни мастера Данкеля — а Ойген при нём лишь однажды обронил, что именно там делают самое правильное в Аконе пиво. — Я бы предположил, что это приготовлено госпожой Мэлхен, но вижу по вашему лицу, что предположение ошибочно. — Такое делают только в Сэ, — с довольным видом сообщил Арно. — Осенний соус к оленине. Там сливы и чеснок, и разные травы, я в этом не очень силён, признаться. И оленя я не нашёл, но и с прочим мясом тоже отменно выходит. В тёмных его глазах покачивались огоньки свечей. Нежное мясо таяло на языке, кисло-сладкое, с привкусом изумления, пока Ойген размышлял. Гостинцев из разорённого Сэ теньенту ждать не приходилось, однако… — Среди фульгатов, если я не ошибаюсь, много ваших земляков? — Пришлось применить секретные умения Рафиано, — Арно ухмыльнулся. — Но вы улыбаетесь, так что я ни о чём не жалею. И флиртовал он, как кавалерист. Ойген невольно рассмеялся. Все приготовленные слова рассыпались сухими листьями, распались в труху — Арно не требовал ничего, только смотрел, только ждал в этой янтарно-медовой тёплой комнате. И Ойген, слизывая с губы каплю пряного соуса, вдруг вспомнил пожелание хрупкой графини. — Вы можете быть очень убедительны, Арно, — сказал он, опуская вилку, и тот шумно вздохнул, не отводя глаз.