***
Но Романова, несмотря на возраст, далеко не та, кого нужно защищать или спасать — она сама рвётся в драку, просится в чужую клетку и сжимает руки в кулаки, но натыкается на сбивчивые извинения, разочарованно выдыхает и возвращается обратно ни с чем. Саша снова звонко смеётся — Маша в ответ шипит что-то недовольное, усаживается рядом с ней на металлическую кровать и упирается ладонями в колени. — Принципиально подраться? Романова молча кивает; ей и в самом деле хочется ввязаться в какую-нибудь бессмысленную драку, пару раз дать кому-нибудь по лицу — или получить самой, — чуть-чуть отрезветь и выплеснуть накопившиеся за время съёмок эмоции; но вместо этого остаётся только бессильно злиться и царапать короткими ногтями тыльную сторону ладони. — Со мной подерись, — усмехается Саша. И Маша отвечает наконец: почти впервые с момента их знакомства. — С тобой не хочу, — улыбается еле-еле. И показывает рукой в сторону стоящих поодаль Лизы и Милы, что выглядят, как минимум, угрожающе: — И с ними тоже не очень. Саша смеётся — Романова в этот момент стыдливо думает, что Саше очень идёт смеяться, — и вдруг опускает голову на чужое плечо. Маша замирает снова: удивлённая, растерянная и пьяная. И Саша, видимо, пьяна тоже — либо просто чересчур тактильная; она устало выдыхает, прикрывает глаза и бормочет тихое: «Блять, ну когда же это всё закончится». Романова хмурится, потому что едва ли понимает, о чём именно Саша говорит: о непрекращающихся съёмках, о самом проекте или о каком-то не самом лучшем периоде своей жизни, но спустя пару секунд всё равно кивает, соглашаясь с чем бы то ни было. Тяжесть на плече ощущается чересчур правильно — совсем не уместно для первого дня знакомства, — а сердце грохочет раскатами чужих криков и бесконечных драк; Маша закрывает глаза, лишь бы только голова перестала так сильно кружиться, глупо вслушивается в чужое дыхание и искренне не понимает, почему ей сейчас настолько спокойно. Вот только всё спокойствие моментально растворяется в воздухе, когда Саша вдруг поднимает голову, дожидается ответной неловкой улыбки и нагло тыкает пальцем в ямочку на щеке. — Глаза тоже красивые, — выдаёт без зазрения совести. Маша резко втягивает носом воздух — так, будто бы ни разу в жизни не слышала банальных комплиментов — и запоминает снова: запоминает то, как Саша на неё смотрит, как несмело улыбается и как чуть склоняет голову. А затем Саша, так и не дождавшись ответа, снова устало упирается лбом в плечо; и Маша в эту же секунду чувствует, как всё вокруг происходящее пьяно размывается и перестаёт иметь хоть какой-нибудь смысл.***
— Так у тебя такие же, — бормочет Маша спустя минут двадцать. — А? Саша всё так же сидит рядом — по правую от Романовой сторону; а по левую — Лиза, что периодически бросает в сторону Маши заинтересованные взгляды. Но Маше на них, честно говоря, наплевать — так же, как и наплевать на то, что сейчас в углу камеры Грац забивает лежачего на потеху надзирателю ради бесценных трёх сигарет. Маше совсем неинтересно: только оставьте её в покое и, бога ради, дайте покурить. — Я про глаза, — отвечает она через пару минут молчания. Но вдруг, вопреки звенящему в мыслях безразличию, стыдливо отворачивается — потому что внутри неожиданно вспыхивает отвращение к самой себе в тот момент, когда Ева болезненно стирает кровь с разбитого подбородка. — Не, — Саша мотает головой. — У тебя темнее. Романова не спорит, ведь вглядываться в цвет чужих глаз в её едва трезвом состоянии — фатально; а после опускает взгляд на часы на руке и рассерженно фыркает — разряжены. Съёмки длятся бесконечно долгое количество времени: весь алкоголь заканчивается — и неясно даже, когда удастся достать ещё, — вокруг снуют замученные операторы, а тело ломит от холода и отсутствия сна; Маша опускает голову на чужое плечо, чувствует на спине поддерживающую её руку и зевает — устала. И устала не только физически: у Маши позади — помимо подачи заявки на проект, который вроде бы должен спасать, но пока что только добивает, — на части расколотое детство и юность, алкогольное отсутствие родителей и множество страшных вещей, о которых лучше бы и не вспоминать; у Маши проблемы с выражением эмоций, нездоровое безразличие к происходящему и давным-давно потухший взгляд, спрятанный за детской маской самолюбия и уверенности. А ещё у Маши, на самом деле, объятое ярким пламенем сердце, которое она так и норовит безалаберно вручить в чьи-нибудь неловкие руки, болезненная потребность в тактильности и бесконечные попытки справиться с постоянно падающим прямо на неё небом. — Курить пойдёшь? Романова открывает глаза, поднимает голову и быстро-быстро кивает — и в ответ сразу же слышит заливистый смех. Саша будто бы и не устала вовсе: травит свои бесконечные байки, в которые Маша даже особо не вслушивается, постоянно шутит и словно бы пытается подружиться с каждым — Романову это почему-то бесит. Маше наивно хочется быть особенной — бесконечно несправедливая участь недолюбленных детей, — хочется быть единственной и вообще самой лучшей — хоть для кого-нибудь; но Маша чувствует себя самой обычной, когда съёмочной группе командуют перерыв и когда Саша почему-то уходит вперёд, о чём-то негромко переговариваясь с Милой. Романова прячет руки в карманы и растерянно плетётся следом, а на улице они с будущими одноклассницами сбиваются в кружок и делят три сигареты на четверых; Маша терпеливо ждёт своей очереди. Через несколько рваных затяжек Саша протягивает ей свою сигарету, и терпкий дым наконец-то обжигает горло — неприятно, потому что обычные сигареты Маша почти не курит, но до невозможного необходимо, потому что первый день съёмок вызывает желание сбежать отсюда как можно дальше. Машу хватает на четыре грубые затяжки подряд — она кашляет под раскатистый смех Милы, сбрасывает пепел и задумчиво переводит взгляд влево. Чуть поодаль стоит Ева — та самая, благодаря которой они вообще получили эти три сигареты, — и растерянно оглядывается по сторонам. Все участницы, как это часто бывает, разбились на маленькие группы — не считая тех, что уехали на скорой, — а Еве, очевидно, нигде не нашлось места; Романова сжимает руку в кармане в кулак, выдыхает и резко шагает вперёд. Спиной чувствует обжигающий взгляд остальных одноклассниц, но всё равно протягивает половину сигареты Еве — и не потому, что она вся такая добрая и честная — нет; а потому что думает, что так — правильно, так — по-людски. Обратно в компанию возвращается на негнущихся ногах: сталкивается с растерянным взглядом Саши, с грозно сведёнными бровями Милы и с недоумением на лице Лизы. На несколько секунд повисает тишина — Маша мнётся на месте, а Саша уже чуть выступает вперёд, будто бы готовая встать на защиту, но Грац вдруг коротко кивает, хлопает Романову по плечу и одним движением руки подзывает к себе Еву. — Ничё личного, — выдаёт так, будто бы бить людей до полусмерти — это всего лишь безобидное хобби. — Просто курить хотелось. И ровно в эту секунду Романова чётко осознаёт, что они все — просто переломанные на части дети. Сквозь оглушающую напряжённой обидой тишину Маша смеётся первой — следом подхватывают остальные; а спустя несколько секунд Саша, отсмеявшись, показательно-облегчённо выдыхает и забирает из рук Лизы протянутую ей половину сигареты. А после кладёт свою ладонь Маше на спину и легонько поглаживает то ли в качестве одобрения, то ли в качестве поддержки — и Романова, уже, кажется, в сотый раз за этот бесконечный день, запоминает.***
— Реально за хайпом, Сань? — с улыбкой спрашивает Маша, положив руки за голову. Саша, как и всегда, рядом: лежит на спине, прикрыв глаза, и, кажется, безуспешно пытается уснуть. За окном небольшого помещения с кучей старых матрасов уже светает — и на сон у них есть всего часа три-четыре, прежде чем продолжатся бесконечные съёмки первой серии проекта. — Конечно, — Саша широко улыбается и поворачивается на бок. — Вообще по приколу подала заявку, если честно. А ты? Романова смеётся тихонько: — И я. И не нужно больше никаких оправданий: Маша в детектор лжи никогда и не верила, а на этом проекте — тем более; да и мелькает иногда у Саши во взгляде что-то болезненно-печальное; что-то такое, в чём не хочется даже сомневаться. Бесконечная болтовня других участниц устало затихает; Маша натягивает на глаза козырёк своей кепки, лишь бы только рассветное солнце перестало слепить так сильно, тяжело выдыхает и уже почти засыпает даже, но вдруг чувствует чуть выше разодранного локтя лёгкое касание чужих пальцев. Вздрагивает всем телом, но глаза не открывает — неловко признаваться в своей маленькой слабости, — а Саша только насмешливо фыркает, бормочет раздражённое: «Блять, да хули так ярко-то», и привычно утыкается носом Романовой в плечо. И Маша думает, что такими темпами сегодня не уснёт вовсе, но под успокаивающими поглаживаниями руки и едва слышным размеренным дыханием засыпает буквально через пару минут — а ещё через несколько часов просыпается сама и несильно толкает Сашу в бок. — Вставай давай, — бормочет. И смеётся от жалобно-сонного: — Я уже ненавижу этот проект. Романова солидарна, на самом деле: их с остальными участницами загоняют в другое помещение, выдают чистую тюремную форму — разную, естественно, — затем дают полчаса на то, чтобы привести себя в порядок, и отправляют на очередное сомнительное испытание. И снова в течение всего дня Саша крутится где-то рядом, словно приклеенная; Маша читает на нашивке чужую фамилию, чуть усмехается и думает, что Саше она совсем не подходит. Саше вообще ничего не подходит: высокий тонкий голос не соотносится с внешностью, а постоянные глупые шутки и бесконечная болтовня не сочетаются ни с именем, ни с характером. Но зато Саше подходит её по-забавному активная жестикуляция, множество маленьких татуировок на руках и проколотый язык, на который Романова в моменте засмотрелась настолько, что на пару секунд забыла, где вообще находится; подходят бесконечные кольца на пальцах, непонятная надпись на шее и бессменная бандана, плотным узлом завязанная на затылке. А ещё подходит детская вредность и нежелание мыть гору посуды, утащенная у кого-то охранная форма и забавные истории из жизни, с которых она сама же хохочет так звонко, что невозможно не рассмеяться в ответ — подходят показательные взгляды в сторону Маши, привычка задумчиво крутить этот дурацкий пирсинг и нервно кусать губы сразу, как только что-то идёт не так. — Сань, — бормочет Романова, когда они с Сашей в очередной раз за день становятся рядом. — Можно спрошу? Саша пожимает плечами, а затем, улыбнувшись, коротко кивает — и Маша, набравшись смелости, наклоняется к чужому уху. Шепчет: — С ним целоваться удобно? Филина резко поворачивает голову и смотрит так удивлённо, что на секунду Маше кажется, будто она всё, что между ними так резко вспыхнуло, выдумала — но затем, видимо, приходит в себя, довольно ухмыляется и кивает снова. — Удобно, — смеётся. — Можешь проверить. Маша пожимает плечами и прячет руки в карманах — настолько показательно-безразлично, будто бы это самый банальный диалог, какой вообще мог произойти в первые двое суток после знакомства на проекте. А затем кивает тоже: — Ладно.***
Саша незаинтересованно смотрит на тёмные экраны многочисленных телевизоров, пока сердце её отстукивает привычно спокойный ритм. Она, на самом деле, за Машу даже почти не переживает, потому что телевизор сейчас обязательно загорится — иначе и быть не может; загорится, потому что Машка, на самом деле, хорошая — хоть и упрямо не хочет этого признавать. Да — моментами грубая и слегка заносчивая; да — настырная и вечно нарывающаяся на чужие кулаки; да — неискренне самоуверенная и будто бы безразличная к остальным; но всё равно, несмотря на всё это — хорошая. А ещё забавная в своих детских привычках и, безусловно, красивая — Саша самой себе призналась в этом ещё вчера, когда они только-только друг другу представились. Филиной нравится, что Маша чаще всего молчит — а когда говорит всё-таки, то невнятно жует слова, — так, что в чужую речь приходится вслушиваться; нравится, что она не снимает с головы кепку, которых у неё с собой, кажется, штук пять точно; и нравится, как ярко она реагирует на любое безобидное прикосновение — и Саша её в этом прекрасно понимает, потому что сама до невозможности тактильная. Саше нравится касаться тех, кто ей нравится — и поэтому до Романовой ей постоянно хочется дотронуться, хоть она о ней ровным счётом ничего и не знает. Это кажется чем-то глупым и поспешным, но до безумия правильным — и Саша снова переводит взгляд на экраны, которые почему-то так и не загораются. Спустя ещё минуту Филина понимает, что они и не загорятся вовсе — и Саше в секунду хочется разбить стоящую на столе бутылку дешёвой водки о голову тому, кто не удосужился черкануть даже пару строчек в письме. Маша замирает посреди комнаты, тупо смотрит на эти бесполезные экраны, сглатывает — а после бессмысленно кивает охраннику и на негнущихся ногах плетётся обратно на место. Саша моментально сгребает Романову в объятия, даже не спрашивая разрешения; гладит по волосам, выступающим из-под кепки, перемещает руки на спину и держит — держит настолько крепко, что даже самой тяжело дышать становится. От долгожданных объятий — хоть и невероятно болезненных для обеих — под рёбрами щемит от неуместной нежности; и Саша прижимается ещё ближе, жмурится и успокаивающе гладит Машу по спине — лишь бы только помочь хоть как-нибудь. Бормочет сквозь чужие всхлипы неразборчивое, лишь бы только поддержать: — Ну ты чего, Машк, ну… Справишься. Но Романова от этих слов только всхлипывает ещё сильнее, вжимается ближе и плачет снова — горько, громко и по-детски обиженно; а после перемещает руку на чужую талию и доверчиво обнимает Сашу в ответ. И где-то в этот момент Саша чувствует, как внутри, в унисон бешено стучащему будто бы в горле сердцу с грохотом рушатся многоэтажные здания — и ровно такое же чувство испытывает через пару минут, когда Лиза, видимо, в попытке Машу поддержать, как будто невзначай кладёт ладонь на чужое колено.***
— Я не слабая, — бурчит Маша еле слышно тем же вечером, когда их наконец разгоняют по комнатам. Романовой безумно стыдно за свои слёзы: стыдно за слабость, за неуместную истерику в чужих объятиях и за то, что всё это, как назло, произошло под камерами. Саша снова лежит рядом с ней — на нижней кровати, — крутит в руках непонятно откуда взявшийся теннисный мячик и смешно хмурится. — Я так и не думаю. Маша фыркает, но всё равно придвигается ближе — и от того, как они с Сашей едва-едва касаются руками, снова вздрагивает всем телом. — Не ври. — Не вру, — Филина пожимает плечами. — Это наоборот, сильно — уметь быть слабым. Маша хмурится и вновь запоминает эту банальную фразу — проговаривает её про себя, прокручивает в голове, будто бы записывает; а затем вдруг резко садится на кровати и зачем-то стягивает кепку. Перебирает запутанные волосы — лишь бы хоть чем-нибудь занять руки, — вслушивается в чужие голоса из-за стены и чересчур много думает — и за всем этим бессмысленным не замечает, как Саша садится тоже и придвигается ближе. Руки касаются волос: гладят легонько, ловко распутывают запутанные пряди и слегка дрожат; Романова от неожиданности задерживает дыхание и упирается взглядом в стену, боясь даже пошевелиться. Саша аккуратно отодвигает волосы, подаётся вперёд и оставляет почти невесомый поцелуй на обратной стороне шеи — и Маша в ту же секунду забывает и своё имя, и цель пребывания на проекте, и какой вообще сегодня год; запоминает только обжигающе-неловкое касание губ, чужое сбитое дыхание и руки, усыпанные кольцами, что плавно накрывают её собственные. Маша резко оборачивается. Саша от неё буквально в секунде от безвозвратно-необходимого; в секунде от того, что всё наконец расставит по своим местам; в секунде от самого нелогичного и самого неуместного поцелуя в её жизни. И Романова, конечно же, плавно подаётся вперёд — ведь иначе и быть не может, — но Саша с улыбкой качает головой, чуть отстраняется и одними губами бормочет: «Позже». Маша понимает: в комнатах ещё горит свет, хоть съёмки уже и закончены, отовсюду слышится шум и гам, а голова всё ещё кружится после прошедшей вечеринки — или, возможно, дело и не в алкоголе вовсе; понимает — но всё равно упрямо тянется вперёд, потому что никакого терпения не хватает. — Маха-а, — слышится вдруг громкий голос. — Ой. Романова моментально отстраняется и оборачивается: чуть поодаль, опёршись плечом о стену, стоит Лиза — и удивлённо бегает взглядом от одной одноклассницы к другой. Маша пожимает плечами, потому что ей, в общем-то, плевать кто и что подумает: — Чё? — Да уже ничё… Лиза неловко чешет затылок и, развернувшись, уходит, а ещё через пару секунд Саша заходится громким смехом — за что тут же получает тычок в бок. — Ладно, я в душ, — зачем-то сообщает Филина, когда слазит с кровати. — Забить тебе место? Маша с улыбкой кивает: дружить с Сашей, которая дружит с Милой, на самом деле, очень выгодно. А Саша вдруг, перехватив чужую улыбку, будто специально цедит по слогам насмешливое: — Ма-ха. Романова смеётся, в последний момент цепляет Сашу за руку и чуть тянет на себя — просто потому что до искренности в кончиках пальцев хочет, чтобы Саша называла её по имени. — Я Маша, — бормочет. — Ясно? Филина с улыбкой кивает и, высвободив руку, шутливо пожимает чужую ладонь. — Я Саша тогда. Будем знакомы.***
И Саша в самом деле называет Машу по имени, прежде чем аккуратно коснуться мокрых после душа волос, плавно податься вперёд и наконец поцеловать. Романова отвечает тут же: осторожно и медленно, пока внутри что-то с грохотом взрывается и падает; дрожит вся по-идиотски, словно её вообще в первый раз целуют, закрывает глаза и неловко цепляется за чужие плечи. Саша отстраняется почти сразу, напоследок показательно коснувшись пирсингом на языке нижней губы — и Маша снова вздрагивает всем телом, прижимается лбом ко лбу и тянет тихое: «Бля-я-я». Филина широко улыбается и шепчет еле слышно: — Я же говорила, что удобно. Маша пожимает плечами: — Да я и не поняла особо. И снова тянется вперёд; но в этот раз Саша легко углубляет поцелуй, перемещает ладонь Романовой на затылок и толкается языком внутрь — и Маша в чужих объятиях моментально плавится, пока металлический шарик пирсинга заставляет её мысли стыдливо утекать куда-то совсем в другую сторону. Выдержки не хватает вообще ни на что: ни на то, чтобы разорвать поцелуй, ни на то, чтобы хотя бы на секунду перестать торопиться, ни на то, чтобы Сашу — непривычно наглую и, видимо, на сто процентов уверенную в своих силах, — остановить. Маши хватает только на то, чтобы медленно поднять руки и развязать на чужой голове бандану — а после стянуть резинку, зарыться руками в волосы и ещё сильнее прижаться ближе. Саша легко ведёт в поцелуе, что уже давно перешёл все грани, и Романова не спорит — только носом втягивает запах сладковатого геля для душа, который Саше абсолютно не подходит, перемещает руку на шею и едва-едва царапает; и Филина, разорвав поцелуй, легко нависает сверху. Маша вжимается спиной в кровать, дышит часто-часто, сглатывает, но даже сейчас — не спорит. И сил не хватает даже на банальный что-ты-делаешь вопрос — Саша опирается на одну руку, вторую опускает ниже и забирается под футболку; ведь спать в идиотских пижамах в первую ночь в доме они с одноклассницами коллективно отказались. Романова перехватывает чужой взгляд — вроде бы и ласковый, а вроде — заинтересованный, — сжимает свободную руку в кулак и чувствует, как чужие пальцы плавно пробегаются по подтянутому животу. Не выдержав, тянется за очередным поцелуем, выдыхает громче положенного и чуть было даже не всхлипывает растерянно, когда Саша своими бесконечными кольцами случайно цепляется за резинку шорт. Саша убирает руку, а затем прижимает указательный палец к губам и едва-едва улыбается; Маша жмурится, потому что в своих силах совсем не уверена, но всё-таки кивает — и в голове проносится многозначительное: «Бля-я-ять», когда Саша медленно снимает кольца с указательного и среднего пальцев. Романова прекрасно осознаёт, что всё это — слишком быстро, но у них с Сашей, кажется, иначе и не бывает; и поэтому легко позволяет касаться себя так, как сейчас до невозможного необходимо — поэтому бесстыже прогибается в спине, подаётся навстречу чужой руке и ловит восхищённый взгляд, от которого её будто бы раскалывает на части. Саша снова её целует — недостаточно грубо, потому что шуметь нельзя, но всё равно нетерпеливо; легонько кусает за нижнюю губу, тут же проводит языком по месту укуса и замирает. По-джентельменски дожидается короткого кивка головы, прежде чем всё-таки опустить руку ниже — Маше от этого становится невероятно забавно, — а после наконец легонько толкается. Романова вообще из молчаливых — особенно почему-то с близкими, — но сейчас молчание похоже на самую изощрённую пытку; она тянет ладонь выше, зажимает сама себе рот и в ответ получает одобрительный кивок головы. Саша сгибает пальцы внутри и чуть надавливает, не позволяя себе ускорить темп, а Маша только разочарованно выдыхает, хоть и понимает прекрасно, что так будет тише. Чужие прикосновения растекаются по телу будто бы раскалённой лавой; Маша прогибается в спине, откидывается обратно на подушку и кусает собственные пальцы, лишь бы только не шуметь — но Саша вдруг одним движением убирает её руку и накрывает губы своими. И всё происходящее, безусловно, поспешно и невыносимо-неправильно, но почему-то всё равно слишком необходимо им обеим — Маша неловко запускает руки под чужую футболку, с силой царапает спину и, разорвав поцелуй, выдыхает почти неосязаемое. — Са-а-аш. И запоминает.***
Филина нагло лежит на чужом плече, пока Маша безуспешно пытается прийти в себя: дышит часто-часто, сглатывает и неловко кусает губы. Саше даже почти не стыдно за произошедшее — ну, если только самую малость, — и она легонько целует Машу в шею, прежде чем наконец отстраниться и улечься на спину. Романова тут же поворачивается сама, жмётся ближе, словно бы совсем не может без прикосновений, и забирается ладонью под футболку. Сжимает талию, оставляет пару поцелуев на шее, чуть прикусывает кожу — показательно, — но Саша цепляет чужую руку за запястье и мотает головой. У Маши в глазах тут же мелькает непонимание и будто бы обида даже, но Саша сразу тянется за поцелуем, успокаивает, держит. А затем отстраняется и шепчет: — Я не смогу. Романова хмурится, явно не понимая, о чём речь — выдыхает, поджимает губы и неловко отводит взгляд в сторону. Саша закатывает глаза и признаётся: — Ну… Тихо. Маша удивлённо дёргает бровями, но спустя пару долгих секунд всё-таки понимающе кивает — а после, разочарованно выдохнув, снова жмётся ближе. Саша не против — ей эта безусловная тактильность невероятно нравится; Саша прижимается лбом ко лбу, закрывает глаза и бормочет, наверное, самое тупое, что можно вообще сказать после первого неловкого секса. — Курить пойдёшь? У меня есть.***
Саша усаживается на подоконник в ванной комнате, мокрые от воды руки безалаберно вытирает о футболку и достаёт из кармана толстовки, которую забрала со своего верхнего яруса, потрёпанную сигарету. Чиркает зажигалкой — и Маша, как обычно, ничего не говорит; только подаётся вперёд и затягивается прямо с чужих рук. Саша вздрагивает, потому что это как-то уж совсем неожиданно; Романова выдыхает дым в сторону открытой форточки, чуть поворачивает голову и невесомо касается губами тыльной стороны ладони. Очередное прикосновение — кажется, уже сотое за эти бесконечные несколько дней — обжигает словно впервые; и Саше, на самом деле, невероятно стыдно, ведь она ещё утром объявила шеф-редактору, что хочет уйти с проекта по собственному — но смелости на то, чтобы сейчас собственноручно расстроить Романову, банально не находится. Маша едва ли сможет её понять — и простить за косвенную ложь, наверное, не сможет тоже; Маша снова затягивается с чужих рук, подаётся вперёд и выдыхает дым прямо в губы. Саша думает, что вот так вот курить одну на двоих — это в сто крат интимнее, чем всё то, что произошло до; Саша не думает вовсе, когда сигарета заканчивается, а Романова забирается ладонями под её футболку, ведёт пальцами по спине и шепчет куда-то в шею тихое: «Саш… Пожалуйста».***
— Нас завтра выселят, отвечаю, — шепчет Саша с усмешкой, когда они возвращаются обратно в кровать. — Я же сказала, что не смогу. Маша улыбается — она и в самом деле не предполагала, что Саша может быть настолько отзывчивой на каждое прикосновение, — и глупо рассматривает свою ладонь, на тыльной стороне которой виднеются следы от плотно сжатых зубов. Филина тянет чужую руку на себя, легонько целует место укуса и одними губами бормочет тихое: «Извини»; Маша мотает головой, мол, всё нормально. — Всем похуй, — шепчет меткое. — Не парься. Саша улыбается и пожимает плечами: — Особенно Макаровой, да? Маше требуется пару секунд на осознание: она внимательно рассматривает чужое лицо, перехватывает растерянный взгляд и подмечает, как неловко Саша кусает губы — и только в этот момент понимает, что та, кажется, ревнует? Романова еле сдерживается, чтобы в голос не рассмеяться и окончательно не перебудить половину дома, а после снова прижимается лбом ко лбу — этот жест уже кажется чем-то, что принадлежит только им двоим, — и улыбается. — Хуйню не неси. Саша тут же расплывается в улыбке и кивает, но Маше всё равно кажется, что что-то не так — она легонько гладит кончиками пальцев чужую щеку, вглядывается, хмурится, но никак не может понять, в чём именно дело. И поэтому спрашивает смущённо: — Всё ведь… Нормально было, да? Романова не то чтобы нуждается в подтверждении своих навыков — опыта предостаточно, — но от Саши почему-то всё равно эгоистично хочется услышать что-нибудь подобное. Саша хмурится сначала, будто бы не совсем понимая, о чём речь, а затем смешно щурится и с улыбкой кивает. — Охуенно, — шёпотом. Маша расплывается в глупой улыбке, тянется вперёд за поцелуем и снова всем телом вздрагивает, когда Саша помещает свою ладонь ей на затылок и прижимает к себе ближе. А когда лениво отстраняется — потому что нет уже никаких сил, — то слышит, как Саша бормочет ей прямо в губы банальное: «Ты пиздец какая красивая, Машк». Романовой хватает только на еле слышное: «Сама-то», прежде чем она доверчиво растворяется в чужих объятиях и засыпает, головой прекрасно осознавая тот факт, что всё произошедшее она запомнит если и не навсегда, то, как минимум, надолго.***
Но после церемонии выгона Маше снова кажется, что на неё с размаху рушится небо — ведь так получалось всегда, когда она опрометчиво позволяла себе что-то хоть немного похожее на привязанность. Так получается и с Сашей: Романова молча наблюдает за тем, как та собирает вещи в сумку, как переодевается из совсем недавно выданной школьной формы в обычную одежду и как стыдливо отворачивается каждый раз, когда они с Машей пересекаются взглядами. И Маша даже поверила бы, что Саше плевать, вот только это катастрофическая неправда: Филина неловко кусает губы и ногти на руках, мнётся на месте и растерянно жмурится. А Маша злится — злится, потому что ей до невозможного обидно; злится, потому что в голове ещё всполохами мигают картинки-касания; злится, потому что знает — Саша ей соврала. — Почему ты мне не сказала? Романова шагает вперёд, сжимает руки в кулаки и впервые искренне хочет с Сашей подраться — лишь бы только наконец перестало так по-идиотски щемить где-то под рёбрами. — Я же знаю, что ты сама, — Маша говорит на удивление много, лишь бы только чувствовать хоть чуточку меньше. — Мне сказали… Сказали, что ты сама попросилась. Саша молчит — будто бы неосознанно перенимает чужую привычку, — наклоняется и резко застёгивает молнию на чемодане. И в эту секунду Романова не выдерживает: снова делает шаг вперёд, с силой толкает так и не ставшую одноклассницей Сашу в плечи и поджимает губы, лишь бы только опять перед ней не расплакаться, будто бы маленькая. — Почему ты мне не сказала? — повторяет громко, совсем не обращая внимания на притихших позади девушек. Маше плевать на них — ещё больше даже, чем вчера; она резко оборачивается и понимает, что всем остальным, в общем-то, плевать тоже — кроме разве что Милы, что терпеливо ждёт окончания представления чтобы, видимо, попрощаться. Саша молчит. Романова толкает её снова, лишь бы только та сказала хоть что-нибудь, и, стыдливо зажмурившись, замахивается — но Саша моментально перехватывает чужие запястья и прижимает Машу к себе. — Тише, — шепчет успокаивающе. — Перестань. Маша безуспешно рвётся из чужих объятий, но Саша почему-то держит её настолько сильно, что Романова почти сразу сдаётся — тяжело выдыхает, утыкается лбом в плечо и устало закрывает глаза. — Прости, — сбивчиво бормочет Саша, пока прижимается ближе и ладонями гладит чужую спину. — Я испугалась. Не хотела, чтобы ты переживала. Для Маши бестолковые оправдания звучат максимально глупо, но она всё равно слышит в чужих словах звенящую искренность — и верит-верит-верит, потому что с Сашей по-другому не получается; да и Маша едва ли хотела бы по-другому. Поднимает заплаканный взгляд: Саша сама поджимает губы, сглатывает и отворачивается — а Маша в эту же секунду думает, что уже невозможно скучает. И бормочет одними губами, практически молча: — Почему? Саша на выдохе привычно утыкается лбом в чужое плечо: — Там сложно. Расскажу, когда выйдешь отсюда. Если захочешь. Романова осторожно отстраняется — ей почему-то совсем не верится, что они с Сашей могут существовать после проекта; но всё равно медленно кивает. Саша с улыбкой разрывает объятия, бросает звонкое: «Погоди, я ща», и уносится куда-то в гостиную — а через пару минут возвращается с маленьким листочком в руке, на котором криво нацарапан номер. — Позвонишь? Маша смеётся, потому что всё это — глупость, ведь при желании она легко сможет с Сашей связаться в любой социальной сети, но листочек всё равно забирает. Забирает в качестве физического доказательства того, что Филина тоже участвовала в проекте, улыбается и вчитывается в банальное «Саша», что написано в правом нижнем углу, прямо под номером. Саша снова притягивает Романову в объятия, смазано целует в щёку и бормочет напоследок: — Разъеби их всех, ладно? Маша смеётся и быстро-быстро кивает — а после растерянно утыкается в чужую спину взглядом, когда Саша, коротко попрощавшись со всеми, уходит. И провожать Сашу Романова не идёт — ведь их неожиданное прощание и без того ощущается чересчур болезненно, чересчур неправильно и чересчур поспешно; ровно так же, как и всё произошедшее за эти несколько бесконечных дней.***
У Маши за плечами без малого два месяца проекта, куча набитых синяков да шишек и несколько чёрно-белых лент — а ещё бесконечные разговоры с психологом, множество не всегда логичных испытаний и, кажется, уже хронический недосып из-за непрекращающихся даже ночью съёмок. Романова вышла с проекта неделю назад — и всё это время банально пыталась научиться жить заново, пока в голове бесконечно крутилась мысль о том, что Саше нужно будет как-нибудь позвонить. Обязательно нужно, ведь за всё время пребывания на проекте Маша практически постоянно о ней думала — даже пару дней спала на опустевшем после Сашиного ухода верхнем ярусе — и в конце концов пришла к чёткому выводу, что она искренне хочет хотя бы попробовать; если, конечно, Саша сама захочет. В кармане осенней куртки у Маши сложенный вдвое листочек с номером, который прошёл с ней и огонь, и воду, и даже что-то в разы пострашнее; а над головой — пасмурное небо Казани, которое вроде бы ровно стоит на месте и падать на голову пока что не собирается — во всяком случае до того, пока Романова всё-таки не решится позвонить. В руках у Маши разноцветная «одноразка», купленная в переходе — бросать курить она уж точно не собирается, — а в телефоне — обратный билет из Казани в Самару ровно через три дня. Романова медленно присаживается на лавочку местной Кремлёвской набережной, глупо смотрит на уже заранее набранный номер и всё-таки жмёт кнопку вызова — а вместе с длинными гудками, что тут же слышатся в трубке, неосознанно задерживает дыхание. Саша берёт после третьего; бормочет растерянное: «Алло, да?» — и терпеливо ждёт ответа. Маша привычно молчит и всё также по-детски наивно — хоть и стала за последние два месяца более сдержанной и взрослой — хочет, чтобы Саша всё поняла без слов. И Саша понимает, конечно же — Романова в ней даже почти не сомневалась, — потому что выдаёт удивлённое: «Маш, ты?» и следом тараторит: «Блять, ну наконец-то! Я думала, ты уже не позвонишь». Маша с улыбкой вслушивается в чужую бесконечную болтовню, по которой, оказывается, невероятно скучала; а Филина, будто бы наконец дорвавшись, рассказывает вообще обо всём: бормочет что-то там о Миле и Лизе, которых, на удивление, отправили домой достаточно быстро; болтает про то, что она временно вернулась в Казань — будто бы Маша совсем не следила с фейкового аккаунта за её Инстаграмом; рассказывает про свои планы на будущее, про то, что решила начисто поменять свою жизнь и в честь этого коротко подстриглась, и даже про собаку — и то рассказывает. А затем, когда громкие слова наконец иссякают, шепчет смущённое: — Ма-а-аш? Ты тут? Романова всматривается в тёмное пасмурное небо — на часах около восьми вечера — и кивает сама себе. — Тут, — улыбается. — Тогда рассказывай, — снова звонко тараторит Саша. — Как там проект, ну? Почему выгнали? Или сама ушла? Давай, говори-и-и. Маша смеётся, переводит взгляд на снующих туда-сюда по набережной прохожих и улыбается снова. — Саш, — еле слышное. Филина замолкает моментально, а спустя пару секунд тишины бормочет нетерпеливо: — Ну что? Маша молчит ещё какое-то время, прежде чем выдохнуть и всё-таки озвучить то, ради чего она вообще посреди ночи сорвалась в чужой город за почти четыреста километров от дома. — Я тут как-то случайно оказалась в Казани… На набережной, ну, которая центральная. Не хочешь увидеться?