Его Святейшество

Вязкий мрак алькова подёрнув пылью, мысли кружат в танце, как первый снег. Вещий сон — тот сон — приходил ли, был ли, ускорял ли крови ленивый бег, опаляя разум огнём идеи, разжигая пламя в моей груди, пробираясь в череп имперским змеем? Призрак лет, оставленных позади, произносит тоном, знакомым с детства — от него и факелы индевели: «Магия — есть власть, ну а власть — есть средство, только путь тернистый к искомой цели, лишь пунктир на сложном рельефе карты». Мать была во всём несравненно лучше: голос громче, планы — куда азартней, взгляд-клинок заточен любить и мучать, награждать и прятать во мгле темницы, где сгорает плоть, не коснувшись света. А теперь до дрожи родные лица брызжут едким маслом с холстов портретов, хмурят брови, в гневе сжимают губы, словно бы бросая куда-то в сторону: «Сын. Наследник. Шанс». Вкрадчиво. Веско. Грубо. И, в разы больнее, — Разочарованно. Я и сам когда-то пестовал это чувство. Между мной и нами тысячей острых граней с тошнотворно-влажно-смачно-зловещим хрустом лёг кальтроп проваленных Истязаний. Красный росчерк, смертью сдавленный возглас стали; так небрежно и почти до смешного быстро Мириам — рабыня ли, враг, сестра ли — мне вручила место в ложе среди Магистров, вымостила путь к креслу в гремучем стане, обнажила то, чего я не видел прежде, заплутав в наивно-детско-густом дурмане: их грехи — в кровавом зареве на одеждах, их слова — блестящей плёнкой вороньих ядов покрывают руки, взоры, умы и души. И впервые сам я выбрал себе награду. И тогда я понял, как этот застой разрушить. Множество ночей после не помня Тени, как дракон пленённый муки терпел без сна я от молитв усердных в алый стерев колени. Тассии сказали, будто бы умирает вслед за матерью юный Магистр от горя — Но Магистр грезил только о Чёрном троне. В тишине покоев воздух казался жидким и, дрейфуя в волнах избранной мной затеи, я испил, как море, горы старинных свитков и порой не помнил точно ни кто, ни где я, зная лишь о цели тайной, конечной точке — той, что звёздным блеском небо мне освещала. Дно зрачков так сладко, плавно, почти порочно испещрила яркость образов дивных залов, лоск щитов Храмовников, эхо великой Песни; а всего прекрасней в этом виденьи были власть и — о, Создатель, — более чем уместный страх в десятках глаз под стрельчатым сводом Шпиля. Я б в него подкинул хвороста уваженья и разжёг любовь искрой хозяйской ласки, я внушил бы гордость цепью своих свершений, сплёл сограждан в прочной и неделимой связке: сопорати, альтусов, рабских кровей младенцев… Но сперва испробую «Вашего Совершенства».