Medfølelse

      Пелле проснулся около полуночи. Странно, что до этого он смог уснуть. Случайно.       За маленьким окном виднелся тусклый месяц, окутанный то ли дымом, то ли туманом. Шёл снег, попадал в стекло; маленькие красивые снежинки разбивались, сбивались в кучу и становились уродской, противной, мокрой массой, которая бесформенным комком сползала на стальной водоотлив и таяла. Возможно, заледенеет. Или исчезнет.       «Тупо исчезнет. Чтобы опять повторить свой ёбаный цикл. Грëбаная вода» — Олин показал окну фак и скривил губы.       Голова снова была пуста. Ни мыслей, ни желаний. Ингве посмотрел на потолок. Темно, но всё равно отчётливо виден каждый недочёт, изъян: неровности, пятна, вся грязь и паутина. Всё видно. Но только плохое. Ничего красивого он не разглядел.       Из тьмы вдруг донёсся звук: что-то стукнулось об пол. Олин не стал переводить взгляда, даже не моргнул.       Труп кошки упал. Дэд уже выучил эти звуки и привык к их внезапности.       «Зима, они…»       «Все. Подохли…»       «… Подохли?..»       «Они…»       «… Зима…»       Олин нахмурился. Такая простая мысль, вывод, знание, с которым он жил с детства, но он запутался. Что он хотел сказать? О чëм думал? Разум отключился.       — Зима, они все подохли, — отдельные глухие звуки будто куски мозаики посыпались из сухого воспалённого горла. Понимал бы ещё Олин, что сказал.       Да и насрать. Скоро весна, тепло, все гады и твари снова повыбегают в лес.       «А если нет, то я пристрелю Ошета» — обветренные, искусанные, вновь кровоточащие губы Олина дрогнули в улыбке, но тут же приняли прежнее положение. Он снова что-то забыл.       Чувство, будто он что-то потерял и забыл, что это, не покидало его. Стоило поискать, но зачем? Он живёт и так. Живёт ведь? Комфорта не предвиделось с первых дней сознательной жизни. Основа счастья просралась где-то в далёком прошлом, которое кануло в вечность. И теперь существовать нужно было без неё.       Пелле заплакал. Но заплакал по-своему, по-особенному: глаза наполнились слезами и тут же высохли. Вот и все эмоции, вот и всё проявление душевной жизни.       Могла бы появиться мысль, что во сне ничто, кроме кошмаров, не преследует. Только вот Дэд не мог думать. Всё путалось, а потом бесследно исчезало, а тот даже не замечал этого.       Машинально поднявшись с матраса и подойдя к дверному приёму, он оглянулся на окошко и замер. Дереализация подкралась незаметно, заключила в невесомые объятия, а после сдавила нежными руками горло, вырвала глаза и сожрала мозг, заполняя череп густым туманом.       Когда приступ прошёл, часы показывали четыре утра.       Пелле поджал губы, откусил несколько полос кожи и спустился вниз. Нужно было отобрать у Евронимуса одежду и прогуляться. Минус двадцать, ночь, лес и метель — прекрасная обстановка.       Сорвав со спинки стула свитер, Олин надел его, обернувшись. А вдруг Ошет сторожил шмот и уже замахивался бутылкой?       Нет. Никого не было.       Дэд вышел на улицу и осмотрелся. Ничего не изменилось. Ветер спутал волосы, холод резко пробрал до костей. В доме тоже было холодно, но воздух стоял, а снег не лип к волосам и лицу.       В светлой надежде откинуться где-нибудь в сугробе, Ингве пошёл в чащу леса, глядя куда-то перед собой расфокусированным взглядом.       Он шёл уже около часа, едва волоча ноги, переступая корни, припорошенные снегом, поскальзываясь на льду или откуда-то взявшейся грязи, оглядывая одинаковые деревья и равнодушно замечая, сколько пустого пространства меж стволами. В другие времена года здесь непролазные дебри: трава по колено в начале, потом колючие кусты, какие-то плющи, заросли можжевельника, толокнянки, карликовые берёзы. И сейчас только снег, как бельмо. Лучше бы ослепнуть, чем видеть это одиночество.       Встав на месте, Дэд уставился на лёд. Раньше здесь была река. Достаточно спокойная, чтобы замёрзнуть. Выдержит ли его лёд?       «Нет?»       «Нет же?..»       «Нет…»       Олин потерял смысл этого слова. Запутался, что он отрицал? Что выдержит, или что не выдержит?       Отбросив попытки разобраться, он сделал шаг, но замер и поставил ногу на снег. Его кто-то звал?       Евронимус?       «Дэд, ебаный ты придурок!»       Олин резко оглянулся и широко распахнул глаза, давно он не делал столь стремительных движений. Шаг навстречу Евронимусу, ещё один и ещё. Дэд сорвался с места и побежал. Только сейчас он понял, что совсем замёрз, заблудился, проголодался и чуть было не утонул в ледяной реке. Лёд бы не выдержал.       «Нет, не выдержал!»       — Сам ты придурок! — выкрикнул парень.       А потом сбавил темп, медленно зашагал и неуверенно остановился, переминаясь с ноги на ногу, крутясь в стороны, мечась и бросая испуганные взгляды на чёрные деревья.       Он был один.       Конечно, он был один… Никто не следует за ним, не ищет, не ждёт. Так всегда было, так есть сейчас. И даже если он вернётся к реке, разбежится и прыгнет, ломая лёд, умрёт от остановки сердца, никто не сделает попытки найти его.       Оглянувшись по сторонам в поисках фигуры с растрёпанными длинными волосами в последний раз, Олин вернулся по своим следам к ледяному берегу.       — Суровой тропой мы пройдём через склон в замок зимнего утра… — тихо и чисто, насколько мог, протянул Олин. — Истерзаны руки мои, морозом окутаны очи… — вспомнить слова было трудно. — Вершинам острым нет конца, взмывают своды в небеса…       Навывая мотив, в конечном итоге перейдя на экспромт, Дэд в какой-то мере удивился проявившейся живости ума. Стоило запомнить эти слова и написать новую песню.       Домой он вернулся около шести часов.       — Твою блядскую мать! — взревел Евронимус, когда Олин открыл дверь, запуская холод и ветер.       Дэд молча прошёл мимо. Знал, что будет истерика из-за свитера и мороза. Или из-за чего-нибудь ещё, разве нужен был повод для ссоры?       — Ты где шарахался? — раздалось за спиной.       Пелле хотел ответить, но голос пропал. Он встал перед Ошетом и махнул рукой в сторону леса, мотнул головой и мокрыми волосами.       — В одном свитере?       Кивок.       — Идиот…       — Сам.       Эйстейн вручил Олину чашку кипятка.       — Ты поёшь, придурок.       Тот придурок мог бы встать и, по обыкновению, молча уйти, но на нижнем этаже было теплее. Хотелось согреться, потому что тело постепенно онемевало от холода.       — Ночью встал отлить, тебя нет. Ты нахуй пугаешь? — спросил Ошет, заглядывая в глаза Пелле. — Что у тебя случилось?       Он будто действительно рассчитывал, что узнает что-то новое…       Взгляд Олина померк. Когда он бежал по лесу, ощущая всю боль от ран, мороза и голода, которую не чувствовал прежде, когда нёсся на зов, стремился к кому-то, он что-то почувствовал. А сейчас это снова исчезло.       Он почти нашёл.       Но упустил.       Ошет заметил эту едва уловимую перемену в настроении. У него самого словно что-то щёлкнуло. Он сел рядом с Пелле на старый жёсткий диван и хлопнул вокалиста по плечу, совсем забыв, что оно изрезано.       — Сочувствую.       Дэд вскинул брови и снова распахнул глаза. Сколько эмоций за одну ночь. Он посмотрел на Ошета: на бледном лице, обрамлённом светом свечки, читалось удивление и потерянность. Но потом воцарилось спокойствие, морщинки разгладились, равнодушие вновь отполировало его лицо.       — Сочувствуй. Пожалуйста, сколько тебе угодно. Мне насрать, — пробормотал он.       — Что?.. — неуверенно переспросил Ошет, не понимая, что в этот раз не так.       — Мне насрать на твоё сочувствие, потому что это лишь слово. Ты не чувствуешь моей боли, ни физической, ни моральной. Даже не боли, я не знаю, что это. Я не вижу, чтобы кто-то, был таким, как я. Значит что-то не так. Но какая, блядь, разница?! — он хотел кинуть чашку на пол, но потом спокойно поставил её на стол. — Ты можешь сколько угодно раз сказать, что сочувствуешь, но ты пиздишь. Все вы врёте. Все. Вы превратили слова, которые важно слышать каждому, в какую-то херню. Все всех любят, все всем сочувствуют. И теперь ни «любовь», ни «ненависть» ничего не значат. Просто звуки. Просто буквы. Да и ладно, собственно. Но ты не понимаешь меня. И я не понимаю себя.       Ошет молчал, взгляд его попеременно наполнялся презрением, ненавистью, грустью, а, в конечном итоге, тоской.       Олин тоже в какой-то момент стих, но потом продолжил:       — Ты не сочувствуешь мне не потому, что ты мёртв. А потому что я не говорю тебе ничего. Ты не сыграешь песню, пока тебе не скажут, какие нужны аккорды. Ты не посочувствуешь, пока тебе не скажут, чему. И мне это не нужно. Тебе тоже. Слишком пусто вокруг, тот факт, что ты — грëбаный эмпат, будешь страдать вместе со мной, не делает меня счастливее. Не успокаивает меня. Нахер сочувствие, нахер забеги в чужие жизни, нахер всё. И внутренний мир тоже. Его не существует, у меня его нет.       Эйстейн потупил взгляд и хотел было крикнуть, что сам будет решать, что ему делать, сочувствовать или нет, а потом добавить, что плевать ему, правильно, на Олина. И пусть хоть сдохнет, тот пожалеет и отпустит!       Но он молча смотрел вслед Ингве, который ушёл к себе, всё-таки зацепив и разбив чашку.