Когда Эд получает от Ала письма...

Когда Эд получает от Ала письма, веревочки которых пропитаны такими сладкими ароматами ксингского чая, он каждый раз долго не решается их открыть. Эдвард не хочет распутывать аккуратный бантик сверху, скрепляющий стопку гладкого пергамента, потому что у него сердце скрипит самым страшным звуком от одной лишь мысли того, что он разрушит работу длинных пальцев Альфонса. Эд знает, что Ал пишет много. Сначала рассказывает обо всем помаленьку, а потом вдается в философию. Извиняется за многословность, но продолжает писать тирады. Эдварду это нравится. Он не выбирает время, когда прочесть его монологи. Для Ала — все время мира, остальное подождет. Письма младшего идут впереди планеты всей, его письма — самый сладкий мед. Эдварда впервые не тошнит от сладкого, и он даже понимает сладкоежек. Эдвард думает о том, что стоит отправить Альфонсу ответ как можно скорее, со сноской на новый адрес. Он кочует с места на место, любуется западом и отсылает младшему кипы фотографий с подписью сзади каждой, что Алу там точно бы понравилось. Каждый из них вздыхает, ведь знает, что эта фраза — скрытый шифр старшего, а его расшифровка это «я очень хотел бы быть здесь с тобой». Эд занимается наемнической работой, сидит за научными статьями каждый вечер и когда-нибудь, честно, возможно даже скоро закончит собственную диссертацию. Он хочет написать хотя бы половину, чтобы похвастать Алу, но уже успевает проболтаться в одном из ночных телефонных разговоров, и младший считает своим долгом подтрунить над ним каждый раз между строк, вскользь напоминая об этом в письмах. Эда это забавляет. Он думает, что совместная идея временно разъехаться была не такой уж хорошей. Это забавляет его тоже — горькой иронией, что сопровождается мокрым выдохом. Здесь, в Ксерксе, Эд встречает новых людей и попадает в новые компании, а после каждый раз убеждается, что Ал его избаловал. Он постоянно думает о том, что Альфонс всегда слишком понимающий и чуткий, а остальные — слишком не он, чтобы угодить Эдварду. Ал совсем другой. Мысль оставляет за собой приторный след на груди. Альфонс никогда не лезет с кучей ненужных вопросов, абсолютно глупых и неуместных, когда Эд уже успел сказать, что он не хочет говорить. Ал знает, когда стоит промолчать, ведь он видит Эдварда насквозь и знает его лучше него самого. А еще он очень смешно хмурится, когда напоминает об этом Эду, и его сложенные брови говорят красноречивее любых слов. Эдвард знает, что прелесть человеческого рода (отсюда — слова Альфонса) в том, что каждый индивидуален и неидеален, но Альфонс Элрик на этом свете один, совсем другой, предстающий перед Эдвардом в незримо ярком свете, в котором и близко не стоят другие… …новый адрес. Он щелкает ручкой, записывает себе напоминание на листе бумаги и ставит его на стол домиком. Слева от него замечает еще одну бумажку: «перебрать пыльную одежду после вылазки в пустынную глушь». Потом; письмо впереди планеты всей. Но Ал, наверное, отругал бы его за то, что он снова откладывает дела на потом и оставляет вещи висеть на спинках кресел и стульев, пока они сами не начнут кашлять от пыли. Эдвард усмехается и мотает головой. Альфонс, конечно, совсем другой... Он улыбается прямо как мальчишка, ведь когда Эд получает от Ала письма, весь мир вокруг исчезает. Альфонс пишет, вкладывая душу, и у Эдварда всегда сердце неумолимо стучит, словно в последний раз. А когда из-под развязанного бантика выкатывается пара плоских фото, то Эд постоянно теряет ход времени. Ведь с них всегда глядит самый особенный и золотой человек на свете, и улыбается он с картинки широко-широко, так, что Эдвард откидывается на спинку стула и довольно закусывает нижнюю губу. Эд видал много красоток и красавцев, с более меньшим числом доныне мог позволить себе уединиться, но Ал совсем другой. До одури любимый и неповторимый, с каштановыми волосами, в которых путается жаркое ксинговское солнце. И когда Эд насчитывает все больше веснушек у него на лице, то с каждым разом лучше понимает значение слова любовь. Ал начинает с простого: приветствует брата самыми теплыми словами на свете, искренне интересуется его делами и рассказывает про свой быт. Он пишет, что Линг перестал спорить с ним по поводу цвета подкладки на свой императорский стол и согласился с Алом на красный (Альфонс делает сноску, что, наконец, солидарен с Эдом — этот цвет выглядит действительно эффектно), и что они с Мей уже почти закончили работать над мазью для Эда. «Я знаю, знаю, что ты скажешь! Что тебе и так нормально, а еще будешь строить из себя… В общем, здесь мне не надо продолжать. Но я знаю, что тебе больно, когда идут дожди, когда солнце жарит больше обычного, и я очень беспокоюсь. Я знаю, что ты знаешь, что я знаю, как ты морщишься от боли в ноге, но лучше сделай вид, что я этого не писал. Это все, что я могу тебе дать. Спорить со мной бесполезно, ты в курсе. В курсе же? Мей поблагодарил… уже в десятый раз, наверное. Сто десятый? Я правда ничего не смыслю в лекарственных делах, но она уже успела отдать мне кучу книг, пометила некоторые вещи карандашом… Она славная, правда». А затем, когда Эд переворачивает лист на другую сторону, продолжает про Мей: «Но порой становится слишком ясно, что наши взгляды друг на друга отличаются, и я очень не хочу создавать этим только больше проблем и недопониманий. Я думаю, она надеется на что-то, и я не знаю, как ей сказать перестать это делать, прежде чем она соберется с мыслями и скажет об этом сама. Я думал, что могу найти подход ко всем ситуациям, но очень сложно иногда ставить себя на первое место. Я знаю, что чтобы взять ответственность за свои собственные чувства, порой для этого надо ранить кого-то другого. Но мне не нравится думать об этом в таком… ключе. Может, у тебя найдется совет? Я хотел бы поговорить об этом». Эд задумывается. Ал пишет, какая красивая природа в Ксинге. Что цветы, которые он видит в случайных садах на ежедневных прогулках, совсем не такие, которые можно увидеть в книгах и на картинках журналов и газет. А некоторые из них он и вовсе видит впервые, и упоминает, что вложил несколько фотографий тех, что показались самыми интересными. Он расписывает, какие красивые закаты он видит. И что рассветы — настоящее чудо, вот только солнце в Ксинге «ну очень кусачее». «Я вложил фото с надеждой, что ты не заметишь и этого не будет так видно, но теперь, когда я упомянул про солнце, пишу — я СГОРЕЛ. Большими буквами. Я провел меньше получаса на солнце — да даже меньше двадцати минут! — и не чувствую своего носа. И рук тоже. Я хочу расчесать их, будто от этого зависит моя жизнь, но этого делать нельзя, да, не пиши об этом. Нет, лучше напиши, напиши с кучей восклицательных знаков, обведи в кружочек и пометь стрелками, а я вырежу это и повешу у себя около кровати. Мне опасно было доверять контроль за своим телом. Я свой главный враг, Эд. Держусь из последних сил». Эд отвлекается. Наспех заваривает воду в чайнике, разводит растворимый кофе, который давно считает противным и морщится каждый раз от первого глотка, но продолжает пить. На логичный вопрос «почему?» он предпочитает не отвечать даже самому себе. Эдвард берет письма обратно в руки… Их запах перебивает кофе в носу. Ал пишет, что в Ксинге пускай и красиво, но с людьми порой бывает сложно. При условии, что с Эдом они и так повидали достаточно народа, посему делает примечание, что дело совсем не в контакте, который тоже иногда выдается своеобразным. Он пишет, что все еще пригибается в дверных проемах, а его движения иногда все такие же рваные и механические, как у доспеха, но он работает над этим. «На меня смотрят и оглядываются. Линг объяснял, что людям на улицах просто нечасто удается увидеть кого-то такой внешности. Я успокаивал себя этим до момента, пока не начал обращать на это больше внимания. В этом нет ничего плохого, ведь и я тоже смотрю на людей, а если относиться с такой паранойей к каждому словленному на себе мимолетному взгляду — можно просто сойти с ума. Странно становится, когда смотрят дольше и больше. Я, может, зачеркну это потом… До последнего не хотел говорить об этом, потому что думал, что это временно, а мне просто надо привыкнуть. Однако я мог понять, когда люди слишком долго смотрели на меня до этого, в смысле, я бы тоже с круглыми глазами оглянулся на такого гиганта. Нет ничего плохого в человеческих взглядах, но я сразу вспоминаю о том, что было… И мне начинает казаться, что со мной что-то не так. Выгляжу странно или действую странно. Не думай лишнего, пожалуйста». Ал пишет, что снова заговорился и что снова проводит ночь за письменным столом. Просит не ругать его, объясняет, что прекрасно и сам понимает важность сна. «Мне все еще трудно удается контролировать свое время — когда ты ни в чем не нуждаешься, тебе легче парировать всеми двадцати четырьмя часами так, как ты хочешь. Я настолько привык к этому, что перестроиться — это отдельное задание для меня. Мне нужно уделить время на пищу, а также качественный сон, а если я этого не сделаю, то моя продуктивность будет падать все ниже. Еще гигиена… Брат, это нереально. Кажется нереальным. Я справляюсь, но мне бывает сложно. Голова кипит, и я чего-то могу не суметь сделать. Люди относятся к этому так просто, я, честно, отчасти завидую. Я не успеваю и вовсе соскучиться. Но теперь у меня есть все время мира, верно? Мне некуда торопиться». Ал пишет, как вкусно поужинал в этот день. Он убеждает Эда в том, что ему нужно будет обязательно попробовать ксингскую кухню; Альфонс выписывает отдельные названия того, что понравилось бы старшему, и даже пишет, где хранит этот растущий список — правая верхняя полка рабочего стола в его комнате. Эдвард искренне заинтересован; заинтересован даже тем кафе для отдыха через дорогу, которым владеет старая женщина с белой кошкой на ресепшене, и про которое Альфонс говорил, зевая меж слов, по телефону в полусонном состоянии, о чем он, скорее всего, даже не вспомнит. Ал пишет, что его знания в рентадзюцу потихоньку пополняются, и он обязательно найдет способ убрать зуд от настойчивого солнца со своих рук и лица. Он обещает, что покажет все, чему научился, ведь ему очень не терпится поделиться этим с Эдом воочию. А еще он жалуется на то, как его уже успел натаскать Линг, но заканчивает этот абзац тем, что и сам не прочь ему помочь и быть полезным. Линг старается изо всех сил, Альфонс это видит и ценит. Он пишет, что знает, как это важно не остаться одним в новом жизненном укладе. Ал пишет, что очень соскучился. Эдвард заливается счастьем как маленький ребенок, вспыхивает алым подобно самому яркому маку, ведь понимает, что написано это именно ему. Ал пишет именно ему. Доверяет и любит. Эд заводит новые знакомства и Альфонс не отстает от него, но больше никому не открыта эта маленькая завеса в жизнь друг друга. Эдвард даже позволяет чуть-чуть позавидовать самому себе и дает гордости одержать над собой верх. Ведь никто не знает, что Ал трясется в замкнутом пространстве после жизни в доспехах. А Эдвард знает. Никто не знает, что у Ала леденеют руки вместе с кончиком носа от волнений и стресса. А Эдвард знает. Никто не знает, что дорожка веснушек у Ала тянется на его острых плечах тоже. А Эдвард знает. Никто не знает, что у Ала заразительный смех и он смущается, когда в безудержном порыве совсем теряет воздух в легких или похрюкивает. А Эдвард знает. Никто не знает, что губы у Ала мягкие-мягкие, сладкие до жути, которые хочется целовать до громкого стука в ушах. А Эдвард знает. Когда Эд получает от Ала письма, он сходит с ума и надеется, что в конце Альфонс снова написал такое зачарованное «я люблю тебя и жду твоего ответа с нетерпением», от которого в груди все трепещет. Эдвард бегает глазами по этим строчкам несколько раз и дышит так часто, что начинает задыхаться. Письма эти, слова его аккуратные и нежные, рассказы на бумаге — да чтоб его, Ала… Совсем другого такого… Эд снова вдыхает запах с уголков бумаги, делает последний глоток чашки, которую с гулом ставит в угол стола… Ловит прокатившуюся ручку с края и тянется к угольной телефонной трубке. Когда Эд получает от Ала письма, он начинает ненавидеть расстояния все больше. — Да? Ал? Привет. Жди через пару дней — я первым же поездом… Утренним, да, запиши. Ага. Нет времени, вещи мчу собирать. Кровать освободи. Свою конечно! И не обзывай брата, шкед! Наглый ты. Да… Да. Нет. Я тоже очень тебя люблю. Правда. Жди.