Синяки и утешение

Она была похожа на котёнка. Маленького, беззащитного, на улице в одиночестве брошенного столь подло, совсем бездумно, словно сама справится сможет, словно настолько сильная для этого, для того, чтобы выдержать на плечах хрупких груз мира тяжёлого, такого не честного, тёмного и жестокого. Сердце разрывалось каждый раз, когда глазами карими своими видит снова то, как толпой окружают, бьют так, как не принято, и смешно даже становится, ведь люди эти о понятиях уличных говорили, в то время как лежащую на земле, что не сможет сдачи дать, что не ударит сейчас, кто-то ногой пнул, прямо в живот, так, что кажется, у самой боль отозвалась внутри, что сжалось все столь болезненно, будто ей носком кроссовка тяжёлого след на теле, под одеждой оставят, след, что будет напоминать о драке очередной, и больше не сможет в стороне стоять, просто успокоить этих жестоких больше не будет пытаться, она прямо в толпе этой окажется, оттолкнёт подальше и беззащитную свою на ноги поднимет, поможет подняться, лишь она одна сделает это, единственная, кому не плевать, от этого горечь истинная на языке, потому что не достойна, не достойна Света, что толком даже ответить не может, не должна она к себе подобное отношение получать, бьют потому что слабее, желают количеством пыл девичий умерить, и пьяные все, могут просто так плечом задеть, провокации создавать с хищным оскалом на лицах, и каждый раз, каждый раз защищает её, потому что иначе никак, потому что каждый раз после такого Света рядом идёт, слабость боится демонстрировать, молчит только, дышит тяжело, ведь больно, ведь так противно внутри, ведь не привыкла показывать эмоции свои, даже если по-особенному близки, даже если только она понимает всё. У Токаревой гематома на щеке, такая болезненная на вид, даже если только расцветает пятном на коже ранее чистой, не тронутой какое-то время, и знает сама, что болеть будет достаточно, ведь помнит как с такой же ходила, когда по одному месту без разбора били, словно специально след оставить хотели, но не в ней дело сейчас, Айыллаана взгляд печальный на спутницу свою кидает, видно, жалеет сейчас, что раньше просто не вытащила из потасовки этой, разнять пыталась, будто надежда на это была, будто не столь глупо думать было, что оставят в покое, что обойдётся, ведь никогда не было такого, ведь они не способны, те, кому лишь бы бить, те, кто в пьяной агрессии утопает, но Света другая, в глазах отличается, её защищать хочется, вытащить из омута этого глубокого, такого, что утягивает, потому рядом всегда, потому плечо своё и руки поставляет девушке этой, потому оберегает настолько очевидно, потом вздыхает только тяжело, если на смену боли в зрачках улыбка приходит, пытается ведь, пытается вид сделать, что нормально всё, не так уж и плохо, не так и страшно, обошлось лучше, чем в некоторые, прошлые разы. А доверия нет к этой улыбке, пропало, когда понимать начала фальшь, когда замечать стала, что улыбкой скрыть очевидное пытается, хочет замкнутой быть, страшно ей показаться слабой, показать слёзы на глазах, признаться, что это правда было больно, что у неё сейчас рёбра ноют так сильно, будто раскрошиться готовы в миг, что сильнее чем можно было ударили, ударили так, что дышать через раз тяжело, но не говорит ведь, отмалчивается, и от этого у самой Макаровой сердце может по швам трещать, от понимания, что они так близко, но так далеко. Тишина их двоих никак не смущает совсем, не волнует, словно так и должно было быть, никто не нарушает, не подает голоса даже, пока фонари улицу освещают, пока ночь летняя, прохладой вовсе не навеивает, заставляет думать, что всегда так хорошо может быть, тепло, и хотелось бы ей, хотелось бы чтобы и на душе так тепло было, спокойно, но сейчас только камешки по дороге маленькие пинать да поглядывать на девушку рядом, медленным шагом идти, лишь бы не напрягать сильно, и даже если говорят, что не нужно как с ребёнком маленьким вести себя, даже если раздражает это, Макарова в лице и вовсе ничего не показала, то же спокойное выражение, от которого понятно, что меняться ничего не будет, и Света руки в карманы, брови хмурит слегка да глаза отводит пару раз, лишь бы показать, что хочет на своём стоять, и пусть не послушают, и пусть всё так же рядом, и пусть удивляют, ведь разве может быть такое? *** С ней никто не водился, изгоем была, тем, из кого лишнюю делали, ту, с которой не общаться лучше, в компаниях не задерживалась долго, душило ощущение это, даже слова ему не подобрать, такое липко-отвратительное, в горле застряло до истинной тошноты, до губ кровавых, искусанных волнительно настолько. И ведь даже не знает, что сделала она всем остальным, почему под футболками, кофтами большими у неё синяки темные, с оттенком фиолетовым, либо в более жёлтый переходящие, и она бы могла смотреть на них, думать, что не всё так плохо, что сойдут и легче станет, но ведь имели свойство возвращаться эти отметины мерзкие, напоминали, что лучше не становится, что нужно бросать это всё, но она только очередную бутылку пива в круглосуточном покупала на мелочь последнюю, запивала, пыталась убрать горечь во рту, и как же тяжело было тогда, когда ты глоток делаешь, а у тебя слезы ручьем, когда та самая бутылка на полу всё-таки оказывается, когда ты спрятаться даже в своей квартире пытаешься, ведь плачешь, ведь подобное выражение эмоций - слабость, и так всегда было, знаешь это наизусть, пытаешься доказать, что не слабая, именно поэтому можешь в драку попасть, но всё лишь одним заканчивалось. И кажется, будто она даже не помнит с какого момента в жизни столь серой появился кто-то подобный, появилась Айыллаана с которой вроде на одной из вечных тусовок да алкоголя увиделась, что из драк вытаскивала, что помочь хотела, что каждый раз, если думала, мол, опасно это, прикрывала её, только бы не влезла снова куда-то, только бы не получила, и, трудно признавать, но стало правда чуточку легче с кем-то, кто рядом может быть, с той, кто не слушает остальных, кто столь трепетно однажды кровь из разбитого носа вытирала рукавом кофты своей, не думала, что следы останутся на вещи, что испачкает, она только рядом, глаза в глаза, печаль некая, дрожащие руки самой Токаревой и благодарность, спокойствие такое, не привычное, чистая от мыслей голова и некая, маленькая, будто огонек под дождём надежда, что возможно, всё так и должно быть. Не заметила даже, как обыденным, словно привычка некая, между ними двумя стало то, что домой к Макаровой шли после потасовок очередных и как рутиной становилось, когда руки второй бережно, даже преданно одной лишь Свете раны обрабатывали, старались делать всё безболезненно, будто заглушить само ощущение того, что сломается она вот-вот, что правда хрупкая, почти как кукла фарфоровая либо ваза стеклянная, которую не жалеют, даже специально испортить пытаются, и почти выходит это, но не тогда, когда с ней так обходятся, не тогда, когда стараются так, что жизнь уже не кажется настолько отвратной, что забыть хочется обо всем, закончить или бросить, нет ощущения бессмысленности столь сильного, ведь её больше не таскают как дворнягу, над которой издеваться можно, с ней ведут себя так, будто самым ценным в мире была, словно пылинки сдувать нужно каждый раз, и это столь сильно удивляет. *** У них не такие отношения, даже друзья с натяжкой будто, но все это пропадает за дверью квартиры защитницы собственной, когда груз тяжёлый с плеч спадает, когда стены светлые, будто не всё так плохо, ведь глаза только к тьме мерзкой вокруг привыкли, но это место отдушина некая, после квартиры чужой в свою не хочется от слова совсем, в своей не так. В своей квартире воспоминания по позвоночнику бегут, не самые приятные, не такие, о которых хочется с улыбкой говорить, их хочется из головы вычеркнуть, не важно чем, возможно даже лезвием по коже и прямо к запястьям, надавить сильнее, чтобы пропало все это. Ей душно дома, окна открывает полностью, лишь бы хоть немного воздуха свежего в горло, чтобы лучше стало, чтобы не так тревожно, не так страшно, чтобы она не ложилась спать, а глаза не смыкались. Но это место, квартира чужая, она будто вся пропитана тем самым чувством дома, тем, что не объяснить ей никак, тут всё иначе, тут тепло и дышать в полную грудь можно, тут Макарова за руку придерживает, пока ты второй кроссовки свои снимаешь, немного неряшливо в сторонке их оставляешь и прохладный пол даже сквозь белую ткань носков ощутить можешь. Это был маленький мир, в котором ты могла бы быть собой, но не выходит даже здесь, ведь тебя так сильно, так много ломали, что забота по кусочкам, крупицам лишь восстановить может, и успехом считалось, что Света довериться может, что каждый раз идёт следом так отчаянно. Словами не передать того, как ослепляет лёгкая, даже возможно случайно появившаяся улыбка на лице напротив, пока Макарова старательно взгляд отводит, трудно не смотреть на неё, не видеть того, как плечи расслабляются, только дверь за спиной закрыть, только порог переступить и это льстит, это наводит мысли, что хорошо спутнице тут, именно поэтому даже не говорит, даже не предупреждает, хочет сразу чай поставить, пока за ней медленно идти следом будут, правда подобно тому самому котёнку, что желает лишь дабы забрали с собой, приютили, грели теплом да заботой нужной даже подобному существу, и пусть трудно показать ей, Айыллаана все равно без слов понимать пытается, показать каждый раз, мол, всё нормально будет, она сможет помочь, она догадалась почти сразу, что у той на душе искомкано всё, в шрамах свежих и тех самых, старых, что покоя не дают, но затрагивать не хочет, думает, что ей самой расскажут, когда время придёт, до этого только ждать на неком расстоянии нужно, только бы Свете спокойно было. Чай горячий, аптечка рядом, будто всегда тут стояла, тусклый кухонный свет, обыденная, спокойная тишина, луна за окном, но будто так близко и колени Токаревой пред карими глазами, пока опустилась ниже, присела. У неё между пальцев клочок ваты небольшой, перекисью обычной смоченный, осторожность на кончиках и прохладный воздух дыхания, чтобы не так болело, прямо как в детстве, с той же заботой, с которой мать может ребёнку своему каждую ранку, полученную случайно обрабатывать, всё приговаривая об осторожности, но Айыллаана молчит, будто понимает, что говорить ничего и не нужно вовсе, лишь успокаивает вот так, у неё вторая рука невесомо икру ноги оглаживает, пока влажная вата наконец ссадину на коленке накрывает, хочет избавить от заразы всякой, лишь смотрит так болезненно, все ещё душу тяготит, что защитить хочет а никак не может, даже если не знает, что для Светы этого слишком, для Светы достаточно, её никогда еще так, для неё ни разу, ей повреждения такие, не значительные, как кажется, только якутка и обрабатывала, и каждый раз хочется просто эмоции свои отрицательные выпустить, показать, что правда плохо, но помнит, как вдалбливали второе, хотя даже истинное название слёз. Слабость. Она не может быть такой, но хочет, хочет быть слабой, не бояться. А сама лишь губы сжимает и даже не шипит, когда жжётся, она кладёт ладонь на макушку чужую, прямо по волосам коротким ведёт, нежничает откровенно, словно любопытно ей чувство это, смотрит так взглядом своим вниз, пока о ней заботятся, пока коленки не обрабатывают, за что она ответно, осторожно по голове гладит, пытаясь не скромничать. Ладонь тёплая так близко оказывается, будто утешает подобным образом, а устоять не может, и сама под руку протянутую подставляется, не убирает вовсе, наслаждается прикосновением с чужой стороны, как будто всегда ждала этого, а сама последний раз кожу саднящую с ватой сводит, выдыхает тихо, ведь все стало немного, но лучше, пластырь такой интересный для обладательницы этих самый ссадин берёт, немного больше обычного, он на коленку идеально ложится, ранки прикрывает, а сама Макарова так спокойно делает это, ведь не привыкать уже, ведь и себе приходилось такую помощь оказывать, а теперь она заботу к другому человеку выражает, будто показывая, что всегда положиться можно, что это нормально и что поможет если будет нужно. Кончики пальцев столь сильно дрожат, ведь не самый приятный момент наступил, ведь нужно посмотреть на место, куда без жалости били и она приподнимается, хмурится слегка, вот так, более привычно, ведь не любила на коже замечать синяки, ведь жаль так сильно, хотелось обнять просто, нежно руками по каждой отметине провести, пытаясь убрать их, чтобы не болело, чтобы даже воспоминаний не сохранилось, и без сомнений жаль, ведь не может подобное сделать, что остаётся только бездейственно залечивать каждую в стенах этих четырёх, там, где никто не помешает, где они только вдвоём, где Света более открыта, если сказать можно, где Света сама пытается ближе тянуться настолько, насколько выходит у девушки, и Айыллаана не настаивает, она за каждым маленьким шагом рук да привязанности наблюдать пытается, чтобы не забыть и не упустить, чтобы с теплотой вспоминать об этом. Кивок, оповещающий, что можно, что она позволяет, а потому, края футболки, что испачкана в пыли была, становятся немного выше в ладонях, не имея никакого другого подтекста, даже если засмотреться не тяжело, а тот самый синяк, отметина, гематома образуется только и в гнев приводит, гнев к тем, кто сделал это, желание ударить намного сильнее, без какой-либо жалости, показать, насколько болеть будет, но кончики пальцев наоборот, настолько невесомо, боязно пробегают, лишних движений делать не хочется, у неё нутро сводит от лица, что хмурится из-за остроты боли. — Мне жаль.. -— такое тихое, будто себе самой, но слышно было всё, Токарева смотрит отчаянно, пока сама тянется, сама руками шею женскую обвивает в объятиях неуверенных, пока пальцы на коже греются, пока к ней столь хорошо относятся, пока доверие с каждым днём всё больше, и она молчалива, прикосновениями показывает, что нет обиды никакой, никогда не было, у неё только истинная, чистая да невинная благодарность, перемешанная с привязанностью, что бабочками маленькими внутри порхает, что запрещала себе ранее, но к девушке, которая каждый раз спасает, каждый раз вытягивает из ужаса этого, так бережно прикасается, не хочет обидеть как остальные, нет, она тёплая такая, почти родной стала, и даже если не хотелось признавать, но правдой было подобное. В объятиях отказать слишком трудно, слишком трудно когда ты сама хочешь этого, потому осторожничает, ладони на талии умещает, волнение присутствует сейчас, пока Света в изгиб шеи носом уткнулась, горячим дыханием одарила, расслабилась окончательно, и между ними тишина в моменте, между ними тепло тел и невысказанная привязанность друг к другу, мысли, что раздельно уже не выйдет. Чай остыл, звёзд на небе поселилось ещё больше, а о том, что происходит только кухня небольшая знать будет, ведь Айыллаана одну руку убирает, по щеке ладонью мягкой ведёт, прямо по тому месту на котором ещё один след болезненный, "раны зализывает" лаской, пока у второй только глаза прикрытые, ресницы подрагивают, костяшки пальцев сжимают ткань футболки, отпускать бояться будто, и она не против от слова совсем, она губами к скуле, поцелуй оставляет осторожный, и близость возрастает сейчас, с каждым движением, с каждой секундой, пока на глазах светлых, что напротив были, что закрыли столь отчаянно, начали капельки солёные собираться, и ничего говорить не нужно, даже спрашивать или просить, подушечки пальцев тёплых собирают каждую слезинку, вытирают без колебания, так же как и кровь когда-то, так же заботливо, словно иначе нельзя. У Токаревой в голове только то, что отпускать сейчас никуда не хочет и не собирается, что она горячие слёзы так откровенно, невинно на щеках своих пунцовых от стыда оставляет, каждой клеточкой внутри дрожит когда их убирают спокойно, терпят такой, слабой считать совсем не хотят, и становится жаль даже, что она раньше не могла понять, ведь Айыллаана не такая, она не осудит, она пыталась в голову вдолбить это всё время, и вышло похоже, ведь нет на устах улыбки прежней, такой неестественной, отчаянной, теперь губа нижняя дрожит, закусывает, вдыхает запах чужой, стараясь ничего не упустить, будто всё время мечтала о подобном а в груди сжимается все столь сильно, даже рёбра ноющие о себе не напоминают, боль в теле за секунды прошла, и не скажешь, что на пополам сгибалась от ощущений этих ранее, теперь она в руках только всхлипывает, стыдно, очень стыдно ей, ведь все не так должно было быть, ведь она лишь обузой являлась истинной, которой помогать нужно было всё время, но кажется, что другая не считает так, даже если сама Света не верит в себя, даже если другой человек хочет доказать обратное, и возможно, нужно просто поверить, позволить, не отталкиваться друг от друга, а наоборот, быть рядом, забываясь о том, что сама всегда шла за якуткой прямо до дома, лишь бы спокойствие вечное ощущать, даже не замечала ведь, как уже давно ближе обычного стала. Ощущение приходит такое, будто на истерзанную душу пластыри наклеивают, чтобы не болело, чтобы зажило быстрее, и поддаться этому желанию слишком сильно хочется, хочется, чтобы не мешало ничего, не кричали мысли в голове отвратительные, а лишь позволяли вот так сидеть вдвоём, на этой уже родной кухне, пока волосы перебирают, бесстыдные поцелуи на щеках и взгляды, глаза в глаза. Не помнится уже, кто первый потянулся за поцелуем желанным, губы на губах, осторожно, откровенно да нежно, трепетно, не спеша, ведь некуда спешить, пока они вдвоем, никто больше не нужен, нужно только вот это, когда жар застилает всё, когда ты понимаешь, что останавливаться не нужно, правда не стоит, потому наслаждаются одним поцелуем на двоих, по очереди инициативу берут, не отлипают и не нужно, осталось только забыть обо всём остальном, остался только тусклый свет лампы, беззаботность и молодость, не самая приятная, даже потерянная, но молодость, что делает живым, что работает как оправдание поступкам не самым правильным, и их молодость вытекает в этом поцелуе, который растянулся на миллион и один, который разрывать не хочется вовсе. *** Темнота спальни, лишь тусклый свет сквозь окно, нет никаких мыслей плохих, глаза в глаза, пальцы переплетаются в руках, дыхание тихое, и никто из них не хочет прекращать это, они близко, так близко, как не были ещё, тепло тела, что даже через одежду ощущать можно, что согревать будет даже холодным, зимним вечером, но сейчас лето, бесконечное будто, и Света рядом, её беззащитная Света, которая всегда котёнком маленьким, хрупким в глазах была, которая тянулась отчаянно ежесекундно, что преодолеть страхи хочет вместе, вдвоём, и ей дать все да сразу желает, ведь достойна этого, достойна всего мира и даже больше, если бы возможно это было. И руки её, что нежные, отпускать не хотят. — Хочешь быть вместе? — голос Макаровой, разрывающий тишину, нотки волнения слышны, даже слишком очевидные, и от этого сердце колотится столь сильно, ведь не плевать значит, ведь правду предлагает, ведь желает без обмана рядом быть, установить статус важный, показатель, что никто из них двоих теперь одиноким не будет, и устоять действительно невозможно, отказать не выйдет, не тогда, когда за руку держит, переживает. — Хочу... — долгожданный скорее всего ответ со стороны Светы, согласие на предложение столь романтического плана, а у самой Айыллааны кончики пальцев дрожат, губы облизывает и улыбка появляется, наклоняется, только чтобы поцелуй на чужом лбу оставить, будто соглашение безмолвное, доказательство, что теперь они не чужие и точно не будут чужими друг для друга больше. Теперь они нечто иное, такое сладкое, трепетное как "пара", два человека, что нашли себя и только в этот миг можно наконец прикрыть глаза, можно попытаться уснуть, пока под ладонями чужая кожа, пока волнение накрыло с головой. Теперь всё наверняка будет иначе, теперь только любовь и вечность вдвоём, теперь никаких синяков на теле и слёз горьких, никаких попыток скрыть саму себя, никаких сбитых костяшек и множество поцелуев на губах.