держи меня запертой в своём сломленном разуме.

— И вот ведь ирония, Волч, — затягивается так сильно, что кажется, будто лёгкие табаком до краев заполнены. — Ненавижу копии, но стал самой неудачной декалькоманией идеальной картины с названием Лера Макарова. — Не порти девчонке жизнь, — бурчит Волков и недоверчиво смотрит на друга, думая, как очередная дурь могла попасть к нему в голову. Разумовский-то парень не глупый, совсем наоборот, но так отчаянно лезет черт пойми во что год за годом, что Олег порой поражается — как тот столько лет прожил. Не сказать, конечно, что прожил без бед. Все эти боги и желание отомстить, игры в чертовы шахматы чужими жизнями и куча бед, которые эта умная — иногда нет — голова принесла всему Питеру и одному правильному менту в частности. Для Волкова уже давным-давно не секрет, что друг его иногда — часто — с головой не дружит от слова совсем, поддаваясь своим странным садистским наклонностям и желанием сжечь вокруг все, что только дышит или имеет право жить. Олегу кажется, что замашки, неразрывно связанные с Серым, настолько больные и ненормальные, что исправит его разве что могила. Олег иногда думает и о том, что у него самого с головой практически все так же плохо, как и у Сергея — столько лет бок о бок с ним, в каждой заварушке с ним. Каждая отнятая Разумовским жизнь тяжелым грузом висит и на шее Волкова. Мог ведь из тюрьмы не вытаскивать? Конечно, мог, тогда бы не полегли все друзья мента того заплесневелого. Мог бы бросить после пущенных в него пяти пуль? Мог бы, но почему-то все еще рядом. Все это так разит стокгольмским синдромом, что иногда страшно становится — быть может ему и самому помощь нужна. Такие болезненные привязанности чем-то нормальным вряд ли назовешь. И вроде как взрослый мужик — семью бы пора завести, жену и детей, а в мозгу все никак не укладывается мысль о том, что Серого можно одного оставить. Если не подохнет со своей жаждой мир спасать — прозаично выходит, особенно после всех прошлых событий — то опять учинит столько херни, что разбираться с ней придется Волкову. Сама мысль о том, что Разумовский стал для него младшим братом — а младший, как известно, всегда дурак — настолько страшная, что волком порой хочется выть. Иронично, да? Младшего брата Олег, кстати, никогда и не хотел. Особенно такого, с мозгами набекрень. — Когда я кому-то жизнь портил! — возмущенно шипит мужчина, даже не глядя на друга. Взгляд цепляется за вошедшую в парадную Лерку. Она их, стоящих на балконе, не видит, а вот Разумовский может вдоволь рассмотреть то, как она прихрамывает на левую ногу и крепко сжимает ремешок спортивной сумки от боли. Очевидно, таблетки уже не помогают. — Ты же сейчас шутишь? — Олег хмурится и выбрасывает бычок. Лерку-то ему чисто по-человечески жалко — если подумать, ни он, ни Серый не оставили ей ни единого права на выбор, когда втягивали в эту авантюру. Вернее, выбор, конечно, был, но у Валерки очевидно масло в жопе подгорает, да дай стать героиней для семьи, раз уж из-за этих сраных долгов она в самое пекло лезет. Хотя, Олег так же бы поступил. И вот даже не верится, что она все еще не послала их и работу эту в самую жопу. Такая законченная идеалистка, а с пропащими душами вроде них якшается, да и еще привязывается, кстати. — Серьезно, Серый, не лезь к девчонке — ей и без декалькомании с сомнительной жаждой в глазах в твоем лице хреново жилось и живется. Или это твоя такая идея фикс, да? Я понимаю, Лерок красивая, с мозгами и надавать по первое число может, но и ты мозги имей — ты в героя-кукловода наиграешься и куда ее потом? На свалку, как и всех, кто был до нее. Хуйня это твоя идея фикс, хуйня. — М, а я вижу ты у нас в психологи заделался, — невозмутимо тянет Сергей, фыркая, и слышит, как в коридоре хлопает дверь. — Зря я это такому правильному тебе рассказал, херово помогаешь. Чисто по-человечески, не трахай мозги тогда. — На поворотах-то полегче, Серег. Хочется так геройствовать, так сам в костюм полезай. Или не создавай девчонке проблем. Олег уходит, и Сергей слышит, как тот с Лерой здоровается и вполне себе искренне интересуется ее самочувствием. И самое ведь паршивое в том, что Волков прав как всегда. Он вообще имеет такую странную привычку заземлять Разумовского, что последнего до скрежета зубов раздражает. Ему-то правым хочется всегда быть, чтобы на мозги никто не капал и только восхищался его великолепием. По правде говоря все его идеи находятся на какой-то до дебильного тонкой грани между гениальностью и безумством, но все равно рано или поздно скатываются в настоящую яму с дерьмом, ставя всех и вся под угрозу. И это так тошнотворно мерзко, что вскрыть себе череп хочется и вытащить из мозгов все это дерьмо огромной ложкой, но все равно не получается. Эта призрачная идея фикс, как выразился Волков, заключенная в каком-то нездоровом желании обладания податливой Макаровой — что не делают долги с человеком, согласитесь — появилась так давно, но все еще так яро клубится где-то в мозгах, что кажется до одури назойливой. И хрен поймешь, куда эту идею отнести — к безумству или к гениальности, хотя, если подумать, все, что с Леркой связано кажется ему конкретным идиотизмом и полной дуростью. И подумать только — гениальный ум России на поверку оказался тем еще придурком, у которого комплекс Бога где-то в жопе подгорает и принцип вседозволенности за душой скребется. — Точно готова вернутся в строй? — интересуется Олег, когда Разумовский все-таки возвращается в комнату. — Ага. Порядок, — Макарова только отмахивается и и бросает на кресло толстовку. — Добрый день, Сергей, — здоровается, когда понимает, что сам он этого точно не сделает. А Разумовский-то и не слышит даже. Только зачарованно смотрит на зеленые синяки на ее ребрах, руках, животе. Вообще везде, где есть открытые участки кожи. На ней, судя по всему, пару недель назад и места живого не было, и Сергей вдруг чувствует что-то странное для его эмоционального диапазона — ебанную вину в самом ее максимальном проявлении. И впрочем, это все, что она скажет ему до самого ее ухода. Лера оказывается виртуозной игнорщицей, когда дело касается Разумовского. Одно только сухое привет и такое же сухое пока долетает до него в каждый ее визит, в то время как Волков всецело получает ее внимание. Они теперь шутят и знатно так подъебывают друг друга, оставляя Сергея мрачным наблюдателем всей тренировки. Лера теперь не сдерживает себя и действительно дерется с Олегом, периодически нанося ему сильные удары, в то время как он наоборот держит все свои навыки в узде. Нет, Олег вовсе не поддается — просто каждый раз, когда его кулак или нога практически встречаются с изувеченным телом Макаровой, мужчина просто напросто легонько касается кожи, не задевая ни одного синяка. Разумовский бесится — не от того, что хочет, чтобы Волков не жалел девчонку, а от того, что он вдруг стал слишком мягким с ней. Заботливым уж слишком, как ебанная курица-наседка. Лере, кстати, роль маленького цыпленка тоже вряд ли подходит. Да и они тут не в игры в песочнице играют — ушлепок, с которым она встретится на задании — как тот амбал, Дракон, например — жалеть ее так же, как Волков, уж точно не будет. И Олег же не глупый, понимать должен. То ли к девчонке совсем сильно прикипел, то ли уже не в форме и совершенно не подходит на роль наставника в таком нелегком деле, как тренировки нового Чумного. Черт этого Олега разберёт. (По некоторым мнениям главным чертом на весь Питер является Разумовский, но даже он ничего от слова нихрена понять не может.) Это и Макарова замечает и тоже бесится, хотя это практически и не заметно. Как будто сама хочет получить свою долю тумаков, чтобы избавится от навязчивых мыслей, засевших в этой светлой головушке. — Хватит жалеть меня. Я не стеклянная, не сломаюсь, а, — бурчит она, отходя воды выпить, и смотрит на Олега так пронзительно, что он — подумать только! — теряется на какое-то мгновение. Он-то, да и Сергей с Леркой, понимает, что так она только наказать себя хочет за что-то, хотя наверняка и сама не понимает, за что. То ли за всех тех людей, которые по вине Чумного Доктора, Дагбаева и еще хрен знает кого, умерли, а она не смогла их спасти, то ли за то, что из человека, который должен спасать превратилась в того, кто наоборот убивает. И, хотя вина Леры во всем этом была косвенной, она — идеалистка хренова — вбила в свою голову то, что виновата только она. Ну, и Разумовский, возможно. — Хватит с тебя на сегодня, — в тон ей кидает Волков и уходит в соседнюю комнату, дверь за собой закрывая, таким образом давая понять, что его решение сегодня обсуждению не подлежит. Лера топает ногой, как капризный ребенок, и сжимает губы, останавливая свое странное желание покрыть наемника матом, да так, чтобы у того глаза из орбит повылезали. Лера же и правда не стеклянная. Она справится. Лера, вообще-то, всегда справляется. Сергей так думает, когда в следующий раз ее серьёзно ранят на задании. Сергей так думает, когда она еле живая выползает из горящего здания. Сергей так думает, когда впервые видит, как Лера — у него всё внутри чешется от поганого желания добавить «его» к ее имени — плачет от боли, самостоятельно штопая рану на боку. Потому что Лера, пусть и не стеклянная, но не может справляться абсолютно всегда. У Леры внутри всё в клочья рвётся, по кирпичикам рушится, потому что она стала совсем не тем человеком, которым хотела быть. Из-за Разумовского во многом, да только это не заставляет ее ненавидеть его хотя бы на крошечный процент. Лера Из-за этого не чувствует ничего ровным счётом, найдя козла отпущения в самой себе. У Леры все рушится, потому что, как бы сильно она не хотела видеть в Разумовском — своего врага, у нее не получается. Потому что в Разумовском она хочет видеть не только босса и начальника — в ней зачем-то открывается романтическая натура. Лера хочет быть для него не просто проектом или инвестицией в спокойствие города, она хочет, чтобы он тягуче, медленно, бесконечно долго целовал только ее одну. Чтобы заботился о ней, а не стоял столбом, пока она, заходясь в скулеже от дикой боли, зашивает себя сама. Лера хочет быть для него важной. Значимой. Быть его Лерой, быть только его ма шери. А Макарова на деле оказывается стеклянной. Хрупкой такой, нежной, совершенно совершенной и восхитительно восхитительной. Даже в тот момент, когда давится собственной кровью, лежа на его коленях. Когда зажимает глубокую рану на животе, пряча лицо где-то в рубашке на его боку. Дышит тяжело, надрывно, и снова позволяет ему видеть свои слёзы. Во второй и теперь уже последний раз. Скулит раненным волком на его руках, и Сергей чувствует, как жизнь слишком быстро покидает ее тело вместе с кровью. Просит поцеловать ее, хотя бы сейчас, когда ей совсем чуть-чуть осталось. Даже умудряется пошутить про последнее, предсмертное желание. А Разумовского даже просить не нужно, он готов подарить ей все поцелуи, которые сможет, лишь бы Лера, его, черт подери, Лера просто жила. Касается ее губ, но вместо сладости первого поцелуя с ней, столь желанного поцелуя, чувствует солоноватость. Хотя и не понимает, то ли это от крови, проступившей на ее губах, то ли от его собственных слёз. — Не скучайте без меня, Сергей, — хрипит слабо, из последних сил буквально, а ему просто хочется, чтобы она молчала, если это выторгует ей хотя бы еще секунду с ним. — А то опять дел натворите. Разумовский думает, что вздох ее последний с собой в могилу унесет. Да только правда в том, что своей могилы у него уже не будет. Он псом подбитым рядом с ее ложится и уходить отказывается, пока Олег силой не уводит. Спасибо, не говорит свое коронное «Я предупреждал», потому что Сергей тогда просто пулю себе в лоб пустит. Как пить дать пустит. Разумовский, как она и просила, действительно больше дел никаких не творит. Уезжает сразу после ее похорон, стоя как можно дальше от убитой горем семьи твоей протеже. С радаров пропадает окончательно и бесповоротно, да так, что даже Олег найти его больше не может. Он теперь не Сергей Дмитриевич, а просто Серёженька, помогающий в какой-то непроходимой гдуши добродушной бабушке-соседке, внук которой уехал в столицу и о старухе не вспоминает. Он теперь просто Серёжа, которому Лера по утрам шепчет лесково доброе утро, сухими губами касаясь щетинистой щеки, и просит еще немного с ней полежать. Сны у него снова ужасно реальные. Только с той разницей, что много лет назад он отчаянно желал проснуться, от кошмаров старался убежать. Теперь же Сергей просыпаться не хочет, прячась во снах от мира реального. Потому что реальность, в котором Лера мертва, внезапно кошмаром стала. А когда его много лет спустя в Питер нелёгкая заносит, чтобы внука непутевого старушки-соседки найти, Разумовский, словно от этого его жизнь собственная зависит, мчится на кладбище. К ней, к своей Лере, к своей "протеже". Как будто знает, что она его одна во всем этом мире ждет. И поделом ведь ему, дураку и психу. Могилка Лерки заросла за это время, а памятник накренился и треснул. Ему хочется дать по роже ее брату, потому что она ради него влезла в дерьмо по локоть, а Кир, будь он проклят, даже за могилой сестры присмотреть не может. С памятника, с давно выгоревшей фотографии Лера смотрит с улыбкой, как будто они снова в том далеком времени, когда все было относительно хорошо. Когда Лера, живая Лера, красивая Лера, шутила над ним с Олегом. Когда она после тренировок засыпала в их квартире, брови во сне хмуря забавно. А затем Сергей видит Олега. Уставшего, мрачного и побитого жизнью еще больше, чем много лет назад. Словно смерть Лерки последней каплей для него стала. У Волкова в глазах вселенская печаль, разочарование и…все. Смотрит с памятника рядом с леркиным, с такого же кривого и косого, как и её, и как будто во всех местных грехах обвиняет. Сергей умирает снова. Метафорически, конечно, хотя очень хочется физически — упасть в ногах у тех, кто принимал его таким ублюдком больным и сдохнуть, собаке дворовой подобно. Но Разумовский не может себе этого позволить. Потому что Олег, по-старчески бубнящий, что друг просто не может сидеть спокойно, кажется слишком реальным. И потому что Лера, по утрам целующая долго-долго и желающая тихо доброго утра, кажется практически настоящей.