Un-break my heart

У Ярослава слабое сердце. Оно отчаянно билось в школе на уроках физкультуры, пока Ветров бежал позади всех и краснел как томат. Оно заходилось неровным, истеричным ритмом, когда подступала пора экзаменов в университете, практически выскочило из горла на защите диплома: Ярик то и дело прикладывался к бутылке с водой, потому как в горле сушило нещадно, дрожащими руками держал листочек с защитной речью и периодически прислушивался - не слышно ли комиссии, как его мотор отчаянно гонит кровь? Его сердце трепетало в ожидании первой любви, колотилось на школьной дискотеке, когда Нинка из параллельного класса пригласила Славу на белый танец, оплела руками его шею, прижалась грудью, что оформилась ещё в пятом классе - оттого к Савельевой приставали ребята постарше с сальными шуточками. Ветрову было однокашницу жаль, но вступиться он за неё не мог, банально опасаясь получить от старшаков. С ними выгоднее было дружить, поддакивать, подстраиваться - иногда они считывали бледнеющего и потеющего Ярослава за своего. А он просто выживал как мог. Выкручиваться пришлось и с Ниной, потому что той хотелось романтики в виде поцелуев в подсобке завхоза, а Ветрову хотелось... Сначала просто сбежать. Потом расплакаться - глаза влажнели по любому поводу, и эту свою особенность он ненавидел. Как и тревожно дрожащие руки, подкашивающиеся коленки, истошно бьющееся сердце в сторону Васьки Меркулова. Старого друга ещё с детского сада - вместе вылавливали комочки из манной каши и лепили куличики из мокрого песка. Гоняли в футбол - точнее, Слава просто стоял на воротах, чтобы не бегать по полю. От прилетевшего в живот мяча тоже удовольствия мало, но... Гораздо приятнее было зависать с Васькой у него дома - смотреть телевизор, собирать и разбирать конструктор, играть в карты, пробовать выжигать по дереву - Меркулова хватило только на кривое изображение мужских гениталий, пока Ветров пытался выжечь самолёт по картинке, но было весело. До момента, когда Василий без всякой задней мысли начинал переодеваться перед Славкой - братаны же, кореша, чего стесняться? - или обсуждать "дружбу" с девчонками, и вот тогда сердце снова подводило своего хозяина. Сначала Ярославу казалось, что он просто переживает по поводу отношений с девушками, как и все парни: даже грозные с виду, быковатые старшеклассники между собой обменивались советами, подсказками, поддерживающе хлопали по спине и поправляли стоячий воротничок рубашки, чтобы их дружбан был красавчиком и обязательно закадрил Маришку из десятого. Лану из соседней гимназии - "назовёшь Светкой, точно не даст!", Наташку из волейбольной секции - к той подкатывали самые длинные (или уверенные в себе). Меркулов бесконечно сыпал своими пацанскими премудростями и подталкивал Ярослава: давай, дерзай, нарви тюльпанов с клумбы и подкати хотя бы к тихушнице-Наське, она "мужским" вниманием не избалована и точно не откажет!... Сказать другу, что мужского внимания хотелось ему самому, Ветров не мог. И самому себе признаться тоже не мог, даже на минуточку предположить было страшно - он что, петушара? Дырявый? Гомик, педик, голубок, пидор?... Отец таких по-другому и не называл. Одноклассники также имели позицию вполне конкретную - если ты слабый, чувствительный и не задираешь юбки девчонкам, то точно ге-е-е-ей. Страшное слово. Пугающее, колюще-режущее, обжигающее, обидное, заставляющее ладони потеть, а сердце тревожно биться. Слово, провоцирующее стыд, очень много стыда: это чувство душило Ветрова, расползалось под кожей, отравляло кровь. Стыдно-стыдно-стыдно быть слабым, сочувствующим, нежным парнем, но гораздо стыднее быть Этим. Ужасно испытывать такие грязные чувства, настоящая мерзость - желать другого парня. Чувствовать возбуждение, когда товарищ, что тебе доверяет, обнимает абсолютно по-дружески, портит причёску, трепя волосы ладонью, отчего внутри бабочки щекочут крыльями рёбра, подставляет своё плечо, обдавая запахом дешёвого одеколона... Исходить из логики, что быть названным таким словом неприятно любому мужчине, получалось какое-то время, но в более свободной студенческой тусовке, в самостоятельной жизни, где не приходилось каждый день видеться с одними и теми же придурками, что помнят тебя ещё ссыкливым первоклашкой, логика начала давать сбой. Ярослав попросту больше не мог бороться со своим телом и мозгом, убеждать себя в том, что... Что он не... Что ему не... Не нравятся... Он не любит, хочет, желает му-... Выдохнуть получилось, лишь устроившись на работу в Зималетто. Модный дом, современные взгляды, стильная одежда, торжество красоты... Милко. Эксцентричный, нарциссичный модельер самых голубых кровей, ничуть этого не стесняющийся. Нет, Ярослава он не интересовал, но служил неким гарантом - если в компании принимают Вукановича, если его весьма заметную особенность вполне уважают и не относятся с предубеждением и ненавистью, значит, и Ветров может спокойно работать, не боясь быть обнаруженным. Хотелось верить, что даже если кто-то что-то узнает, то поганой метлой с должности не погонят и насмехаться не будут. Иногда было безумно завидно - манерный, громкий, яркий дизайнер мог оставаться собой. Прямо заявлять о своём праве на существование, на любовь. Роскошь, недоступная Ярославу. Работалось прекрасно - стабильность, хорошая заработная плата, неплохой коллектив - в основном, женский. Сидеть в "малиннике" было даже приятно: Светлана, будучи замужем, а потом разведённой, к нему не подкатывала. Татьяна тоже была окольцована, Амуре и Шуре он был неинтересен - вероятно, слишком пресный и слишком низкий. Пустоголовая Машка с ресепшена жила в своём мире из сладкой ваты, так что Ветров пролетал под её радаром незамеченным, а Ольга Вячеславовна годилась ему в матери. Модели на него не заглядывались, Кира Юрьевна ходила под ручку с Андреем Павловичем, так что Ярослав был в безопасности... Почти. Почти всё время он чувствовал себя стабильно, сохранно, уверенно, даже сердце не шалило. А потом появлялся он. В самый неудобный момент, когда Ветров меньше всего ожидал, он появлялся на пороге кабинета как призрак, напоминающий его грязный секретик. Его стыдную тайну - выкорчевать вбитые с детства убеждения до конца не удавалось, Ярослав всё равно ощущал себя сломанным. Дефектным, неполноценным. Родители иногда звонили и спрашивали, когда он остепенится, и Ветров врал, врал, врал... - Яросла-а-ав Бори-и-исыч, - бархатное, щекочущее где-то под рёбрами. Постыдное, сладкое, зап-рет-но-е. Находиться с ним в одном помещении было тяжело: в первую очередь потому, что он давил всей своей сущностью, пугал, нависал - как физически, с высоты своего роста, так и морально. Напоминал, что именно он привёл Ярослава в Зималетто, а значит, последний должен быть ему предан, обязан, благодарен. Благодарность финансовый директор испытывал к своему Призраку, когда тот платил ему деньги и не появлялся в компании, чтобы не приходилось умирать - от запаха его парфюма, от прикосновения к коже - обычное рукопожатие, крепкое, мужское, хотя у н.е.г.о такие красивые руки с музыкальными пальцами... От тяжёлого, пронзительного взгляда, под которым казалось, что Ярослав обнажён. Призрак видел его насквозь, хищно ощущал его слабость и пользовался этим: давал задания шпионить за Ждановым, доставать информацию, подговаривать людей, помогать ему лично - финансистом Ветров всё же был хорошим, - и последнее пугало больше всего. Ведь приходилось оказываться в дорого обставленном, солидном, мрачном кабинете наедине с н.и.м. Туда Ярослав шёл каждый раз как на эшафот, потирая разошедшееся в нервной чечётке сердце. Стучался в тяжёлую дверь, мысленно крестился и просачивался внутрь. Хорошо, если его усаживали на другом конце длинного стола. Отлично, если он на Ветрова даже не смотрел, а, откинувшись в кресле, курил и наблюдал картины на стенах или пейзаж за окном. Хуже, если финансового директора приглашали сесть поближе, и совсем отвратительно, если Призрак уделял ему всё своё внимание. Смертельно, убийственно, бесчеловечно - когда Призрак расслабленно скидывал свой пиджак, закатывал рукава, ослаблял узел галстука или вообще его снимал. Вот тогда Ярослав снова чувствовал себя тринадцатилетним Славиком, перед которым снимает футбольную форму его друг. Прятал глаза в бумагах, кашлял и хлебал воду из любезно предложенного стакана, нервно улыбался и протирал лоб платочком. А потом возвращался домой и, прикрыв глаза, вспоминал острые скулы, изгиб бровей, хищный оскал и медовый баритон, что хвалил и журил. Отдавал приказы и язвил, и на последнее хотелось огрызнуться, но Ветров не смел. Призрак был слишком силён, властен, умён, держал его хрупкое нервное сердце в кулаке, даже не подозревая об этом. Страшно было представить, что он узнает. Призрак мог считать его трусливой крысой, готовой на всё ради денег и тёплого безопасного местечка, мямлей и тютей, которого можно продавить одним нажатием мизинца, бесхребетным насекомым, которое ничего не стоит пришлёпнуть газетой. Это Ветров ему простить мог. Ведь он действительно такой, так что это даже не обидно. Но симпатия? Но влечение? Вполне конкретный сексуальный интерес?... Он вполне дружелюбно общался с Милко, ничуть не смущаясь и не кривясь от шуточек и невинных заигрываний модельера, да и в целом был человеком образованным, современным, чужая ориентация и предпочтения его волновали куда меньше, чем возможная выгода, прибыль, привилегии и потребности его семьи. Какая-то очень наивная часть Ярослава верила, что Призрак от него не отвернётся, не откажется от его услуг, даже если узнает. Но он бы никогда. Он бы ни за что. Бояться собственных мыслей и желаний было привычно, по уже знакомому сценарию Ветров ловил себя на идиотской надежде, на дурацких фантазиях, гнал их от себя. Изредка даже вслух, стоя перед зеркалом, напоминал: не твоё, Слав. Не тебе, не для тебя, не с тобой. Ему доставался суррогат - светское рукопожатие, нарушающее границы панибратство в виде узких ладоней на его плечах, отрывисто брошенная благодарность и... - У тебя выпить есть? - По его квартире в ночи разгуливает кто-то похожий. Такой же высокий, но слишком ярко-рыжий, с белёсыми ресницами и бровями. Гораздо моложе - в пределах легальности, но заметно, что жизни паренёк ещё не видел. Кожа слишком гладкая, взгляд бодрый, улыбка солнечная. - Хочу мартини! Мальчик очень сладкий на вкус, приторный даже, наивный, пытается кусаться и выглядеть круто, но Ветрова таким не пронять. Он просто слишком устал. Устал выбирать людей, похожих на него, устал довольствоваться малым, тратиться - в основном, морально. В Зималетто всё ещё платят хорошо, хватает на сытую жизнь, хватает на финансовую подушку, хватает вот на таких мальчиков, которых нужно угостить, чтобы они встали на коленки. Ветров стоит и сам, вот только вермут ему в рот не льётся, а тот, кто может Ярослава купить и покупает - его время, знания, душу, - к себе не подпустит. Нельзя, не твоё, не тебе.... Бояться он тоже устал. Больше всего, конечно, устало сердце - его слабое, нежное сердце. Наверное, любящее, но наверняка ненужное. Отсчитывающее удары до момента, когда Ярослав наконец сможет отдохнуть.