Из никчемной глины

Моргауза привозит Мордреда в Камелот на Пасху. Сразу после мессы является в тронный зал, спокойно ведет к королевскому столу мальчика, сбрасывает капюшон с его головы — и вокруг воцаряется тишина. Остается нетронутой еда, стынут яства, благословенные епископом Бедвини, виночерпии цепенеют с амфорами в руках. Вырезанные из камня звери, которых только что оживляло колебание факельных огней, застывают на колоннах, балках, балясинах; застывают и факельные огни, и пламя оседает ниже. Будто колдунья наложила заклинание немоты и неподвижности. Пасха в этот год выпала на первое мая, день рождения погибели Артура. На день рождения Мордреда. Его мать — рыжая лисица — бесшумная и верткая, оглушительно простая в сером платье из грубой ткани, ни пояса, ни браслета; только на шее — золотой торквес, темный от времени, может, подарок Игрейны, а может — Лота. Словно кающаяся грешница, она становится на колени перед епископом Бедвини, целует массивное золотое кольцо, которое тот не подавал, и частицы мощей святых, верно, рассыпаются от зловония ее бесчисленных преступлений. Солнечный луч падает на руку епископа, золотой отсвет бьет прямо в лицо Моргаузе — одухотворенное, молодое, чуть утомленное с дороги. — Ego te absolvo (1), — говорит Бедвини — кому, как не служителю Господа, первым согнать чары — и осеняет Моргаузу крестным знамением. По знаку епископа служка подносит облатки, которые еще предстоит раздать горожанам, когда король приступит к трапезе. Губы Моргаузы невзначай задевают пальцы епископа, когда она раскрывает рот, чтобы принять на язык частицу Тела Христова. Моргауза склоняется еще ниже, смиренно целует носок епископской туфли. Говорили, что Артур был влюблен в нее без памяти. Ланселот твердит себе, что это ложь. Мордред так похож на Артура, что сомнений в отцовстве быть не может. Моргаузе и рот не нужно открывать для громких заявлений: потрясенный Камелот безмолвствует, Гвиневра — белее мела, белее призрака — ломает ногти, впиваясь пальцами в подлокотники трона, один лишь Артур холодно улыбается и кивает гостям. — Сестра, — говорит он и жестом велит поставить кресло подле себя, — ты у нас редкий гость. Сядь подле меня, поделись новостями с севера. — Мой король, — отвечает она, — я с радостью поведаю обо всем. Юная копия Артура смотрит снизу вверх на живого бога всех бриттов. Бог всемогущ, всеведущ и суров, он не прощает, только судит по делам и помыслам. Он отлит из золота, и одет в золото, и увенчан золотом, его юная копия слепит отраженным светом. Бог не смотрит на свое подобие, оно вылеплено из никчемной глины. Ланселота оглушает, обезоруживает их сходство. Слухи о кровосмесительной связи — одно, видеть ее подтверждение — живое, красивое, опровергающее все шепотки о непременном уродстве и слабоумии отвратительного плода, — другое. Артур немногим старше собственного сына; всем известно, что Моргауза развратила его совсем юным. Он не был юным, когда велел утопить всех младенцев, рожденных первого мая. И он был юным — и победителем, и спасителем Британии, и на плаще его был вышит лик Богоматери, и саксы сложили клинки, секиры и копья к подножию холма Бадон, стоя на котором, Артур возвышался над всем миром. Язычники говорят, он был прекрасен, как бог Ллеу. Христиане говорят, он был прекрасен, как святой или апостол. Те и другие простили ему утопленников в пеленах — за красоту, за раны, полученные в бою, за победу. Сколько лет Ланселот мечтал разделить эту славу с Артуром, стоять плечом к плечу с ним под римскими знаменами и слушать их горделивый плеск на ветру, который нес по землям Британии весть об изгнании саксов. И там навечно скрепить отцовскую клятву верности Верховному королю бриттов. Но король Бан не верил, что сыну Утера Пендрагона удастся переломить ход нашествия, и не отпустил своего сына на зов союзника, и крепил берега Бретани, а после отправил Ланселота, словно искупление предательства, в Камелот. Где Артур, пьяный от крови, вина и славы, уже пал в объятия оркнейской блудницы. Если бы Ланселот знал Артура тогда, если бы стоял с ним плечом к плечу на холме Бадон, то уберег бы от падения. Он верит в это столь же истово, как в Царствие Небесное. Брат мой, зовет его Артур, и Ланселот тонет в горьком море. *** Ламорак — жалкий, нагой, окровавленный — мечется по коридорам, изо рта у него сыплются мольбы, проклятия и оправдания. Поднятый его стенаниями, как по тревоге, Камелот стряхивает сон, недоуменно гудит, ужасается. Кто-то из жалости бросает Ламораку плащ — прикрыться; тот корчится на красной шерсти в ногах у Артура, как в луже крови, наконец роняет ношу, которую до сих пор прижимал к груди. Глухо бьется об пол голова в паутине свалявшихся рыжих волос, разрубленные кости и сухожилия белеют в срезе шеи, глаза затянуты пленкой, как у дохлой рыбы. Ламорак скулит, захлебывается слезами и словами о любви, о соблазнении, о невиновности, а за его спиной неотвратимо вырастают трое старших сыновей Моргаузы — бледные, бешеные, оскаленные, у Гахериса изо рта идет пена. Он рывком заламывает Ламорака назад, тот скребет по плащу ступнями и коленями, и Артур, живой бог бриттов, готов поразить его Экскалибуром, как молнией. Ланселоту кажется, что эта молния его пронзит насквозь скорее, чем Ламорака, и сглатывает. Но Артур опускает Экскалибур, лезвие не запятнано. Ламорак смотрит на свои отсеченные чресла рядом с головой Моргаузы и тонко, по-бабьи визжит от ужаса и боли, а Гавейн вторым ударом сносит ему голову. Между Озерным краем и Оркнейскими островами снова равенство: Лот, Пеллинор, Моргауза и Ламорак — по два покойника с каждой из сторон. Как и положено всем, кто сидит за Круглым столом. — Приберите за собой, — велит Артур племянникам и смотрит на Гахериса: — А ты ищи исповедника, который отпустит тебе грех матереубийства. До тех пор ворота Камелота для тебя закрыты. — Она спала с ним! — исходя пеной, рычит Гахерис. — С убийцей нашего отца! Не смей поворачиваться ко мне спиной, дядя! Она спала и с собственным братом, хочет крикнуть Ланселот, и Мордред — тому доказательство. Мордред рыдает в одиночестве — круглый сирота при живом отце, брошенный всеми, забытый всеми, в целом Камелоте ни души, которая согрела бы его, вытерла бы ему слезы. И бог не смотрит на свое подобие, оно вылеплено из никчемной глины. Ланселот находит Мордреда, обнимает его, утешает — и приручает сына Артура с одного объятия. Мордред всхлипывает у него на плече, слова сыплются из него — благодарности, жалобы, подробности убийства. Юный Артур, оглушенный первым горем, ищет убежища в его объятиях, вот только Ланселот не представляет Артура столь раздавленным каким угодно горем — никогда. Заполучить сына Артура — совсем не то же самое, что заполучить его доверие или его жену, бесплодный сосуд, который Артур давно уже не наполняет семенем. Потому что Артур, живой бог бриттов, преклоняет колени перед ведьмой с Авалона. Лживый бог надругался над всеми своими последователями; кровосмешение — не рассчетливое соблазнение, задуманное развратной сестрой, чтобы возыметь власть над неопытным королем. Этот грех вместо крови у всех детей Игрейны. Артур мог бы есть с рук ведьмы с Авалона, целовать ее стопы, воздвигать в честь нее святилища и обрушать часовни, в которых ее осудят, повторять каждое ее слово. Она могла бы сделать для Артура то же самое. Ланселот, заполучивший доверие Артура, наблюдает их тайное свидание, их плотно слитые, словно спаянные в поцелуе уста, и слушает стоны, с которыми они отдаются друг другу. Внутри у Ланселота ревет буря. *** Артур — предатель, вероотступник, детоубийца и кровосмеситель; все грехи стекают с него, словно капля масла с металла, потому что он отлит из золота, и одет в золото, и увенчан золотом, потому что Британия молится своему живому богу так истово, что вот-вот отвернется от Отца Небесного, и за это одно заслуживает истребления. Ланселот хранит и считает преступления Артура, и прежняя любовь в нем давно уже выбродила. Мордред становится старше и открывает счет турнирным победам — разве может быть иначе, ведь Ланселот сам наставлял его, и ободрял его, и сулил ему славу и любовь Верховного короля, и кормил его тщеславие и молодой пыл, пока не занял место, которое Артур занять даже не пытался. Это кража без кражи. Артур снисходителен к попыткам Мордреда завоевать отцовское признание, но ставит его ниже четверых старших оркнейцев — ниже кого угодно в Камелоте. Сам Артур не прославлен в поединках, и все его тело покрыто шрамами, полученными в двенадцати сражениях. Но бог не смотрит на свое подобие, вылепленное из никчемной глины. — Почему он так со мной? — сдирая доспехи, куртку и насквозь пропотевшую рубаху, взахлеб плачет Мордред, будто ему снова четырнадцать. — Что мне сделать, чтобы стать ему сыном? Ланселот опускает ладонь ему на взмокший затылок, утешительно треплет; Мордред приваливается к нему, жмурится, снова теряя веру и надеясь на слово или два, которые ее вернут. Ланселот целует его мокрый крутой лоб, гладит щеки. У Мордреда еще нет щетины, только мягкий красивый пушок; Ланселот готов клясться, что и в паху он так же нежен и незрел. В отличие от отца. Если бы тогда на холме Бадон они с Артуром стояли плечом к плечу… — Не нужно ничего делать, Мо, — бормочет Ланселот, покусывает ему мочку уха, вылизывает ушную раковину, целует шею под линией роста волос — в точности как у Артура. — Он не стоит такого сына… Мордред дышит жалобно, запрокидывает голову; Ланселот скользит ладонью по его телу — юному, гибкому, гладкому, ничем не меченому, ни шрамов, ни порезов, ни изнуряющих тренировок, от которых каменеют мускулы; распускает завязки полотняных штанов, обхватывает ладонью крепкий, налитой ствол, ведет от основания вверх, ощущая каждую набухшую вену, обхватывает губами мочку, втягивает в рот, щекочет языком... Мордред кончает. Ланселот ощущает, как на мгновение все тело в его объятиях сковывает судорога. Представляет Артура, всего в испарине, распаленного так, чтобы кончить от одного прикосновения, одного движения ладони, будто долгого объятия — нет, одного движения языком от основания до уздечки, его темно-золотые волосы в паху, вкус его семени на языке… Он тяжело дышит, впивается ртом в приоткрытые губы Мордреда. Вот так — в этом юном образе — Артуром можно обладать. Мордред опускается на колени. Глаза Артура — не прозрачно серые, а затянутые маревом, пьяные — неотрывно смотрят на Ланселота. Его захлестывает гордыня, распирает ощущение торжества над Артуром. Он приподнимает за подбородок голову Мордреда, тянет челюсть вниз. Тот облизывает губы, покорно открывает рот. В уголках глаз выступают слезы. Свободной рукой Ланселот расстегивает на себе ремень, другой нежно перебирает взмокшие волосы Мордреда, скользит пальцами вдоль шеи. — Я сделаю тебя живым богом, — обещает он. — Нынешний одряхлел. Рот Мордреда полон слюны. Он пытается сглотнуть, прижимает наполовину вставший член языком к нёбу; он старательный, но неумелый, его пальцы на бедрах Ланселота мелко дрожат, словно ищут опору. Ланселот представляет Артура; его светлые взмокшие волосы, струйку пота на виске, шершавую от щетины щеку, на которой он ловит соленую каплю, серые глаза; себя под Артуром — распластанным, растянутым, подчиненным, представляет тяжелые толчки, шлепки влажной кожи, когда сталкиваются и расходятся бедра, и его член твердеет от прилива крови. Представляет, как Артур крепко прижимает его руки, не дает прикоснуться к себе, оттягивает наслаждение, пока воображаемый ритм не становится ритмом, с которым Ланселот двигается и скользит членом по неловкому чужому языку. Он поощрительно гладит волосы Мордреда, разминает шею. Крепко держит, когда тот пытается отпрянуть, и входит так глубоко, что головка утыкается в горло, которое стискивают рвотные спазмы, и это так тесно, что Ланселот сминает, выкручивает волосы в кулаке и кончает. Мордред давится семенем и слюной, кашляет, с губ течет. Его рвет с непривычки; Ланселот поднимает ему голову, отирает рот, как отер бы рот срыгнувшему младенцу. Мордред безотчетно облизывает его пальцы. Будущее разворачивается перед Ланселотом — морозно ясное после горячки. Что может быть яснее, чем свести в бою отца и сына — не в игрушечном бою под флагами и сигналами рогов. И когда один убьет другого и не вынесет своего преступления — а может, они убьют друг друга, — Ланселот наконец-то избавится от лукавого. — Я знаю, что нужно сделать. Я научу.