Слабость перед тобой.

— Разве ты не сожалеешь? — спрашивает бархатный голос, который, казалось, был по всюду. Джаст напрягается, он вновь стоит в пустоте, вновь он слышит голос со всех четырех сторон, он вновь не видит своего собеседника. Он вновь не может убедить себя, что это лишь чертов сон. Сжимая кулаки, он глухо спрашивает, хотя понимает ответ наперед. Хотя понимает, что да, тут есть его вина, что да, он виноват во многом. Но у кого нет скелетов в шкафу? — О чем я должен сожалеть? Дровосек слышит стук каблуков об кафель, что больно бьёт по ушам, его глаза расширяются, когда он видит зелёные зрачки, что казались неестественными из-за столь яркого оттенка, что казались, смотрели прямо в душу, выворачивая ту наизнанку, словно сумку с мыслями и чувствами мужчины, роясь в ней как хозяин, отсеивая от органов и гнили, в виде всего пережитого Джастом. А тот чувствует себя обнаженным, которого оставили перед голодным хищником. И не понятно, что конкретно он хочет с тобой сделать. Сожрать? Поиграться? Вспороть тебе живот острым когтем, заставляя кричать в агонии, задыхаясь и захлёбываясь в слезах, зажимая руками рану, в попытке уменьшить то обилие крови. Но голову дурманит запах металла. И ладно бы от него было тошно, так наоборот, — твои собственные глаза загораются неестественным пламенем, и уже ты задаёшься вопросом: а кто тут на самом деле блядское чудовище? — Разве ты не помнишь, Энди? — сквозь улыбку в голосе спрашивает невидимый собеседник. — Не смей так меня называть, — цедит сквозь сомкнутые зубы Джаст, ловя чужой взор, отвечая на него, опуская голову так, чтобы его взгляд был исподлобья. — Почему же? — чужая рука касается плеча черта, что резко дёргается, желая ее скинуть, но пальцы Войдмена впиваются в плечо, от чего младший сжимает зубы, в попытке не морщиться от боли. — Мы столько пережили вместе, почему же я не могу напомнить об твоём прошлом, Джаст Энди. — Прекрати это представление, — требует другой. — Ты и я знаем, что так именуемое "прошлое" для тебя не стоит ничего. Как и для меня. Хватит делать вид, что мы друзья. — Но мы ведь и не враги тоже, — резонно подмечает собеседник. — Наше прошлое слишком запутанно, Энди. На это Дровосек мог лишь недовольно прикусить губу, так как его оппонент был, к сожалению, прав. Войдмен это прекрасно понимает, потому ухмыляется. — Что? Неприятно быть неправым? Сразу вспоминаешь прошлое? — старший кладет вторую ладонь на другое плечо, приближаясь к уху беса, от чего у того идут мурашки по спине, он ненавидит этот контакт. Он ненавидит эти касания. Он ненавидит связанные с этими касаниями воспоминания. Он ненавидит это место. Он ненавидит Войдмена. Он ненавидит свое прошлое и себя. Он ненавидит… Глаза нервно бегают, пытаясь зацепиться хоть за что-то взором, но пустота на то и пустота, что в ней нет ни-че-го. — Твое прошлое, где ты раз на разом пытаешься достичь мнимой всевышней цели, по итогу постоянно падая, почти погибая, из-за чего молишь меня о помощи. Твое прошлое, где ты все же отпускаешь свои ошибки, сквозь боль, отрицание и горечь. — Прекрати, — глухо говорит мужчина. Не только из-за болезненных слов, но и из-за того, что чужие руки меняют свое положение, так, что одна ладонь лежит в опасной близости к горлу, а другая — спускается ниже, ближе к талии. Демону эти касания до глубины души противны. Он слишком хорошо помнит ту боль, которую могут причинить эти ладони, эти пальцы, что могут легко и без колебаний сжать чье-то горло до тошнотворного хруста, без сожалений бросая бездыханное тело на пол. Джасту не страшно, Джасту до глубины души и тошноты противно липко от того, на сколько эти пальцы холодны и безчувственны. Войдмен, естественно, этого не делает. — Твое прошлое, когда ты вроде встал на ноги, но все равно путешествуешь в глубоком одиночестве, чувствуя себя непривычно, когда находишь единственного, на тот момент, близкого друга, хватаясь за него всеми силами, лишь бы он тебя не бросил. Лишь бы не остаться одному. Ты цепляется словно паразит, выпрашивая ласку и внимание. Но ты ведь дикий. Дикий кот, что не желает обустраивать себе жилье, со спокойствием принимая известие о том, что твое единственное подобие на дом безжалостно сожгли. У тебя появился хоть кто-то, но ты всё равно один, но ты всё равно видишь, что большинство людей относятся к нему лучше, чем к тебе. Ты лишь тень. — Прекрати…, — задушенно просит Дровосек, нервно облизывая сухие и потресканные губы, задыхаясь. Рука сжимает горло, но пока что не до боли. Но хотя бы другая ладонь теперь не на талии, а перенесла сове положение на локоть другой руки, чуть отводя в сторону. Бес чувствует себя безвольной куклой в чужих руках и он ненавидит это ощущение. — Твое прошлое, где ты все же обретаешь семью, но все равно являешься самым отдаленным от нее, дабы, не дай всевышний, кто-то узнал тебя лучше, глубже. Не дай дьявол, кто-то узнал тебя настоящего, твое настоящее прошлое. Твое прошлое, где ты ловишь преступника и вроде вот, ты сделал что-то хорошее. Но нет же, ты отвратительно глубоко влюбляешься в него, каждый день с того момента, как ты лечил его крылья, так и по сей день, видя кошмары, где его холодный труп лежит без крыльев, а твои собственные руки в крови, и ты понимаешь, что это был ты. Ты — убийца своего счастья, Энди. — Хватит, Войдмен! — уже кричит хриплым голосом мужчина, что из последних сил сдерживает слезы. Но они переходят в безграничную тихую панику. Его собеседник одной рукой держит кисть темной руки, что была скрыта бинтами, и держал словно вел в танце. Вторая рука все ещё была на горле, держа палец на кадыке. — Но это же твое прошлое, Джаст, а не мое, — сквозь улыбку говорит Войд, сверкая зелёными глазами. Джаст его всей душой ненавидит. Он так же ненавидит его касания, после которых обязательно останутся синяки, даже несмотря на то, что это сон.

А сон ли?

Разум уже успешно путает эту грань, а Дровосеку страшно. Ему страшно от тех мыслей, про которые ему напомнил Войдмен, ему страшно от самого себя, ему страшно от пережитых событий. Ему страшно от последствий, что были созданы его прошлым. Дышать было до отвратного тяжело. Демон путается в одеяле, он хватается за грудную клетку, в районе сердца, чувствуя, как неприятно трещит ткань от столь сильной нагрузки на бедный шов спальной одежды. Той ночью, мужчина более не уснул, просто не желая погружаться в это болото вновь. На удивление, утро подкралось незаметно, хотя демон даже не сильно размышлял о случившимся кошмаре (Он нагло врет самому себе, чужие фантомные касания все еще преследовали его уставший, от всего этого, разум.), он все равно был удивлен наступившим рассветом, что словно давал своим появлением надежду на то, что вся темнота прошедшей ночи забудется.

Джаст ошибся.

Опять.

Его разум все равно не отпускали переживания, видения из того кошмара, руки, что сжимали его горло, все еще имели место быть в его тактильном восприятии, что сильно сбивало с привычного русла. Все было плохо настолько, что в какой-то момент, демон истерически схватился за оружие из-за простого постукивания по плечу, что сильно удивило Секби, который мог лишь неловко извиниться, даже не до конца осознавая за что, но видя животный страх в черных глазах напарника по организации, он понимал, что за этим было скрыто в разы больше, чем могло показаться кому-то другому. Он знал, что не должна быть у обычно спокойного Джаста такая реакция на простое похлопывание по плечу. Он знает, что не должно быть все так. Алфедов знает, что не должно быть так, что его сосед вновь уходит с базы, предпочитая вновь жить в одиночестве. Точнее нет, он не съезжал, он просто перестал появляться на базе. В его эндерчесте опять стали валяться только самые жизненно необходимые вещи, оставив на Мангровом болоте излишки, к которым он более не прикасается. Сантос знал, что не должно быть так, что Джаст вздрагивает от любого громкого шума, даже не важно, что было его источником. Ну не должен младший в животном страхе и ужасающей панике хвататься за меч каждый раз, когда красная панда что-то по случайности уронил, или же прикрикнул на что-то. Не должно быть так, что теплые слова, которые мужчина иногда любил говорить участником конторы, не важно, с помощью коммуникатора или голосом, вызывают у беса лишь кривую усмешку и полное недоверие в глазах. Альцест знал, что не должно быть так, что Джаст, которого он считал чуть ли не собственным сыном, вздрагивал каждый раз, когда тот вновь шутит про то, что Дровосеки это одна большая семья. Он не должен чувствовать, как другой напрягается при простых объятиях. Он не должен видеть, как чужой взгляд нервно бегает каждый раз, когда Альцест вспоминает предыдущие сезоны, а бес с поражающей скоростью переводит тему в совершенно иное русло, пряча нервозность за привычными саркастическими шутками. Дровосеки знали, что не так должно быть, что у Джаста, или же с ним, что-то случилось. Только вот проблема была в том, что если сам бес не захочет этим поделится, никто и не узнает. Все вышеперечисленные мелочи те заметили, исключительно по причине давнего общения. Любой другой, малознакомый с демоном, игрок легко бы пропустил эти детали, списав это на случайность, или же на иные глупейшие факты. Все же, кто будет заострять внимание на том, что Дровосек искусно отстраняется от любого физического контакта, отказываясь даже от рукопожатий. Но Нео не был малознакомым игроком для Дровосека. Он заметил это чуть ли не в самые первые моменты диалога с ним. Да вот только возможность поговорить выпала довольно поздно, когда бес стал чуть ли не параноиком, отдаляясь от всех и каждого. Архангелу это чуть ли не физически больно видеть, он переживает за другого, признаваясь самому себе, что переживает за объект своего воздыхания. Всегда переживал, с того момента, когда грубые и мозолистые пальцы с нежностью втирали ароматную мазь в поврежденные крылья, шепча слова, столь приятные, столь сладкие, что скупые слезы стекали по холодным щекам преступника, который осознавал, с легкой, но от того не менее горькой улыбкой, что глубоко и безвозвратно влюблен. Именно поэтому при очередном, довольно будничном разговоре, ангел не мог не спросить, простое, но желанное: — Джаст, все хорошо? — заглядывая в чужое зеркало души, словно ища там ответы, спросил Нео. Только вот в отличии от Войдмена, тот ласково касался кончиками пальцев кромки воды, словно чуть поглаживая, посылая рябь по темной глуби души собеседника. Так просто, так искренно нежно и без угроз, что Дровосек позорно вздрагивает, роняя предмет в руках. (Это был топор, он договаривался с Нео, что вырубит ему лес и взамен возьмет необходимую древесину. Он даже не заметил, в какой опасной близости топор сверкнул лезвием у стопы.) — Джаст, ты в порядке? — чуть сводя брови, спрашивает старший, а другой даже не чувствует позорной влаги на щеках. Он просто устал. — Устал. Я устал, — рвано говорит бес. — Все в порядке, отдохну и буду как новенький, — и младший мужчина хочет по обычаю съязвить, как-то пошутить, дабы разрядить обстановку, но перед глазами мелькает только бездыханное тело архангела и он чувствует головокружительную панику, от которой скатывается еще одна слеза.

И еще одна.

И еще одна.

С каждой новой слезой, Нео чуть ли не физически ощущает, как его собственное сердце разрывается, как его самого тянет на слезы, как на устах вертится тысяча слов, которые хочется сказать в качестве успокоения, как кончики пальцев зудят от желания коснуться собеседника, обнять, укрыть от того, что гложет другого, что довело его до подобного состояния. — Джаст, ты плачешь, ты не в порядке, — делая ударение на отрицании говорит старший. И, по видимому, для Дровосека это было последней каплей в переполненное море. Тот позорно рыдает, заплетающимся языком говоря бесконечно непонятно, запутанно, но архангел слушал, впитывая каждое слово. — Я ненавижу его, ненавижу прошлое, ненавижу его касания, я ненавижу наше прошлое. Ненавижу свое прошлое. Мне противно его существование, мне противно, что он пользуется этим все еще. Мне противно, что он знает меня, мне противно, что он заучил меня, мне противно, мне противно, мне противно…, — словно мантру повторяет Джаст, а старший мог лишь слушать, ощущая, как болит собственное сердце. Нео неловко разводит руки в стороны, предлагая объятия. Бес откровенно рыдает, утыкается в плечо возлюбленного, цепляясь за белые одежды пальцами, на которых были довольно острые ногти, что были подобием когтей, от чего преступник был на грани того, чтобы лишится целостности своей одежды, но сейчас это интересовало его в последнюю очередь. Он бесконечно ласково обнимает Дровосека, шепча тому в макушку что-то теплое, глупое и приятное, дабы отвлечь от неприятных и очевидно, тригерных мыслей. Он говорит о разном, говорит о глупом, забавном, милом, но бесконечно искреннем. Нео ничего не говорит, когда чужие пальцы сильно впиваются в плечи. Это даже не сильно больно, он спокойно может потерпеть, ему больнее от того, что он чувствует, как возлюбленный, человек, что бесконечно быстро и ловко выкрал его сердце, дрожит в его руках, оставляя мокрые пятна на одежде, из-за слез. Мужчина выводит на дрожащей спине круги, сожалея, что не может забрать чужую боль себе. Он прикрывает беса крыльями, дабы никто лишний не увидел эту картину, даже несмотря на то, что те стоят внизу его базы в обычном мире. Архангелу, честно говоря, плевать, его сейчас заботит только дрожащий Джаст, у которого на столько заплетался язык, что тот уже даже перестал шептать собственные переживания, а мог лишь, закрыв глаза, да уткнувшись холодным носом в шею старшего, от которой пахло травами, мылом и сладковатыми цветами, плакать. Выплескивая весь скопившийся стресс и переживания, попутно цепляясь руками за другого, словно утопающий за спасательный круг, потихоньку теряя силы даже на это, сползая вниз. Заключенный подхватывает Дровосека, аккуратно сажая на пол, садясь рядом с ним. Младший внаглую залезет другому на колени, уже просто находя успокоение в чужих теплых и приятных касаниях, которых он так жаждал. Нео не против касаться Джаста всегда, оставлять теплые поцелуи на лбу и макушке, лишь бы тот был как прежде. Джаст не против быть как прежде, лишь бы Нео не переставал оставлять теплые, даже целомудренные поцелуи на лбу и щеках, лишь бы не переставал касаться. Младший вырубается после столь огромного пережитого стресса, а архангелу лишь приходится положить того на собственную постель, проверяя, не горячий ли у того лоб, да укутывать теплым одеялом. Так, на всякий случай. С тихим скрипом, Нео встает с постели, дабы продолжить заниматься собственными делами (Пусть он и понимает, что нормально сосредоточиться не сможет, все равно возвращаясь мысленно к мирно спящему Джасту.), но его останавливает слабый стон и цепкая рука другого, что слегка приоткрыв глаза, шепчет тихое, но полное хриплой печали на пополам с надеждой, простое, — Не уходи. Нео не смеет сделать иначе.