We're here

Почти все небо заволокло облаками и недовольными тучами, с которых никак не могли упасть капли дождя. Холодный ветер, как пластырь с кожи, резко срывал померкшие листья с деревьев, уносил их на проезжую дорогу и неприятно задувал под куртку, вынуждая каждого посильнее укутаться под свою одежду.  Дазай наблюдал за испортившейся, разве что еще не до конца, погодой, уже предчувствуя следующие действия сидящего рядом. Достоевский ожидаемо уткнулся носом в ворот своей темной куртки, закрывая добрую половину лица. Вторую же половину было невозможно разглядеть из-за растрепанных ветром волос и челки, без конца спадающей меж глаз к носу. Федора, конечно же, все происходящее не радовало, и где-то глубоко в душе он мечтал уйти домой, укутаться в одеяло, выпить горячий чай и дочитать недавно начатую книгу. Осаму был с ним солидарен и мысленно описал окружающий его мир «серой, бесцветной, нудной мутью», фыркнув. Погода — еще полпроблемы. Или даже четверть. Возможно, в ней не было проблемы вовсе, но тем не менее она умудрялась портить и без того не совсем радужное настроение. Честно говоря, Дазай сам не знал, зачем вытащил Достоевского в такое время на улицу. Может потому, что чаще всего они встречались именно на ней, а после гуляли по аллее и отсиживались на одной из скамеек. Та, на которой они сидели сейчас, была любимой у Федора. Осаму это заметил еще в июне, но спросив, получил весьма невразумительный ответ. Достоевский сам не знал, лишь пожал плечами: мол, просто нравится и все. Возможно, дело было в отдаленности. Скамейка находилась на самом краю аллеи, прямо напротив Фединого дома. Удобно же. Хотя Достоевскому это не мешало пройти еще несколько сотен метров. Федор чуть ли не всю дорогу молчал, то ли не желая говорить, то ли думая о своем, чему Дазай уже давно перестал удивляться. Достоевский редко проявлял инициативу в общении, но практически никогда не отказывался от инициативы другого. Поэтому темы зачастую подбирал Осаму.  Дазай периодически задавался вопросом, а нравились ли вообще Федору их прогулки. Но найти точного ответа не мог, и догадывался, что его не знает и Достоевский. Поэтому остановился на аргументе, что раз соглашается, значит ничего против не имеет. Этого вполне хватало.  Федор был сложный в этом плане, и у Осаму часто складывалось впечатление, что тот страдает гипотимией*. Это, конечно, вряд ли. Возможно, у Достоевского и имелись какие-то психические отклонения, только они оба об их существовании не знали. Федор просто был весьма неэмоциональным и копаться в своих эмоциях желания не испытывал, чувствуя их скорее интуитивно. Минут 15 они сидели молча, после Дазаю в голову заползла одна мысль. Не совсем приятная и противоречивая, но некий пагубный интерес вызывала, и он поспешил поделиться ею с Достоевским. — Как думаешь, есть ли параллельные вселенные? — Не знаю, — негромко ответил Федор и пожал плечами. — А если бы в них мы были не друзьями, а врагами, насколько бы далеко это зашло? — задумчиво и слегка тускло спросил Осаму скорее этот неизведанный мир, нежели своего собеседника. Достоевский вздохнул. — Ты называешь нас друзьями после того, что мы друг другу сказали, после того, как мы не раз поцеловались, и после того, как мы почти переспали? — иронично спросил он, повернув голову. В воспоминаниях всплыл тот вечер, когда что-то внутри них обоих переменилось. Тогда они раскрыли перед друг другом последние части души. От боли внутри было грустно, с глаз Федора упало несколько слезинок, а Дазай пытался собрать последние кусочки пазлов в голове. Стало точно ясно одно — они могут найти утешение лишь рядом друг с другом, в успокаивающем неодиночестве, в шутках и в улыбках. Осаму обнял Достоевского и поцеловал его в губы, а после это сделал и Федор. Они целовались долго, пока в голове не промелькнула мысль о большем, но на этом они остановились, оба понимая, что в начале лучше было бы поговорить, нежели бросаться в пургу все еще непонятных эмоций. К тому же у них не было необходимых средств. — И несмотря на это, ты понял, что я имел ввиду, — подытожил Дазай, показывая, что не отказывался от того, что подразумевал Федор, и продолжил. — Другого слова я подобрать не смог. Да и основная суть осталась та же. Достоевский снова тихо вздохнул, опустил голову и заново зарылся в ворот одежды, обдумывая слова. Он понял, что имел ввиду Дазай, но от его мыслей как-то неприятно потянуло в груди. Даже очень неприятно. Федор поерзал. Его взгляд с обычного сменился меланхоличным, и Осаму осознал, что задел за больное, впрочем, себя тоже задел. Думать о подобном исходе событий ему не нравилось, учитывая весь тот прошлый опыт, который ему пришлось пережить, и человека, который был в это время рядом и пытался облегчить ношу. Достоевский весьма серьезно относился к тому, что между ними было. Даже несмотря на ту неэмоциональность, он ценил взаимоотношения, к которым они через несколько лет пришли. И, честно говоря, Дазаю это давало надежду на то, что их мир еще не сгнил окончательно и добрые люди существуют.  Решив не развивать и без того апатичное настроение Федора, Осаму поспешил сменить тему и как раз таки нашел на какую, зацепившись за Федину ироничную фразу. Повернув в его сторону голову и улыбнувшись, он с нотками хитрости произнес: — Можно сделать и не почти. Достоевский несколько секунд смотрел на него, потом снова отвернулся. Челка как и обычно закрыла верхнюю половину лица. Дазай тут же подсел ближе и правой рукой убрал ее в сторону, чтобы вернуть возможность его видеть. Федор еще какое-то время не находил, что ответить, но смущенным или сильно взволнованным он не выглядел. Подумав еще несколько секунд, он поднялся со скамейки, развернулся к Осаму и негромко спросил: — Тогда в аптеку и ко мне? На лице Дазая возникла маленькая улыбка: — Угу. Перспектива находиться у Достоевского дома радовала больше, чем та, по которой они сидели на холодном дереве и подрагивали от ветра. У Федора хотя бы были тепло и горячий чай, на котором Достоевский никогда, абсолютно никогда не экономил. «Чай — это святое», — однажды сказал Федор, и Осаму принял это негласное правило. Перейдя дорогу, проигнорировав пешеходный переход в двух метрах и агрессивные сигналы какого-то владельца авто, они зашли в аптеку. Изначально Дазай хотел остаться снаружи, дабы не вызывать своим присутствием сомнения и вопросы, но холод заставил пройти в более теплое помещение и также, как Достоевский несколько минут назад, уткнуться в ворот своей куртки. Пока Федор разговаривал с фармацевтом, Осаму бегал глазами по коробкам: таблетки, сироп, снова таблетки. «От кашля, от насморка, от простуды, от ОРВИ, от головной боли, от боли в животе, от...», — Дазая чтение этих надписей быстро утомило, и он поспешил отвести взгляд. Достоевский как раз таки закончил и кинул женщине вежливое «До свидание», направившись к выходу. Осаму как молча зашел, так и молча вышел, давая ясно понять, что его как бы и не было здесь вовсе. Дома у Федора Дазай наконец-то смог расслабиться и свободно вздохнуть. Достоевский быстро снял верхнюю одежду и прошел на кухню. Через пару мгновений спичка загорелась, и огонь на плите зажегся. Федор выглянул из дверного проема и спросил: — Чай, кофе, какао будешь?  — М-м, давай чай. Достоевский снова скрылся. Осаму медленно стянул с себя куртку и повесил на крючок, после прошел на кухню. Постепенно становилось теплее. А вода в чайнике, в которой Федор вскоре заварит вкусный чай, обещала согреть еще больше.  Достоевский достал с верхнего ящика две кружки и поставил на кухонный гарнитур, попытался вспомнить, где видел пачку печенья, и нашел ее на одной из полок. Он заглянул в холодильники и со вздохом произнес: — Черт. Дазай вопросительно поднял бровь. Федор повернулся к нему и ответил: — Продуктов в холодильнике нет, придется сходить в магазин. Осаму хотел послать голод куда подальше и пошутить, что сегодня они смогут прожить и без еды, но понимал, что вряд ли. Идти сейчас никуда не хотелось, поэтому Дазай усталым и хриплым голосом произнес: — Вечером сходим.  Достоевского этот ответ устроил, и он закрыл дверцу холодильника. Чайник засвистел. Федор вернулся к плите, разлил кипяток по кружкам и бросил в них пакетики. В комнате заклубился нежный пар и приятный аромат напитка, который Достоевский с удовольствием вдохнул. На его лице расцвела едва заметная, крошечная улыбка, и он поставил одну кружку перед Осаму. — Спасибо, — поблагодарил Дазай и сделал глоток.  В комнате повисла приятная и уютная тишина, в которой можно было спокойно уснуть. Осаму погрузился в свои мысли. Федор смотрел в окно и точно также о чем-то думал. Напиток закончился весьма быстро и почти незаметно, хотя казалось, что прошло минут 15. Достоевский сделал последний глоток и встал, тем самым возвращая Дазая к реальности, после оставил грязную кружку у плиты и ушел в комнату. Осаму оживился, допил чай и пошел за ним.  В комнате было чуть темно из-за закрытых штор. Федор расправлял кровать, складывая из покрывала ровный прямоугольник. «Ох уж этот перфекционизм», — промелькнуло в голове Дазая. — Мог бы и не убирать, — подметил он, проходя вглубь. — Не думаю, что потом ты захочешь вставать, — отрезал Достоевский. Осаму мысленно согласился. Вставать не хотелось, в принципе, всегда. На тумбочке стопкой лежали книги с конспектами и толстыми тетрадями. В углу валялся рюкзак. Комната Федора была не большой, как и вся квартира. Достоевский отодвинул одеяло в сторону и сел на край постели. Осаму залез следом. — Ну и кто?.. — все также негромко спросил Федор, смотря на Дазая. Осаму забрался чуть выше, мысленно подмечая, что кровать Достоевского мягкая, после на мгновение задумался. Через секунду на его лице появилась едва уловимая, чуть усталая, но искренняя улыбка, и он выдохнул: — Давай... «Делай со мной, что хочешь», — прочитал его мысли Федор, молча наблюдая за каждым движением Дазая. Тот придвинулся ближе к нему, продолжая также улыбаться и тоже молча. В их головах промелькнула мысль, что сейчас о чем-то говорить вовсе не обязательно, ведь ясно все и так. Осаму ласково убрал одну темную прядку за ухо Достоевского, и Федор неожиданно оставил аккуратный поцелуй в уголке губ. Дазай хихикнул — все таки не выдержал. Осаму убрал руку от волос и посмотрел в аметистовые глаза Достоевского, в которых было столько заботы и... какой-то любви, что Дазай даже не знал, когда Федор успел так перемениться. Осаму приблизился на несколько сантиметров. Сказать что-нибудь все равно хотелось, но слова упорно не приходили на ум. Достоевский утянул его в уже более длительный и медленный поцелуй, отчего Дазай выдохнул и схватил край покрывала, несильно сжав. Счет времени был моментально потерян и забыт. Осаму почувствовал некое внутреннее облегчение. Отстранившись, он с усмешкой произнес: — Какие мы нежные, — Дазай ждал, что эти слова вызовут у Федора негодование и его брови недовольно сведутся к переносице, но Достоевский лишь спокойно ответил: — Я не хочу быть с тобой резок и груб. Осаму даже на секунду растерялся, но тут же вернулся к прежней мысли. — Посмотрим, что ты скажешь через время, — Дазай тихо засмеялся, очень сомневаясь в том, что Федор вообще не умеет терпеть, но проверить было весьма интересно. — Тоже самое, — снова спокойно ответил Достоевский, увлекая в новый поцелуй.  Осаму почему-то поверил, знал, что по-другому вряд ли будет. Шанс равнялся даже меньше 10%, и как бы Дазай не размышлял над возникающими вопросами, думать получалось все сложнее и сложнее, поэтому Осаму решил отбросить все мысли, отложить их на потом и просто поддаться эмоциям.  С одной стороны это казалось страшным, а с другой Дазай абсолютно не боялся этого, по крайней мере, сейчас. Рядом с Федором всегда становилось спокойно и безопасно. Будто бы он был единственной защитой, где Осаму не приходилось ждать, когда на голову свалится небо. И каждый поцелуй Достоевского был словно успокаивающий шепот, что сейчас все хорошо, что сейчас он рядом, что сейчас они оба могут побыть кеми-то другими. Федор и Дазай как будто сбежали от жизни в маленькую пещеру, где немного могли побыть вместе, просто собой.  Достоевский коснулся своей холодной ладошкой предплечья, словно желая удержать Осаму рядом с собой. Он боялся, что Дазай мог внезапно исчезнуть, не только сейчас, но и когда-нибудь потом, в далеком будущем, после чего он останется один. Федор этого ужасно не хотел.  Осаму выдохнул, горячее дыхание отразилось на губах, а его руки сильно обняли за шею. Поцелуи распаляли и согревали холодное, почти мертвое сердце в груди. Оно не может жить без любви, не может просто гонять кровь по телу. Ему обязательно нужно что-то чувствовать. И желательно, знать, что подобное чувствует кто-то другой, тот, кто рядом. Без этого сердце покрывается пылью, слабеет и зачастую приносит ноющую боль, пока не умирает совсем. Дазай был близок к подобному исходу, но Достоевский не позволил ему помереть совсем.  На самом деле, когда Федор впервые сказал, что любит его, Осаму хотелось рассмеяться: «Любит? Да разве любовь живет в наше время? Разве это не давно забытое всеми чувство, которое теперь нельзя найти даже в душе родной матери?». Возможно, Дазай бы и рассмеялся, если бы в глазах Достоевского не было серьезности и искренности. Осаму всегда терялся, когда находил эту искренность в чужих словах и действиях. Она была настолько редкой, настолько правдивой и настолько... сложной, что Дазай просто-напросто не знал, что с ней делать. Не знал и тогда, но отчего-то слезы сами полились из глаз. Не сразу, спустя какой-то десяток минут, когда он потерялся в собственной жизни, и единственным лучиком света были Федины слова: «Я люблю тебя». Осаму совершенно никогда не плакал, казалось, даже в детстве при рождении. Он не знал, как разочаровываться, чтобы хотелось плакать. Конечно, ему было больно, грустно, обидно, но несмотря на это, он никогда не плакал, просто смотрел в пустоту и понимал, что снова проиграл. Снова. А тогда, сжимая Федины плечи, с него капали соленные капли, и их не получалось сдержать, как бы Дазай не пытался. Это не была истерика, не была уже привычная душевная боль, это была надежда... Умершая, давно пропавшая надежда. Надежда в том, что он не останется в одиночестве, что он действительно сможет сжимать кого-то в объятья, когда это будет нужно, что даже эта отравляющая, приятно-тянущая, ранимая любовь еще существует. Та любовь, которая вскоре заставила Осаму жить.  Дазай отстранился и стянул с себя толстовку, а после и футболку, открывая вид на свое худое телосложение. Взгляд Достоевского безошибочно упал на бинты, и он спросил: — Еще не зажили? Напрашивался еще один вопрос, но Федор сдержался, решив не начинать болезненную тему.  — Нет, но думаю, уже совсем скоро буду ходить без них.  На правом предплечье и на левой руке были повязки. Осаму по очереди их развязал. — Не оставишь?  — Неа. Когда ткань упала на постель и открыла вид на шрамы, Достоевский спокойно выдохнул. Новые раны не появлялись, значит все было не так плохо, как когда-то раньше. Федор не любил, когда Дазай страдал, когда ранил себя и мучался от боли. И его раны магическим образом становились непосредственными ранами Достоевского, где-то возле сердца, где-то, где было больно.  Осаму не особо помнил, когда впервые осознанно поранил себя. Вроде это было еще в 13, а может и раньше, когда впервые осознал насколько жестокой может быть жизнь. И то это получилось почти случайно. На самом деле, физическая боль не перебивала моральную и уж тем более не помогала забыться, она просто создавала иллюзию того, что Осаму ненадолго становилось легче, и привычка брала свое. Федор же действительно делал легче, помогал справиться с нескончаемыми ударами жизни, заслонял собою от боли и обид, никому не позволяя убить Дазая окончательно. И Осаму был ему премного благодарен. Достоевский его понимал, принимал, заботился и поддерживал, хотя глубоко внутри медленно умирал сам. Федор предложил выкарабкиваться из тлена вместе, и Дазай согласился.  Достоевский взял левую руку Осаму и оставил на ней ласковый поцелуй, на месте, где были шрамы, будто пытаясь исцелить и обезболить. После нагнулся к предплечью и сделал тоже самое. Дазай против воли улыбнулся. Как-никак, а это было приятно. Даже от самого осознания, что кто-то не хотел, чтобы ему было больно.  Федор отстранился от плеча и, продолжая держать другую руку, приблизился к лицу, коснулся лба и прошептал возле губ:  — Я люблю тебя. Осаму поцеловал его, и они снова упали куда-то туда, где были исключительно вдвоем, где дыхание друг друга согревало, где не было никаких обид и страданий. Поцелуем за поцелуем они говорили друг другу то, что было на душе и на сердце. И... хотелось остаться здесь навсегда. Но они понимали, что навсегда не будет, но изредка да.  Достоевский снял с себя верхнюю одежду, прерывисто дыша, и бросил ее на край. Дазай разделся полностью и лег на кровать, раскинувшись звездочкой. Сердце уловимо стучало в груди. Думать все также получалось с трудом, да и не хотелось вовсе. Федор бросил свои черные джинсы вместе с нижнем бельем в ту же кучу и убрал волосы с глаз. Голова немного кружилась, щеки слегка краснели сами по себе и этого также никто не замечал. Достоевский устроился внизу кровати, взял смазку и выдавил ее на пальцы. Осаму согнул колени и инстинктивно сжался, занервничав и приготовившись к худшему. Но почти сразу расслабился, когда не почувствовал от медленно введенного пальца боль и дискомфорт.  Федор рассматривал старые шрамы в виде полосок, аккуратно гладил их и, где дотягивался, оставлял поцелуи. Выглядел он уверенным, но Дазай видел, как сейчас Достоевский очень хотел, чтобы ему было хорошо и спокойно. И от этого горячо сжималось сердце. Осаму не сводил взгляда с аметистовых глаз, читая в них одну заботу и любовь... Федор аккуратно ввел второй палец, проводя свободной рукой по боку и талии. Дазай снова инстинктивно сжался и схватил лежащее одеяло рядом. Он все еще боялся столкнуться с самым худшим, но Достоевский делал все, чтобы этого не произошло.  Наклонившись, он поцеловал Осаму в губы, отвлекая от дурных мыслей. Дазай промычал и обнял его за шею. Комок нервов приятно сжимался где-то внизу живота, и Осаму начинало переполнять неподдельное предвкушение. Он горячо выдохнул и недалеко отстранился, тяжело дыша.  Федор продолжил целовать его лицо, оставляя нежные и короткие поцелуи и параллельно растягивая. Он целовал щеки, подбородок, нос и лоб, наблюдал за тем, как ресницы визави подрагивали, и Дазай тихонько мычал.  Осаму всегда считал этот процесс неприятным и больным, но с Достоевским почему-то всегда все было наоборот, не только сейчас. Федор действовал настолько аккуратно и осторожно, что Дазаю казалось, что Достоевский вовсе не мог причинить ему вред. Впрочем, Федор никогда не делал ему больно, ни морально, ни физически. Больно делали другие, а Федя только забирал эту боль и исцелял полученные от нее раны.  Отстранившись, Достоевский убрал руку и вытер ее об одеяло. Осаму судорожно выдохнул, переполненный внутренними ощущениями. Мысли в голове окончательно перемешались. И Дазаю даже показалось, что сейчас в столь уединенной и спокойной обстановке, он смог заглянуть в свою душу, увидеть того себя, что вечно прятался глубоко внутри, боясь внешней боли.  Федор возился недолго, присел возле ног Осаму и заглянул в лицо, будто спрашивая и ожидая позволения. Дазай слабо кивнул и прикрыл глаза, также немо отвечая. Достоевский приподнял его ноги и придвинулся ближе, после начал плавно входить и наклонился к Осаму. Руки мертвой хваткой вцепились в плечи, Дазай тихо промычал, потеряв возможность ясно мыслить, его ноги обвили талию Федора и вцепились в него такой же мертвой хваткой. Достоевский проник до конца и остановился, давая время привыкнуть.  Поначалу Осаму не мог полностью расслабиться, ему ужасно хотелось за что-то зацепиться. Уткнувшись носом в плечо, он хотел куда-нибудь зарыться, как любой рано проснувшийся человек под одеяло, чтобы не выходить в утреннюю прохладу. Дазай водил носом по плечу, сильнее впивался ногтями в лопатки и совсем тихо мычал, утопая в тесной, обволакивающей близости. Ему были приятно и хорошо, но одна мысль все-таки забралась в голову. Осознавая, что сейчас все это происходило с Федором, с человеком, которого он любит, Осаму чувствовал, как трепетно сжималось и билось его сердце, и понимал, что безумно счастлив. Дазай выдохнул и наконец расслабился, ослабив хватку. Достоевский заглянул ему в лицо, убрал челку с глаз и прильнул к губам. Осаму даже не сразу понял, когда Федор начал двигаться, лишь почувствовал, что ему стало еще приятнее.  Горячее дыхание, обжигающие прикосновения и жаркие, страстные поцелуи перемешались в воедино, и Дазай не мог проследить, где начиналось и что когда заканчивалось. Он просто поддавался всему происходящему: отвечал на поцелуи, обнимал за шею и все также томно мычал.  Достоевский по итогу был прав. Он не был резким, не был грубым. Лишь медленно окунал Осаму в море удовольствия, ласки и нежности. На самом деле, Дазай не знал, чего хотел, поэтому просто позволил Федору поступать по-своему, и сейчас понимал, что этот вариант был самым лучшим.  Достоевский всегда знал, в чем Осаму нуждался, еще до того, как они начали общаться. У Дазая не было семьи, не было настоящих друзей. У него не было даже какого-нибудь домашнего животного, который бы подходил и утешал своим теплом в нужный момент. И Федор видел, как Дазай неосознанно искал в этом мире поддержку и опору и каждый раз их не находил. Осаму нуждался в помощи, в простых словах, которые, увы, ему никто никогда не говорил, в чьем-то присутствие и внимание... Достоевский был рядом, вернул всеми истоптанную, побитую, детскую надежду, не позволил Дазаю умереть в собственной боли и показал ему, что такое забота. Осаму нравилось лежать на его плече и рассуждать о иной раз несправедливой жизни, нравилось, когда Федор шептал ему успокаивающие фразы перед сном, нравилось, когда тот не только пытался сделать Дазаю лучше, но и раскрывался сам. Много лет Осаму не верил, что все это действительно может помочь, но после начал понимать, что немного, но может, что ему, как и любому другому человеку, это может быть нужно.  Дазай медленно, но верно тонул в Достоевском, обнимал и зарывался в его волосы, жмурился и прижимался ближе, тихо мыча прямо в поцелуи. Ему хотелось ближе, хотелось больше. Он улавливал каждый поцелуй своими губами, каждый мягкий толчок и немо просил еще. Осаму стал похож на маленького котенка, желающего получить внимание и ласку своего друга. И Федор давал ему это «еще», позволял получить все по максимуму.  Он спускался иногда на шею, сам утопал в этом же удовольствии, был готов задохнуться, лишь бы окунуться полностью. Если Дазай не соображал от слова совсем, то Достоевский еще мог интуитивно и трезво смотреть на ситуацию. Он следил, чтобы с Осаму все было хорошо, и с неким теплом в груди наблюдал, как тот жмурился и жался ближе.  Они словно стали совершенно другими, возможно, даже слабыми и беспомощными, но сейчас это было не страшно и не опасно, потому что они все еще были спрятаны от ищущей их жизни.  Федор ласково провел рукой по щеке, спустился на грудь и на живот, а после еще ниже. Из Дазая вырвался нетерпеливый стон, и он сильнее вцепился в плечи, но уже не царапаясь и не впиваясь как прежде. Достоевский утянул его в новый поцелуй, слушая тихое мычание.  Счет времени был потерян еще давно, по комнате расходились негромкие звуки, было хорошо как никогда раннее. Федор последний раз толкнулся в чужое, родное, тело и промычал, с жаром выдохнув в плечо. Осаму резко впился ногтями в спину и сильно, почти до крови, прикусил губу, пытаясь сдержать протяжный стон. Через несколько секунд он без сил упал на кровать, опустив руки. Достоевский сделал пару глубоких вдохов и перекатился в сторону. Сердце быстро стучало в груди, чуть ли не выпрыгивая, дыхание сбилось. Федор приподнялся и снял использованный презерватив, кинув его куда-то вниз, после упал обратно на постель. К Дазаю постепенно возвращалась способность ясно мыслить. Стены и потолок приобрели четкие границы. — Осаму, — позвал Достоевский, повернувшись на бок, — если бы мы действительно были врагами в параллельной вселенной, ты бы... Возможно, Осаму бы предался философским рассуждением о понятие «враги» и «параллельные вселенные», но вместо этого он сделал кое-что получше и дал точный ответ: — Нет, — твердо произнес он, перебивая, и повернулся к Федору. — И вообще, нет никаких параллельных вселенных. Есть только эта реальность, где мы не враги и где... — Дазай на секунду замолк, его взгляд сменился на еще более уверенные и искренний, — я люблю тебя.  Достоевскому хотелось улыбнуться, но он сдержал улыбку. Он понимал, что это ложь, что в другом мире могло быть все совершенно иначе, но им обоим было важно услышать именно такой ответ, потому что они живут здесь, а не там. — Все, не думай об этом, спи, — Осаму провел рукой по распотрошенным волосам и улыбнулся.  Федор тоже улыбнулся и прикрыл глаза. Дазай прилег и еще какое-то время гладил Достоевского по голове, после чмокнул в лоб и уснул вместе с ним. Конечно, он помнил, что им еще идти в магазин за продуктами, но все-таки Осаму хотел, чтобы Федор проспал как можно дольше, и пролежать рядом с ним.