труп на стужу

под крылом больной птицы — спится. под пуантами жертвы — спится. присцилла среди звёзд 30.09

Чонгук впервые замечает его в театре. День выдался холодным, а к вечеру сияющий мороз первых декабрьских дней и вовсе начал кусать щёки. Ресницы белые, моргать тяжело, дышать — тоже. Ветер, как неугомонный щенок, лизался особенно игриво, пробирал до костей, лез под слои одежды. Тёмное небо, наполненное снежной массой, висело как будто бы ниже обычного, если это вообще было возможно. Зима вызывала щекотливую тревожность где-то глубоко-глубоко внутри. Становилось легче. Фонари своим единственным жёлтым глазом освещали аллею, ведущую прямо к старому зданию театра со светлым фасадом и колонами. На крыше раскинулась величественная и мрачная скульптура: мужчина и женщина, очевидно, выходцы из рабочего класса, тянули свои руки с золотой лирой, зазывая людей в стены храма культуры. Их ноги крепко стояли на золотом колесе, в которое как бы встроены второстепенные герои — Аполлон и Мельпомена. Было в этом что-то торжественное, отчего-то даже волнующее. О театре, конечно же, заботились. Так порой не заботилась даже мать о своём ребенке, но иначе относиться к искусству нельзя. Оно скромно в своей требовательности, открыто в своих таинствах. В общем, крайне противоречиво, но от этого не менее ценно. А дети... а что дети? Они склонны к воровству, лжи, побегу из дома. Чонгук думал, что искусство учит жить. Он шмыгал покрасневшим носом, переступал с пятки на носок, раскачивал своё восторженное и без пяти минут простуженное присутствие, а сам зажимал меж онемевших расписанных пальцев сигарету. Курить ментол на морозе — наказание, после первой затяжки уже плохо и неприятно, горло саднит, но затушить жаль. Пусть сама истлеет. А там уже и зайти можно. Люди, разнеженные теплом театра, охотно снимали свои шубы, дублёнки и куртки, протирали стёкла запотевших очков, лениво и сонно слонялись, растекались по ступеням, этажам, сиденьям, заворачивали в буфет, чтобы округлить глаза от цен. Ну раз в жизни же можно? Пахло дорогим парфюмом, пудрой, снегом и предвкушением. Тихий гул. В общем, люди были людьми. Но среди них Чонгук зацепился взглядом за обтянутые чёрной водолазкой напряжённые плечи. Незнакомец пытался раствориться в толпе, но у него никак не выходило, он везде чужой и чуждый, слепленный из чего-то первородного. Чёрный лебедь вне своего ложа, почти что серый кардинал. В какой-то момент он встревоженно обернулся, показывая своё лицо, бледное и отстранённое, меланхоличное. Растерянность расплывалась серым пятном декаданса на веках. Не уродовала, скорее оттеняла нутро — наверняка ласковое и страдающее. Тёмный завиток волос не мешал украдкой заглянуть в глаза. С интересом. Вывод — катастрофа вселенского масштаба. Такие плачут по Нотр-Даму, носят в своей сумке что-то вроде Оскара Уальда и хороших сигарет. И вишнёвую жвачку. Следят за модой, Ив Сен-Лоран в кумирах с юношества. В их квартирах опрятно, только скелетов в шкафу за сотню, пахнет свечами, они сами по себе одиночки, хоть и романтики. По классике. Люди искусства. Такие же противоречивые, где-то банальные, одним словом, красивые. — Тэхён! — громкое, с французским акцентом. Низкорослая женщина в строгом чёрном платье раскинула свои руки-ветки со странными пальцами и втянула в объятия, почти что вжала в себя. Чонгуку она не понравилась. Было в ней что-то предвзятое, равнодушное и уродливое, хотя лицом она была крайне хороша — не дать больше пятидесяти. Но глаза подлые, мутные, так смотрят падальщики. Чёрные волосы с проседью собраны в низкий пучок, на шее дорогущая удавка-жемчуг. Тэхён с холодным трепетом кивнул ей, криво и косо выдавил из себя улыбку и очень скоро отстранился, едва ли не с брезгливостью. — Я очень рада, что ты пришёл. После твоего ухода тут многое поменялось, но всё равно!.. Её нескромная болтовня заполнила весь холл. Сначала что-то о талантливой японке, потом про ремонт, затем про мужа, мол, здоровье подводит, ноги отказывают. И каждая фраза без злобы, но с очевидной стервозностью. Стальной привкус во рту отпечатался болезненным воспоминанием. Тэхён, очевидно, не мог или вовсе не хотел найти слов — только кивал, отводил глаза, поджимал губы. Напряженный, размеженный между своей душой и остриём реальности. На внутренней стороне ладоней лунки от ногтей становились всё более алыми. Ещё немного и прольётся кровь. А крик станет явным. Чонгук вместе с толпой медленно, но верно продвигался к залу: красные бархатные ряды были заполнены пока лишь наполовину. Безликие сотрудники театра проверяли билеты, желали приятного вечера. Казалось, будто у них ни рта, ни глаз — пустоты. Отдайся искусству, служи, верь в господа бога своего, не задавай вопросов, когда слышишь пошлое о юном. К юному. Есть ещё пятнадцать минут, то есть вполне достаточно, чтобы найти мрачный, прославленный в истязании силуэт Тэхёна. Почему-то всё более знакомый. Интересно, сколько в нём силы, чтобы держать спину так ровно? Вставлен ли в него железный каркас или позвоночник ещё не износился, не рассыпался? Как долго он трудился, чтобы вывернуть себя наизнанку, собственноручно залить шарниры горячим клеем и застыть, прижав руки к искалеченной груди? Чонгук мог лишь догадываться. Люди хрупкие. Он сам успел столько раз переломаться, что даже смешно: друзья-головорезы разрисовали гипс ромашками и розовыми зайцами. Но у Чонгука кости срослись, а на воспоминания Тэхёна повязку не наложишь. Даже цветной маркер бессилен. Мрак. Или мракобесие — не разберёшь. Их сиденья, увы, оказались не соседними; Тэхён через ряд, немного правее. Чонгук засматривался. Интерес захватил его с головой. Он был готов поклясться, что вокруг всего естества Тэхёна иссиня-чёрный ореол, полупрозрачный, с обилием фантомных вороньих перьев. Они даже там, глубоко в глотке, слиплись и не дают вдохнуть. Именно так ощущалась горечь потери, нервозность отчаяния, когда ты сам себе Иуда. Потому что последующие часы для Тэхёна — наказание. Он сам себя привёл к гильотине — не в первый раз развлекать толпу. Привычка калечиться во имя великого. Он искусственно равнодушен; Чонгук видел, как шею внутреннему ребёнку безбожно свернули, а тело отдали на алтарь, чтобы театр простоял ещё пару лет. Для надёжности. Аттитюд, плие, сияние костюмов, изящность костей и чёткость эмоций. Невооружённым взглядом заметно украденное детство и убитое здоровье. Чонгук очарован, но не главным представлением, не этим ужасом, как в свои пятнадцать. Зачем Чонгуку смотреть на сцену, если на ней эфемерность мёртвого лебедя? Он же не некрофил и даже не вуайерист. Ему нравилось приходить на выступления ещё живого Тэхёна. Воспоминания становились более очевидными, приобретающими кинематографичную чёткость: нескладный и костлявый мальчик (такие вырастают позже, издержки профессии), бурные аплодисменты, пышный букет роз от некого взрослого мужчины с кислым взглядом и жёлтым лицом, напутствие умершей бабушки, подарившей любовь к искусству и забвению в литературе. «Ты присмотри за ним. Глаза отчего-то мёртвые» Чонгук глупо поплёлся за Тэхёном во время антракта — приглашения не надо, они не в тех отношениях, чтобы любезничать. Что-то на уровне мяса. Достаточно взгляда, чтобы понять. Тэхён, собирая спиной шёпотки-стикеры, шёл впереди, гордо вскинув голову с переломанной шеей. Скрепил степлером на скорую руку. Театр его не отвергает, не выплёвывает, хочет обратно в теплоту своего чрева, чтобы ласково и навсегда. Только они. Решили уйти. Тэхён решил. Чонгук согласился. — Да святится имя твоё, Тэхён. Молю господа о выздоровлении твоей болезной души и изломанного тела, — с очевидной иронией, немного не к месту. Чонгук потянулся в карман за пачкой, но Тэхён уже успел вытащить и всучить свою — сигареты действительно дорогие, не ментоловые, со сладким фильтром. — Господь от меня отвернулся, когда сослал в театр и дал в руки пуанты. Лучше бы ноги сломал, — зажигалка чихнула огненным всполохом, отдалённо приласкала теплом губы. Молчали. Луна возвышалась над их головами и опасно блестела серебряным диском. Хранительница откровенных взглядов и сухой истерики. Плакать не хотелось и не моглось, просто нечем. На крыльце пусто, все увлечены представлением — не помешают. Не посмеют. Тэхён был уверен, что слышит скрипку, но на деле — лишь хруст снега. Он воровато оглядывался, иногда лез в карман чонгуковой куртки, хватал его горячую ладонь. Успокаивался. Впервые ластился. Чонгук не решался озвучить свои догадки, не решался взяться за нож и приставить меж лопаток — там особенно уязвимо. Ему хотелось прикоснуться там своими пальцами, но это всё позже, однозначно позже. Но он обязательно доберётся, Тэхён об этом и сам знает. — Тот мужчина с букетом. Ну, когда мы впервые встретились. Это её муж? Он помнил его бабушку, которая так часто приносила им книги, потому что сходить в библиотеку не было времени и сил. Он помнил глаза Чонгука в тот день — большие и блестящие. Восхищённые. Влюблённые. А на Тэхёна всегда смотрели как на красивую куклу. Сексуальный объект. Это было чем-то новым, он долго плакал в гримёрке, осознавая несколько лет прожитого ужаса. Паника пахла хлоркой в негативе. Тэхён не замечал своей дрожи. Он не замечал, что его губы растянулись не в улыбке — в надломленном оскале, обнажающем ровный ряд зубов с красными чувствительными дёснами. Он стряхнул пепел и кивнул. Очевидно. — Мерзкий, — он поёжился, отгоняя прочь ощущение его больших ладоней на своих бёдрах, плечах, талии. — Он, блять, такой мёрзкий. Его сальные взгляды, его пошлые шуточки и касания. Я хотел повеситься. Я оставил записку. Но в свой последний день в театре сумел только подарить ей эти бусы. Жемчуг. Подумал, что она всю жизнь будет мучиться и ходить с этой петлёй на шее. Рано или поздно тоже подохнет. А она, сука, жива. А в Тэхёне от прошлого и наивного существа остались только сомнения — кожу он давно стёр, терзаясь под кипятком, чтобы до крови из носа несколько раз в неделю. — Так она знала, — сипло протянул Чонгук. Он сожалел, что не вырвал глаза тому отребью — птицы бы сожрали с удовольствием. Он сожалел, что не сломал ему пальцы, не заколол, как свинью на убой. — Он был спонсором. — И педофилом. — Он заглядывался на всех. Не переходил черту, но крышу ему сносило знатно. Она била меня за его нездоровый интерес. А я мечтал умереть каждый день. — Ты любил балет, — Чонгук наклонил голову, остановился взглядом на точках-родинках. Лицо у Тэхёна как богоматерь. Родное. Ему бы отоспаться. — Любил. И театр любил, а он сожрал меня и выплюнул моральным инвалидом. Если бы Чонгук верил в бога, он бы верил в Тэхёна, воздвиг ему культ и стал бы единственным последователем. Других бы не подпустил, они далеки от прекрасного. Если бы у Тэхёна были иконы, они бы мироточили во время вечерней молитвы. Ведь в Чонгуке никогда не было сострадания к лживым тварям, не умеющим держать свои руки при себе. Так его научили. Но за последние три года он даже зубы никому не выбил. Как-то обидно. Жил и жил. Тэхён подался вперёд с озлобленным вздохом. Куртки зашуршали. Жаль, что не тело к телу, но так тоже хорошо. Его подбородок на чонгуковом плече — запахло табаком и валосердином. У его мальчика невроз, анорексия и пролапс митрального клапана. — У нас много времени. И богу отомстим, и труп твой упокоим. Тэхёну нравился рот Чонгука. Достаточно тёплый и влажный, чтобы его сердце пропустило пару ударов. Или вообще к чёрту остановилось. Ему умирать не впервой, но с Чонгуком как-то охотнее. На морозе касания наэлектризованные, глаза шальные. Чонгук подумал, что искусство убило его Тэхёна. Но если в религии Тэхёна насилие — это освобождение, то Чонгук бы уверовал первым и, логично, последним. В Тэхёне всё для Чонгука, а в Чонгуке всё для того, чтобы Тэхёна спасти от злых языков и поганых рук.