Возвращение

Возвращение в Бругге стало для Региса возвращением к прошлой жизни — жизни среди трав, эликсиров и — как бы сильно он не хотел об этом думать — людей. Регис чувствовал: годы беспамятства в руинах замка Стигга, долгая, нескончаемая, незавершившаяся по сей день регенерация, жизнь в Назаире, в одиноком жилище чудом приобретенного кровного брата, — изменили его. Расслабили. Отдалили от людей. От Назаира и до самой Яруги тракты были заполнены войсками, двигавшимися с севера на юг: война кончилась, золотые солнца победно колыхались на черных знаменах, усталые, потные, в крови и смраде легионы возвращались домой. В самой глуши северной имперской провинции, в ассенгардских руинах, в которых Детлафф выхаживал Региса четыре долгих года, ничего не было слышно — не доносились отзвуки новых битв, не приходили вести от истощенных войной кметов, в воздухе не пахло кровью и огнем. Правда, огнем не пахло и здесь — мир, шаткий и слабый, как пламя оплывающей свечи на весеннем ветру, приходил в эти земли. И Регис заново открывал для себя их. От развалин Ассенграда, на самом юге почти граничащих с Метинной, и до взбеленевшейся по весне Яруги — ничего не напоминало ему о прошлом. Первые Северные кампании теперь были стары и пылились на страницах истории, никто не вспоминал ни о Соддене, ни о Танедде, ни о Бренне. Все поросло былью, отодвинулось назад под тяжестью нынешних невзгод. Люди имели необыкновенное, всегда казавшееся Регису удивительным, свойство: они умели быстро забывать. Он вслушивался в трепетавший вокруг него, жадно живущий и дышащий мир и двигался вперед. Куда? В разоренный нашествием черного солнца север? В Бругге, скрипящий зубами под тяжестью нового господина? В разоренный, но выстроенный вновь Диллинген, его прежнюю обитель, оплот и колыбель его тихой скромной жизни, от которой теперь не осталось и следа, как когда-то — от него самого, вплавленного в разрушенную колонну разрушенной крепости? Регис возвращался домой. По ночам, когда на большаках не оставалось ни одной живой души, кроме разве что сонно патрулирующих разъездов вблизи крупных стоянок и лагерей, он прощался со своим телесным обликом, обращаясь быстрой струей бесплотного лилового тумана, и скользил вдоль трактов, распугивая изредка попадавшееся зверье и задремавших на посту солдат. Он сторонился людей. Годы в компании себе подобного, в котором не нужно было прятать когти, испугавшись случайно забредшей в логово твари, не нужно было улыбаться, не разжимая губ, прятать скорбь и тоску в хрупком человеческом обличье, сделали свое. Люди были ему непривычны и странны. Он внюхивался в их запах, ловя и распознавая отголоски чувств: страх, облегчение, похоть, скорбь — и удивлялся этим созданиям, как когда-то давным-давно, сотни лет назад, когда в один прекрасный день он решил отказаться от разгула, от жажды и от нескончаемого и неутолимого чревоугодия, когда впервые вошел в человеческий мир не как хищник и убийца. Тогда этот мир казался ему увлекательным, полным разжигающих интерес вещей. Теперь же люди казались ему чуждыми и чужими. Их запахи, жизнь, текущая в хрупких, теплых телах, улавливаемые Регисом отголоски чувств, — все это казалось бессмысленным, неважным, пустым. Иногда, еще в Назаире, впитывая в себя кровь собрата, как молоко вновь приобретенной матери, Регис вспоминал то, что произошло до его кратковременной смерти от рук чародея. Он вспоминал Геральта, вспоминал друзей, думал о том, что могло случиться и что же все-таки случилось в тот день в замке Стигга на самом деле. Но мысли его, так или иначе, в конце концов уходили от тоскливых воспоминаний, и в один из дней, когда он еще не мог самостоятельно ни двинуть рукой, ни поблагодарить своего спасителя более чем взмахом ресниц, Регис осознал, что не скорбит и не тревожится. В груди нежно щемило при воспоминании о беловолосом ведьмаке, о барде и лучнице, нильфгаардце, который нильфгаардцем не был, о распутной девице с волосами цвета первого снега… Но никаких других чувств Регис — как бы он, распятый на постели, беспомощный и неспособный ни на что, успокаиваемый теплыми властными руками склонившегося над ним Детлаффа, ни старался — выдавить из себя не мог. Он чувствовал бесконечную, почти что нестерпимую усталость, которая не оставляла места и сил ни на что другое. Поэтому он закрывал глаза и, повинуясь заботливым пальцам, опускавшим ему веки, проваливался в забытье. В Назаире было тепло, теплые руки и теплая кровь Детлаффа — капля по капле — исцеляли его медленно, но верно восстанавливающееся тело, в Назаире ему не позволяли говорить, возникать, возражать, ему вливали в горло целительную жидкость и заставляли пить, спать, жить… А здесь на тракте, змеей извивающимся у подножий длинного, стрелой взвившегося к северу, Амелльского хребта, он был один, он был предоставлен самому себе, и он навряд ли знал, что делает. Но Регис не разрешал себе сомневаться. Сомнения остались позади, вместе со скорбью, тоской и тревогой, в его прошлой жизни. Он возвращался домой. Усталость пришла почти сразу после его пробуждения от черного непроглядного забытья смерти, когда он еще не мог видеть, слышать, чувствовать ничего, кроме чужого присутствия рядом, внутри себя, проникающего все глубже вместе с горячей, пахучей кровью, которую Регис с жадностью поглощал. Он бы расплакался или бы закричал от нахлынувших на него чувств, но у него было ни глаз, ни рта. Но его плач, его крик услышали. И вместе с облегчением на его истерзанное тело, а вернее на то, что от него осталось, накатила эта нечеловеческая, смертельная усталость. Детлафф заботился о нем, как сиделка, терпеливо, молча. Он топил его в своей крови, когда Регис был не более чем обнаженным сгустком плоти, трепетавшим от малейшего прикосновения узлом тканей, артерий, вен и нервов. Он носил его, как ребенка, на руках, когда Регис вновь обрел телесную оболочку, в обыкновенном, человеческом понимании этого слова, но был слишком слаб, чтобы шевельнуть пальцами или разлепить губы. Он принес его в свой дом неподалеку от пустующих руин назаирского Ассенгарда, в свое логово одиночки, в которое не ступала нога никакого другого существа, даже тех низших созданий, которых Детлафф с такой преданной нежностью собирал под свое крыло. Он вновь учил его ходить, когда регенерация уже подходила к своей завершающей стадии, когда его скелет и суставы уже закончили формироваться, но мускулы были все еще слабы, как у новорожденного. Он отдавал все, что мог, жертвуя своей свободой и одиночеством. Регис искренне не понимал, чем он заслужил такое обращение. И внутренне плакал от разрывающего его чувства благодарности. Связь, которая установилась между ним и Детлаффом, сложно было описать человеческим языком: на всех знакомых Регису диалектах не нашлось подходящих слов. Связь ощущалась больше физически, нежели ментально, она была в призрачном, абстрактном ощущении чужого тела, тока чужой горячей крови, слабого присутствия внутри своего сознания, непреодолимом желании видеть, наблюдать, касаться… Это не было формой зависимости или жажды: Регис тщательно и скрупулезно анализировал свои чувства и ощущения. Но и на человеческую привязанность оно не походило. Связь доносила до него отголоски чужих чувств: боль, беспокойство, страх, радость. Но Регис порой задавался вопросом: было ли это обусловлено его собственной врожденной предрасположенностью к эмпатии? Как Детлафф ощущал их узы? Регис не знал. И не спрашивал: сначала не мог, а потом не захотел. Было что-то кощунственное в том, чтобы расспрашивать его об этом после всего того, что он для него сделал.

* * *

Об уходе Регис раздумывал с тех самых пор, как самостоятельно смог подняться со своей постели и подойти к окну их ассенгардского дома. В Назаире тогда стояла поздняя осень: бурые и красные назаирские клены почти распрощались со своей листвой, неумолимо приближалась Саовина, отцвели последние кустарники двоегрота. Людские суеверия предвещали теплую, влажную зиму. Регис поднялся. Голые ступни ощутили сухое, треснувшее дерево, пыль, и он с удовольствием сделал два неуверенных шага вперед и, качнувшись, оперся о подоконник. На заднем дворе их дома, куда выходило окно, яркие листья устлали сухую землю, скрыли под собой руины подсобных строений, амбары и стойла. Поместье на окраине города, когда-то бывшее во владении знатного вельможи, после завоевания Назаира нильфами, было запущено уже долгие годы. Оно стало пристанищем куницам, устроившим в амбаре гнездо, лесным ласточкам, которые по весне обосновались на чердаке, а уже совсем скоро собирались мигрировать дальше на юг. И, конечно, низшим вампирам, которые тянулись к Детлаффу так же, как неразумные дети в поисках ласки устремляются к нежным рукам матери. Регис чувствовал запах слюны гаркаина, который порой захаживал, чтобы принести вожаку раскуроченные внутренности лесных животных. Регис этого не видел — он продолжал лежать на втором этаже заброшенной усадьбы, куда даже стае был вход воспрещен, похороненный в пыльных ветхих покрывалах и собственной слабости, — но всегда замечал, что после его визитов Детлафф казался более умиротворенным и сытым. Кровь, которую он тратил на регенерацию Региса, требовала постоянного восполнения. Регис не мог не чувствовать вину. Поборов головокружение, Регис поднял взгляд на залитый солнцем двор. На плоском камне сидела черноволосая брукса и по-детски болтала обнаженными полными ногами. Она почувствовала на себе взгляд, вскинула голову и впилась в Региса внимательным черным взглядом. Детлафф, стоявший позади нее, обернулся — Регис уловил слабо всколыхнувшееся в чужом сердце беспокойство и приподнял уголки губ. Он отвернулся от окна, побрел к постели, пропитавшейся его собственным запахом, и с удивлением оглянулся вокруг себя. Он как будто очнулся ото сна. Что же он делал? Позже, в тот же день, Детлафф смотрел на него с укоризной, нежно прижимая к его рту свое кровоточащее запястье: — Зачем ты встал? — Не все же мне лежать, как немощный старик, — улыбнулся Регис окровавленным ртом и закашлялся, подавившись заливающей горло алой жидкостью. Вкус был умопомрачительным, и чем меньше с каждым днем Детлафф давал ему своей крови, тем больше Регис не мог насытиться. — Пей, — приказал ему Детлафф, когда Регис через силу оторвался от раны — не хотел брать больше нужного. Но Детлафф, не терпя возражений, вспорол ногтем зарастающий порез, и Регис снова захлебнулся этим бархатным вкусом, сводящим его с ума. Как он мог жить без этого долгие годы? Без этой пахучей, горячей крови, которая, казалось, наполняла все его тело жизнью и смыслом. Он застонал и, не в силах противиться жажде, вцепился в протянутую руку, вонзаясь клыками в плоть, до самых костей. Хотелось выпить до остатка, сожрать каждый кусочек этой нежной плоти. Жилы и вены под языком натянулись от напряжения, как струны лютни под пальцами менестреля: Регис почувствовал дрожь, и оттолкнул Детлаффа от себя, обессиленно повалившись на подушки. — Прости, — прохрипел он и закрыл лицо руками.

* * *

— Стоит быть благодарным людям, хотя бы из-за этого. Они знают толк в том, как сделать быт приятнее, — сказал Регис, стирая пальцем капнувшую на рубашку мыльную пену. — Замолчи, — беззлобно бросил Детлафф. Ладони аккуратно коснулись подбородка, запрокидывая ему голову, а потом шеи коснулось холодное лезвие, снимая с кожи пену и отросшую бороду. Регис сам попросил помочь ему с бритьем: отстричь дошедшие до шеи волосы ему удалось, а вот с бородой он решил не рисковать — твердо держать нож не получалось, руки дрожали. В прежние годы такие царапины были ему не страшны, но теперь даже малейший порез заживал на Регисе целые сутки — все жизненные силы уходили на восстановление скелета и мышц. Детлафф работал методично и быстро, лезвие у шеи в его уверенных руках ощущалось совсем не опасно. Закончив, он промокнул ему лицо влажным полотенцем, и Регис счастливо провел слабыми пальцами по гладкой щеке. Было приятно вновь почувствовать себя свежим и обновленным. — Спасибо, — он обессиленно уронил руку: даже сидеть ему все еще удавалось с трудом. Детлафф придирчиво окинул взглядом результат своей работы. А потом произошло нечто, чему Регис долгое время вперед не мог найти объяснения: Детлафф приблизился и положил ладонь на влажное после бритья, беззащитно открытое горло. Регис непроизвольно сглотнул, — кадык тяжело дернулся под кожей — но хватка не сжалась сильнее. Регис не шевелился. Прислушаться — и можно было услышать, как под давлением пальцев туго билась кровь и вязкая лимфа. Ладонь была прохладной и слегка дрожала. Детлафф выглядел растерянным. — Прости… — он взглянул Регису в глаза, прямо, как всякий раз, когда не желал, чтобы между ними возникали недомолвки. — Я почувствовал что-то. Он резко развернулся и принялся тщательно мыть руки в тазу, избавляясь от мыльной пены. Регис опустил голову, слушая как тяжело и загнанно стучит сердце — свое, чужое?.. У него вновь, как не раз было в последние дни, болезненно защемило в груди. До первых заморозков Регис сумел пару раз выбраться в лес, чтобы набрать трав, а когда грянули первые морозы, на самую Саовину, начал экспериментировать с ингредиентами для зелья регенерации, чтобы завершить начатый Детлаффом процесс самостоятельно. Он знал, что уйдет, но оттягивал этот момент, наслаждался чужим присутствием до тех пор, пока… Пока не пришло время уходить.

* * *

Этот день пришелся на самое начало весеннего половодья, когда вспучившаяся после долгой зимы Йелена наконец вышла из берегов. Регис уже как три луны свободно выходил из обустроенного ими особняка: прогуливался под солнечными лучами, кормил с рук беспорядочно галдевшее воронье. День был солнечный, ветреный, Назаир светился солнцем и благоухал. Регис открыл глаза в своей постели и улыбнулся от ощущения тепла и собственного тела. С каждым днем он чувствовал, как крепнет его организм, как твердеют мускулы, а кровь течет все быстрее. С каждым днем он чувствовал себя… все более цельным. Он насладился этим восхитительным чувством цельности, сел на постели, отбросил в сторону одеяло, опустил босые ноги на холодный пол. И понял, что пора уходить. Детлафф промолчал на его тихое, вскользь брошенное заявление об уходе. Он продолжал расстегивать свой черный, заляпанный грязью после прогулки, сюртук, а потом поднял голову и посмотрел Регису в глаза внимательным черным взглядом. — Прости, друг мой, — сказал Регис. Он так и не нашел слов, чтобы объясниться, и просто надеялся, что Детлафф поймет. Поймет хоть что-нибудь. Они были такие разные, что порой Регис начинал сомневаться, что они действительно были одного племени. — Я тебя не держу. Но ты уверен, что зелья будет достаточно для завершения регенерации? Регис улыбнулся одними уголками губ и спрятал руки за спиной: — Я запасся травами, хватит на первое время. Ты вернул меня к жизни, Детлафф. Нет слов, чтобы… — Я сделал то, что сделал бы каждый на моем месте, — Детлафф нахмурился, опустил взгляд и отвернулся, чтобы повесить сюртук на спинку стула. “Неправда, — хотел сказать Регис. — Не каждый, и ты это знаешь”. Но он промолчал: этот разговор у них повторялся с завидной частотой, и Регис уже устал считать, в который раз его слова благодарности не были услышаны. Он ощутил в груди укол сожаления — свой, чужой? — и извиняюще коснулся его плеча. Может быть, слова действительно были лишними. Может, Детлафф все-таки понимал. И гораздо больше, чем Регис думал. Они молчали, ощущая друг друга рядом, а потом Детлафф повернул к нему лицо, и Региса окатило волной болезненной грусти: он на секунду прикрыл глаза и сделал то, на что вряд ли бы решился в здравом уме. Он поднял руки и порывисто заключил Детлаффа в объятия. Сухие черные волосы, пахнущие солью и влажной землей, коснулись его лица, он чуть повернул голову, чтобы прижаться виском к вздрогнувшей щеке, и с тихим стоном почувствовал, как сильные руки обхватывают его поперек спины. Регис закрыл глаза, наслаждаясь объятиями и невероятным чувством, которое они дарили. — Куда ты направляешься? — В Бругге. До… всего этого у меня была врачебная практика в Диллингене. Проверю, что там и как. Может удастся устроиться вновь, — он помолчал, прислушиваясь к знакомому запаху и умиротворенно закрыл глаза. Он не хотел уходить. — Прости, Детлафф. …это было чувство, будто Детлафф баюкает его в своих руках.

* * *

Дома его ждала белая, свирепая по весне, рычащая и беснующаяся в своих берегах Яруга. Дома его ждало черное солнце на штандарте диллингенской ратуши. Его ждал пустующий дом, чудом оставшийся целым после августа шестьдесят седьмого. Новый градоначальник, говоривший с сильным нильфгаардским акцентом, ворох бумаг и документов, имущество, права на которое надо было подтвердить… В пустующем доме, на пересечении двух улиц, в восточной части города, были выбиты стекла. Гулял сквозняк, разметавший по верхнему этажу пучки иссушенных трав, истончившийся пергамент с записями и рецептами. На полу лежали осколки стекла из разбитого окна, опрокинутые ветром мензурки и колбы. Из окна тянуло городской вонью, но характерный запах, едва уловимый, все еще витал в стенах этого дома. Анис, камфорный базилик, полынь, шалфей… Корица. Регис грустно усмехнулся.