молодая красивая дрянь

В еде Занзас был привередлив, предпочитал только говядину и ненавидел морепродукты. Повара в Варии не без оснований опасались — когда боссу не нравился обед, он становился очень недовольным. Настолько, что был готов разнести все подряд. Скарлетт об этом слышала, и ее слухи скорее веселили, чем пугали. В мафии и не такое увидишь, но капризы Занзаса в выборе блюд казались такими человечными. Иногда даже ребяческими. Наверное, потому что, глядя на него, нельзя было подумать, что он когда-либо был ребёнком. Иногда Скарлетт — да и другим людям — казалось, что Занзас — просто живое воплощение ярости, ее земное порождение. После сложной миссии, в которой потребовалось присутствие обоих боссов, она позвала его пройтись. Занзас устал — от шума, от криков ебаных подчинённых, от бесконечных вопросов. На вопрос, не устал ли он от убийств, Занзас ухмыльнулся. Скарлетт задала его без какой-либо подоплеки, но ей показалось, что в ухмылке этой просквозило что-то горькое. Она привела его в забегаловку, широкую яркую точку посреди дороги, от которой за километр несло жирным мясом и сладкими коктейлями. Неоновая вывеска «diner» работала на последних силах, буквы периодически переставали светиться. — Да ты издеваешься, — сказал Занзас. Скарлетт усмехнулась и поправила платье. — Я зайду сама, если вы боитесь испачкать ваш костюм. И пошла. Она выглядела неуместно, как и он сам. В дорогом порванном платье, концы которого гладили ее щиколотки при ходьбе. На ногах она носила браслеты, как и на запястьях. Занзас знал, любой обладатель племени мог сделать обыкновенный предмет своим оружием. Далеко ходить за примером не надо было — Седьмой Вонгола распугивал врагов вилкой. И все же — неуместная. Неправильная. С первого взгляда понятно, что она не ребёнок мафии. Зато понятно, что росла она не в комнатных условиях. Где-то внутри прорезалась борьба, бунт, который Занзас видел давно, когда жил на улицах, у себя и у детей, как он. — Я взяла вам тако, — сказала она, когда вышла из забегаловки. Удивлённое лицо официанта ещё долго наблюдало за ними из окна. Занзас снова взглянул на неё — на шее остались капли крови. Он поморщился, стоило ей протянуть свёрток. Скарлетт на это ничего не возразила, пожала плечами, развернула свою бумажку и с большой радостью вгрызлась в жареную курицу. — Вы многое теряете, — сказала она с набитым ртом. Абсурдное и неуместное, снова подумал Занзас. Он много раз видел ее на приемах, на собраниях, где она держалась безукоризненно правильно, ела аккуратно, задирала шею, поправляла идеальную укладку. Сейчас же — побитая, раненая, грязная, она ела фастфуд и пила молочный коктейль с таким видом, будто это была ее мечта долгие-долгие годы. И выглядела куда более настоящей, чем все те разы, когда щеголяла своими дорогими украшениями на приемах. Занзас все-таки взял у неё из рук свёрток и сел рядом. Возможно, дело было именно в этом. У него был отвратительный характер, но искренность Занзас ценил. — Напоминает о детстве, — вдруг сказала Скарлетт. — Мы с друзьями пошли в Макдональдс в четырнадцать. Тогда ещё в первый раз заработали собственные деньги. Занзас не обернулся к ней, не взглянул, никак не показал, что заинтересован в ее разговоре, но она все равно продолжала. — Я в приюте росла. Когда мы с ребятами стали старше, нас определили на работу. Кто в ателье, кто в бар. Я была девочкой на побегушках. Работала на женщину, которая делала украшения своими руками, и разносила их по всему городу. Она-то уже старая была. Это мне от неё досталось. — она потрясла браслетами на запястьях. — Но все равно заработать деньги было приятно. И мы собрались в одиннадцать ночи в конец рабочего дня и побежали за жареной картошкой и нагетсами. — Скарлетт улыбалась. Ей не нужно было его присутствие, его заинтересованность. Ей хотелось говорить, говорить, говорить, вспоминать и переживать, и неважно, какая была бы компания. — Я была в лучших ресторанах Италии, а тот картофель фри все равно кажется одним из самых лучших блюд моей жизни. — А что родители? — спросил он. — Их не было, — Скарлетт пожала плечами, будто это была самая очевидная вещь, которую она когда-либо о себе упоминала. — Мои родители не были готовы к тому, чтобы иметь детей. А я все равно родилась. Она закончила есть, вытерла губы ладонью, размазала по лицу остатки красной помады. Потом скомкала свёрток, в котором держала тако, и выкинула его в мусорное ведро. — Знаете, я ведь их нашла после, когда выросла. У них все хорошо. Они больше не вместе, но у них есть семьи. — И как ощущения? Занзасу внезапно стало интересно. Не сама девчонка, скорее то, что напоминало ему о нем самом, о его детстве, о родителях, о боли, которую он нёс в себе. Он помнил мать, помнил как тогда, когда она держала его за плечи перед стариком и шептала «ты его сын, да, ты его сын», помнил ее волнистые темные волосы, сухие руки, гладившие его по лицу, аромат роз от ее тела — Занзас сам подарил ей маленький флакон духов, когда впервые заработал деньги. Они жили в нищете и грязи, их унижали и не воспринимали всерьёз, и все же Занзас любил ее — как любой ребёнок безусловно любит свою мать. Любовь заросла и превратилась в презрение, когда он стал жить в особняке Вонголы, когда он понял, каким величием мог бы обладать. Любовь заросла и превратилась в ненависть, когда он нашёл дневник старика, когда он понял, что мать была превосходной лгуньей, которая прежде всего лгала самой себе. — Сейчас — никаких. Когда я обрела свою семью, то поняла, что не нуждалась в них. А раньше… было много обид. И ненависти. Я не понимала, как можно вести себя так безответственно. Родить ребёнка и бросить его в приюте, только потому что вы не готовы к нему. Наверное, обиднее всего было, когда я видела их почти счастливые семьи. Не могла понять, почему те дети этого заслужили, а я нет. Она вздохнула, потёрла ладонями плечи. Так, как не вёл бы себя человек, которому было все равно. Скарлетт вспоминала. Те чувства, те эпизоды, ту ненависть, которая кружила над ней, когда она впервые увидела взрослого отца, взглянула на его посаженные глаза и морщинки у губ, которые появлялись, когда он улыбался пятилетней дочери. Мамины поцелуи в лоб — ее двухлетнему сыну. И ничего — ей. Ни капли, ни кусочка, ни признания. — Я ненавидела их, — призналась она наконец. — Почему не убила? — Тогда я ещё не была к этому готова. Любая мысль об убийстве вызывала во мне страх. А сейчас я думаю, что отпустила. — Поразительная благодетель, мусор. — Занзас усмехнулся. В ее слова он не поверил. Возвращались они в молчании, и Скарлетт вспоминала, что это не нагнетало и не давило, молчание успокаивало, сказано было слишком много, и с Занзасом ей было комфортно, как ни с кем другим. Возможно, так не должно быть, — по крайней мере не с человеком, который видит тебя насквозь. Поразительная благодетель — он прав. Скарлетт все ещё обижалась на них. И все ещё ненавидела. И знала, если она сейчас сядет на самолёт до Ирландии, чтобы прийти в дом своих родителей и перерезать им глотки, то отправит в приют ещё двух детей.