Чекист в цветочек

Генриху Шварцкопфу не спалось на новом месте. Пружины старой кровати неприятно подпирали ребра; едкий медянистый свет уличного фонаря, которому слабо препятствовали легкие шторы, выхватывал пожухлый цветочный узор обоев; уши саднило тиканье пузатых часов на тумбе, потертости на которой закрывала тщательно накрахмаленная салфетка вязаного кружева. Но, невольно раздражаясь этими докучливыми мелочами, Генрих знал — дело не в том, что в Германии он, главный инженер стратегически важного предприятия в советской зоне, спал на отменном высоком матрасе в комнате, занавешенной плотными портьерами. В быту он был неприхотлив и вполне мог ужиться — и заснуть — с неудобствами гораздо более вескими, чем свет фонаря и громкие часы. Так повелось ещё с военных лет, когда засыпать приходилось то под рокот взлетавших с аэродрома истребителей, то под контрапункт очередей из автоматов варшавских патрулей, а потом, наконец, и под грохот берлинской артиллерии и завывание сирен. Дело было не в пружинистой кровати, пузатых часах и выцветших обоях, а в их хозяине: майоре советской разведки Александре Белове, пригласившем старого друга и соратника погостить в Москву. Пригласившем, любезно разместившем в своей комнате, давшем отменный пижамный комплект в тонкую синюю полоску и куда-то исчезнувшем за выкрашенную в белый деревянную дверь уже на целых 25 минут. После войны семье майора Белова постановили выделить квартиру — но дом на Смоленской площади, в котором его должны были разместить, всё никак не могли достроить, и невоспетый герой Союза продолжал жить с матерью и бежавшей в войну из Смоленщины тёткой отца в старом деревянном флигеле в переулках за Чистыми прудами. Генрих в первый день осторожно высказал недовольство, что семья доблестного разведчика в столице державы-победительницы вынуждена ютиться в столь скупой квартире, но Белов резко осадил его: - Ты, Генрих, дела своего не знаешь. Нас всего-то на две комнаты трое. И свет есть, и колонка прям во дворе. Люди сейчас вдесятером в одной комнате, бывает — и ничего страшного, живут. - Но разве так можно? - В Берлине и похуже живут. Ты там тоже возмущаешься? - Ну Берлин-то разбомбили. “Старый мир до основанья…”, все дела. Яростью во взгляде майора Белова можно было растопить доменную печь, и вся язвительность Генриха выжглась за долю секунды. В воцарившейся тишине он неуверенным шагом прошёлся вдоль стены, задумчиво поддевая висевшую на гвоздике связку медалей. - Мать настаивает, чтобы висели, - ответил Белов на тихий лязг металла. - И правильно делает — предмет для гордости, как-никак. - Юношеский пустяк ведь, по сравнению… Генрих обернулся на Белова и увидел, что лицо того смягчилось, приняв почти извинительное выражение. - С тобой не бывает пустяков, Заща. Расскажешь про медали? Режущий луч фонаря отблескивал с бронзовой медали московского юношеского чемпионата по боксу 1936 года. Глядя на его отсвет, Генрих вспоминал, как несколькими часами ранее Саша рассказывал ему о них — о боксе, о лыжах, о художественном кружке — сначала нехотя, но потом всё более увлекаясь воспоминаниями юношеских лет, а Генрих слушал как завороженный, наблюдая, как сквозь строгие очертания майора Белова всё больше проступает задор и веселье. Как хотелось бы всласть упиться сейчас этим задором, вспомнить переплетения былой страсти и уснуть от усталости иной, чем дорожная замотанность! Но Белов всё никак не шёл, и Генрих в раздраженной беспомощности — три года не видеться, а тут и двадцати минут не вытерпеть! — перевёл взгляд на пустующую раскладушку. Когда наступил вечер — его первый вечер в Москве — Генрих всё порывался лечь на раскладушку, чтобы не причинять лишних неудобств изрядно подорвавшему здоровье во время войны хозяину. Но Белов с присущей ему непререкаемостью уложил гостя на кровать, настояв на необходимости качественного отдыха после долгой дороги, а раскладушку застолбил за собой. С притворной грозностью наказал: “Спи” и, взяв из шкафа прикрытую полотенцем стопку белья, вышел умываться на сон грядущий. Гостеприимство с военной выправкой — как это по-Йоганновски, насмешливо подумал про себя Генрих, осекся и исправил в своих мыслях вспорхнувшее имя из прошлой жизни. Генрих уже несколько лет как знал настоящее имя Йоганна Вайса и старательно себя переучивал на новый лад. Сочиняя письма другу, упорно прокатывал на языке сначала полное имя, а потом разные уменьшительно-ласкательные — и русские, и немецкие, — а букву “А” в начале обращения выводил с особой нежностью, позволяя себе то и дело игривую завитушку где-нибудь. Но воспоминания брали своё, ведь про Александра Белова Генрих знал совсем немного — скупые строки ответных писем (Белов всегда писал доброжелательно, но без особого красноречия) и те крупицы, что он получил от Барышева ещё в мае 45-го, приехав в госпиталь проведать их общего героя. А Йоганн…Йоганн был для Генриха всем — примером, другом, любовью и ненавистью, погибелью и спасением, источником горьких слёз расставания и неуёмной радости первого поцелуя и вереницы его последователей. Оттого переучиваться ему было совсем несподручно, но он старался — ради истины и справедливости, но в первую очередь ради мягких лучиков в глазах Белова, когда Генрих звал его ласковым “Заща”. Несносные часы указали Генриху, что он не спит уже полчаса. Как долго! Неужто Белов дожидается, чтобы он заснул? Генрих усмехнулся и вновь перевел блуждающий взгляд — в этот раз на небольшую картину без рамы, висевшую по другую сторону от платяного шкафа. Про эту картину — крупные мазки буйно-розовых пионов в хрустальной вазе и россыпь желтых яблок по кремовой скатерти — Генрих тоже уже успел расспросить Белова. Не сам ли рисовал? Белов усмехнулся, покачал головой и рассказал, что картину купил его отец ещё во времена НЭПа у какого-то еврейского лабазника, ютившегося рядом с Многогранной башней в старом Зарядье — подарок для Сашиной матери. “Романтично”, отметил Генрих, потребовал от Белова непременно проводить его по Зарядью и долго сокрушался, узнав, что пресловутая Многогранная башня давно уже как снесена. Белов не разделил тоски Генриха по ушедшей старине и с гордостью пояснил, что обломки китайгородских башен были незаменимы в бетонировании тоннелей метро. - Пережитки прошлого, милый мой. Использованы для построения будущего. - Так бы сказал Вайс, - хмыкнул Генрих. - Я — не Вайс, - морозно отрезал Белов и принялся возиться с раскладушкой. - Забетонировал свои пережитки, значит? А я вот не могу так легко упрятать прошлое в землю. - Видишь в себе гауптштурмфюрера СС Шварцкопфа? - Куда же деться. Не было бы его, твоему Вайсу было бы некого спасать. - Я — и Вайс — спасал того Генриха, которого знал в Риге. Которому были до глубины души противны жестокость и несправедливость. - Ты невыносимый идеалист. Даже когда пытаешься быть черствым сухарём. - В таком случае все коммунисты — идеалисты. - То-то и оно! А то любишь ты делать вид, что всегда всё делаешь по приказу и никогда — по зову сердца. - По приказу и есть. Вайс полюбил тебя потому, что я ему приказал делать то, что делаю я, - буднично ответил Белов, докручивая ослабший шуруп на ножке раскладушки. Генрих мягко усмехнулся, сказал куда-то себе под нос: - Эх, не можешь ты сказать просто… Опустился на колени к Белову, вдруг приобнял за плечи и поцеловал в скулу: - Я тоже тебя люблю, Заща. Майор Белов поднял голову, и на Генриха пронзительной и беззащитной синевой взглянули большие глаза Саши — так долго не смевшие хотеть любви и так искренно желавшие её сейчас. От нежности заныло сердце, и Генрих взял лицо Саши в свои руки, изливая эту нежность в мягких поцелуях, которыми окроплял Сашины щёки, лоб, дрогнувшие от редких слёз веки и длинный нос. Руки Саши робко заблуждали по его рубашке, ища и вспоминая. Кружево их прикосновений растаяло от стука в дверь. - Это мать. Воды, наверное, принести надо, - сказал Белов деловито, поднимаясь на ноги. Генрих ещё с минуту сидел на полу у раскладушки, глядя на закрывшуюся дверь. В сердце свежей раной горела пролившаяся синь давно любимых и новонайденных глаз. Как давно не целовал он Йоганна так, как сегодня! А Сашу…Сашу он так не целовал никогда — свежо и сладко, с густой лаской и прозрачной искренностью чувства, отразившемся в открытом и юном лице. Генрих мечтательно вздохнул, вспоминая их первые за годы поцелуи под пышными главами масляных пионов. Совсем что-то не торопится Белов возвращаться…Неужто и вправду постараться уснуть, не дождавшись? Генрих немного поворочался, пытаясь завернуть нижний край одеяла под ноги — от бездвижья становилось прохладно. Только он отвернулся в сторону, куда свет фонаря проникал меньше, как его уши настиг тихий скрип двери, глухой стук, сопроводившийся характерным дребезжанием сетки и тут же прервавшееся шипение человека, явно ударившегося ногой о стоящую близ входа раскладушку. Похоже, безукоризненно действовавшие в войну рефлексы Белова с возрастом всё-таки начали давать сбои. - Ты поосторожнее, - сказал Генрих и дёрнул цепочку на прикроватной лампе. - Не спишь, значит, - сокрушенно отметил Белов. - Тебя вот дожидаюсь, - пояснил Генрих и повернулся от тумбы в сторону двери, где стоял собеседник. Повернулся, и тонкие губы его растянулись в улыбке, а брови приняли удивленный излом. Майор Белов стоял между дверью и раскладушкой, машинально ероша пальцами влажные волосы и глядя на Генриха взглядом, которого тот у него никогда раньше не видел — слегка обиженным, сконфуженным и…застенчивым? Генрих задался бы этим удивительным обстоятельством, но его собственный взгляд был прикован к чему-то ещё, что с его другом никогда раньше не вязалось — к пижаме в мелкие красно-желтые цветочки, свисавшей с худых плеч Белова. - А тебе идёт. Никогда бы не подумал. Белов не принял комплимент за искренний и стоял, слегка сутулясь, будто надеясь казаться меньше. - Отвернись же, ну. И спи. - Ну уж нет, на такое я ещё погляжу. Чекист в цветочек! - ехидно протянул Генрих, слезая с кровати и пробираясь вдоль раскладушки. - Посмеяться тебе охота? А моей матери не до смеха было. Думаешь, легко ткань найти сейчас? Чтобы теплая и мягкая, да чтобы износу не было! - Так уж и посмеяться — полюбоваться хочу. Сколько лет тебя не видел. - Всего-то три. - А ты вон как изменился, - сказал Генрих и поправил за ухо непослушную прядь Сашиных волос. Разве можно было представить, что у Йоганна Вайса хоть одна волосинка может быть непослушной? - Ничего не изменился. Просто вернулся. Белов не договорил, по своему обыкновению избегая откровенных слов, но Генрих его понял. Вернувшись домой, Белов возвратился к самому себе — к тому юнцу, которого в канун войны запрятал так глубоко, чтобы и самыми страшными пытками в подвалах гестапо было к нему не подобраться. Слишком много слоёв было под лощёным карьеристом Йоганном Вайсом, и только сейчас, осознал Генрих, через все слои, которые лист за листом обнажал ему Белов, увидел он его настоящего. Даже Йоганн, которого Генрих знал в Риге, при всей своей деревенской непринужденности умел завораживать и даже пугать своей недосказанностью, обещанием неизвестности за улыбкой, чья бесхитростность была слишком убедительной и броской, чтобы быть правдой. Льдистого абверовца и впоследствии эсэсовца Вайса Генрих боялся, ненавидел и боготворил в единовременном порыве, соответствовавшем хаосу, царившему в его жизни в те годы. И, избавившись наконец от липких наваждений собственной беспомощности, пыша благодарностью к Йоганну, спасшему его от них, Генрих какой-то отзывчивой душевной стрункой продолжал подспудно чувствовать эту холодность и недосказанность даже посреди небывалых откровений Йоганна и жарких ночей, которые стали они дарить друг другу. Эта холодность отзывалась и множилась в просторной квартире Шварцкопфа-старшего на Фридрихштрассе, в гулких коридорах управлений, в залах офицерских кафе, чьи размеры явно превышали объем посетителей. Имперский мрамор и лакированное дерево так подходили безупречности Вайса что он, казалось, вырос из них, а совсем не из плоти и крови человеческой. А сейчас они стояли в тесной комнатушке, с обстановкой скудной, но любовно сохраненной материнской заботой сквозь все военные годы — такой неподходящей ни колко-безжизненному гауптштурмфюреру Йоганну Вайсу, ни выхолощенному майору советской разведки Александру Белову. Но незатейливо и просто подходила она тому, кто в это мгновение стоял перед Генрихом Шварцкопфом — конфузливому парню Сашке в несуразной цветочной пижаме, чьи уши горели юношеским багрянцем из-под отросших серебрящихся вихров; чьи обрамленные тонкими лапками морщин глаза блестели всполохами огней на закатном озере, а обидчиво оттопыренная нижняя губа смягчала загрубевшую за годы войны линию подбородка. - Никогда тебя таким не видел, - простодушно сказал Генрих. - Ничего, скоро наладят у нас производство таких сорочек, что вы все в Германии завидовать будете, - ответил Саша строптиво. Он прекрасно понимал, что Генрих имел в виду совсем не пижаму. - А мне так все равно больше нравиться будет. - Раньше ты, припоминаю, предпочитал костюмы. И даже ту гадкую униформу. - Это было пока я не увидел тебя в эдакой оранжерее, - рассмеялся Генрих, - знал бы ты, как вон те розочки подходят к твоим ушам. - Да ну тебя! И эту пижаму вдобавок, - воскликнул Саша и с раздраженным сопением принялся расстёгивать пуговицы на рубашке, - так посплю, уж не впервой. Генрих шагнул к нему и положил ладони на возящиеся с пуговицами руки друга: - Пожалуйста, Йоганн… - гневная искра синих глаз, быстро влекущая осекшееся и мягкое: "Заща". - Заща, майне либе, ты ведь знаешь, я не о том. - Знаю, а ты объясни. Вдруг не то знаю. Едва успели Генриховы пальцы коснуться запястий, а голос взрезать прошлое нечаянным "Йоганн", как весь Белов закостенел в привычном напряжении, вытянулся в тайной готовности к броску, противостоянию, к защите, переходящей в нападение. Но мимолётный страх в глазах Генриха и следом его извинительно-распевное "Заща" смягчили гнев майора, и тот вновь рассеялся, в дымке очерчивая застенчивое упрямство Саши, который, однако, позволил Генриху взять его правую руку в свои ладони и начать говорить тихо и проникновенно: - Все эти годы я так боялся никогда не увидеть тебя настоящим. Даже после того, как ты открылся, даже когда назвал настоящее имя, я всё думал: чего ещё я не знаю? Я восторгался твоими масками и так хотел увидеть, что за ними. - Опасно бросаться в неизвестность. Вдруг там каменная стена или пасть чудища? - Ты скажешь это глупо, но, пережив твою смерть — все твои смерти — я точно знал, словно самими жилками в сердце, что тебя настоящего полюблю ещё сильней. Гауптштурмфюрер Вайс бы смерил его надменным взглядом, саркастично бы хмыкнул, одергивая Генриха за недостойную арийца слащавость речи. Майор Белов бы сухо ответил, что такой любви от Генриха требует только его Родина, а распыляться ею на людей означает отдалять приближение светлого будущего. Сашка же стоял, пряча за нахмуренными бровями растерянность синего взгляда и машинально теребя последнюю застегнутую пуговицу на рубашке. - Ты всегда был моим ориентиром. Как Йоганн, как Вайс, как Белов… - Я выполнял поставленную — - Знаю-знаю, поставленную задачу, долг родине, и прочее. Не думай, что за твоими сухими формулировочками я не вижу сердца. Ведь к нему же меня тянуло все эти годы, не за ретивое исполнение приказов же я тебя полюбил! И ты меня… вон, лучший свой комплект мне отдал, - Генрих улыбается и проводит пальцем вдоль полосок на пижаме, в которую одет. - Поцеловал бы уже, болтун, - бурчит Саша сердито. Сейчас он напоминает Генриху нахохлившегося воробья, и от этого осознания Генриху становится одновременно смешно и пронзительно нежно. Вдруг он видит отчетливо: наконец-то Саша наверстывает себя юного за все те годы, на которые запер беззаботность в дальний угол своего существа. - Обязательно. Но только ты пижаму не снимай, захолодеешь ведь, - и, улыбнувшись, Генрих обнимает худое птичье тело, целует в висок, полуприкрытый отросшими волосами. - Так-то лучше, - слабо пряча в голосе одобрение, отвечает Саша, обнимая Генриха в ответ. *** Пижамы они в ту ночь, действительно, не сняли — но это не помешало Генриховой изобретательности заласкать на узкой кровати Сашу, чуткого и на удивление чувственного, до сладкой истомы и восторженных всхлипов, которые приходилось прятать под разгоряченной ладонью. - Милый, милый мой Заща, - шептал после Генрих, - такой ты красивый, такой любимый мой… - Заливисто воркуешь, - беззлобно отвечал Саша, - мне нравится. И, разморённый ласками, с улыбкой на тонком лице, заснул под рукой Генриха, прижавшись к его груди. Раскладушка пустовала ночь. fin