Silk

Ледяные руки скользят по ее пылающим щекам, прокладывая дорожку румянца по белоснежной коже, спускаясь ниже. Ее громкие всхлипы пронзают тишину спальни, освещенной бесчисленными мерцающими свечами, когда руки опускаются к ее грудям и прокручивают соски. Грубо. — Дисциплина, моя достопочтенная Архимагистр! Боль усиливается, продвигаясь все дальше и дальше. Ногти впиваются в ее нежную кожу до тех пор, пока она больше не может сдерживать слезы. Темные пятна глубоко въелись в прохладную полоску ткани, туго повязанную на ее глазах. Шелк. Ткань такая же мягкая и струящаяся, как и магия, исходящая из ее рук, необузданный хаос, пульсирующий в венах. Веками она спала на шелковых простынях, чтобы всегда ощущать приятную прохладу, безупречность в своих манерах, осанке. Гордость может быть ее пороком, но уравновешенность и самообладание — ее добродетели. Всегда, во все времена. Потерять их, даже на крошечный миг, равносильно гибели. Мир не простит даже мгновения, когда она позволит своей маске совершенства и безупречного самообладания соскользнуть, разбиться на части. За исключением настоящего момента. В самый темный час, когда даже звезды за окнами лишь лениво мерцают, слишком усталые и невнимательные, чтобы заметить это. В абсолютной тишине и уединении, двери были так заперты, стены настолько толсты, что даже крик агонии не смог бы преодолеть их. Натренированные руки обворачивают сиреневый шелк вокруг ее запястий, прижимают их к спине, прикрывают глаза. Магия давит ей на рот, запечатывает губы, лишает дара речи. Ее руки бесполезны, ее острый язык заткнут. Она остается бессильной, беспомощной, неспособной творить магию, во власти грубых прикосновений другого. — Кто теперь Свинка, ректоресса де Врие? Она не смогла бы ответить, даже если бы захотела. На доли секунды перед ее мысленным взором вспыхивает образ: мягкие локоны цвета воронова крыла, свободно и непокорно ниспадающие на узкие плечи, сияющие глаза, такие же сиреневые, как шелковые петли вокруг ее запястий и лодыжек, их взгляд жадно блуждает по ее обнаженному телу. Ее грудь поднялась навстречу, ноги широко раздвинуты, блестящие от непроизвольного возбуждения, полной беспомощности. — Что стало со всемогущей чародейкой Тиссаей де Врие на ее стеклянном пьедестале? — голос рядом с ее ухом, последнее чувство, на которое она может положиться в данный момент, все что у нее осталось — это грубые звуки. И Йеннифэр бесстыдно использует это, чтобы прокрасться в ее мысли, позволить еще одной дрожи пробежать по ее телу. — Не что иное, как отчаянно нуждающаяся шлюха, жаждущая большого, твердого члена у себя между ног. В голосе Йеннифэр слышится удовлетворение. Ей нравится шептать все это ей на ухо, нравится чувствовать, как Тиссая тщетно извивается рядом с холодным, тщательно отшлифованным деревом у себя между ног. Обновленное заклинание Йеннифэр, давящее на ее горло, заставляет Тиссаю подавить болезненный стон, когда оно раздвигает ее половые губы и медленно входит в нее. Слишком большой. Слишком широкий, чтобы он мог просто войти, не встретив сопротивления, без того, чтобы ее тело не отвергло его. Она дрожит при мысли о боли, которую ощутит, когда Йеннифэр полностью войдет в нее. Со страхом, стыдом. И с волнением. Когда это наконец происходит, отчаянная судорога ее тела, прижатого к дереву, безжалостно проникает внутрь нее, она беззвучно стонет и с дрожащим вздохом запрокидывает голову назад — единственное доступное ей движение. Ее влагалище сжимается, отказываясь впускать головку фаллоса, которую Йеннифэр безжалостно вдавливает в нее. Возмущенная и пристыженная своей реакцией, стекающей между ног влагой, она готова принять все это. — Какая маленькая шлюха скрывается в нашей такой корректной, такой идеальной ректорессе. Такая правильная и добродетельная на уроках, на балах и собраниях Братства. Всегда уместная, такая чистая и невинная. И в то же время такая отчаянная, что становится влажной, как пещера из мокрого камня, еще до того, как я ее трахну. Одним быстрым движением Йеннифэр входит в нее, преодолевая отчаянное сопротивление, которое оказывали последние резервы ее тела. Та часть, которая цепляется за контроль, ее определяющая добродетель, с которой она смотрит в лицо средь бела дня. Даже сейчас, связанная и вынужденная бессильно наблюдать, как ее маска, так тщательно хранимая, падает, ударяется об пол и разлетается на миллионы осколков. Если бы она могла, то закричала бы, не зная, то ли от внезапной боли, то ли от капитуляции перед всем, что происходит вокруг нее — безжалостные руки Йеннифэр на ее груди и между ног, деревянный фаллос, проникающий в нее жесткими толчками бедер Йеннифэр. Боль, бессилие, лишение какой-либо искры своей столь могущественной магии, которая всегда была ее защитой и плащом, средством отгородиться от мира, быть выше всего, что происходит вокруг нее, и выше всех плотских желаний. Страсти, которые делают ее беспомощной, неконтролируемой, с горящими от унижения щеками. Слезы наворачиваются на глаза, когда мягкий, укоризненный голос напоминает ей, что сказало бы ей Братство, если бы они могли увидеть ее такой. Короли северных земель. Все друзья и ученики, которые знают только ту безупречную оболочку, которую она показывала им все эти годы. Не та женщина, которая получает удовольствие от подчинения, чье влагалище обхватывает то, что причиняет ей боль, и которая плачет, достигая оргазма. От стыда, боли и разочарования того, как низко она пала, и от сладостного облегчения, свидетельство которого пропитывает ее шелковые простыни.