На крови

      Тишина спальни ощущается хрупкой, кажется, её не то, что какой-нибудь неосторожный звук — даже дрогнувший на лице мускул разобьёт в пух и прах, нарушив беспрекословное спокойствие. Поэтому Олег лежит, замерев и тщательно следя за собственным дыханием; человек дышит непреднамеренно, не прилагая, по сути, усилий, ведь организм делает это за него (разве что ровно до того момента, пока сам человек не начинает задумываться об этом), — это Волков помнит ещё со школьной скамьи, и теперь, много лет спустя, на собственной шкуре убеждается, что уже тогда ему что-то недоговаривали. Ведь сейчас он контролирует каждый вдох и каждый выдох, ощущая, как лёгкие постепенно наполняются воздухом и как он выходит обратно. Тяжело, голова от такого постепенно начинает гудеть, кислорода-таки не хватает, но прекратить Олег, — даже если и хочет, — не может.       Иногда ему кажется, что даже во времена службы не приходилось коротать такие ночи. Ну, разумеется, ведь сейчас-то действительно ничего не происходит: лунные полосы на полу и стенах, на первый взгляд, не двигаются, за окном безмолвно тлеют огни ночного города, а в зыбкой тишине слышится дыхание помимо собственного. Совсем расслабленное, размеренное и, может, даже убаюкивающее — конечно, Серёжа же спит. Пришёл, как обычно, за полночь, улёгся на свою половину кровати, пробормотав что-то о спокойной, — ха, — ночи, и, вроде, даже оставил поцелуй в смоляных волосах, прежде чем заснуть, едва коснувшись головой подушки.       Олег честно почти не пытался тогда притвориться спящим, ибо задремать получилось по-настоящему, только с надеждой на дальнейший сон приходится попрощаться аккурат с приходом Сергея. Волкову вновь становится не по себе, с этим он ничего поделать не может, и, хоть мужчина на соседней половине кровати не подаёт признаков бодрости вот уже второй час (биологические часы у Олега всегда работали исправно), но в голову продолжают из раза в раз лезть образы, как он просыпается и чует, как Олег лежит тут и пытается громко не дышать.       Серёжа ведь чуткий, даже очень. А его реакция на чувства других людей, — ну, правда, в основном конкретно на чувства Олега, за кого-нибудь ещё он не ручается, — может быть совершенно не предсказуемой, и проверять это Волкову не хочется.       Со стороны Разумовского слышится копошение, простынь шелестит, вскоре всё вновь затихает, и теперь Олег может отпустить себя. От полноценного вдоха перед глазами начинает плыть, но Волков лишь промаргивается и даже заставляет себя сесть на кровати. Серёжа, повёрнутый спиной, безмятежно спит, его волосы даже в такой полутьме напоминают затухающий огонёк. Ещё чуть влажные, значит… В нос тонкой резковатой струйкой ударяют ароматы масел с травами, подтверждая догадку безоговорочно — опять плескался, и уже совсем не ясно, что же всё-таки хуже — Разумовский, приходящий поздно ночью, потому что вновь работал, не покладая рук, раз за разом оттачивая и без того безупречную, казалось бы, собственноручно созданную цифровую империю, или Разумовский, сбивающий режим из-за своих подводных… Медитаций? Олег не представляет, чем он в такие моменты занимается. Ну, догадывается, разве что, ведь после них Сергей обычно и вовсе не удосуживает его своим ночным присутствием. Либо спит в другой комнате, либо вовсе приходит под утро.       Взгляд Олега соскальзывает на плечи, спину, едва прикрытую тонким одеялом, цепляется за трогательно выпирающие позвонки. Рука сама тянется прикоснуться, хотя бы самыми кончиками пальцев, но Волков не решается. На душе что-то настойчиво скребёт.       В последнее время Олег часто вспоминает прошлое. Своё, или же совместное с Серёжей, каким оно по большей части и было. Тогда он, — подумать только, — в детдомовской комнате, по соседству ещё с несколькими воспитанниками, от которых в любой момент можно ожидать чего угодно, мог спать куда спокойнее. Сейчас это, как и множество других мелочей, сливается в одно большое видение, каким и представляется Олегу его прошлая жизнь.       Когда-то он в самых вольных фантазиях не мог допустить, что в один момент ему рядом с Разумовским может стать некомфортно или даже… Страшно? Олег всячески этого слова избегает, но каждый раз всё же признаётся самому себе, пусть и где-то в глубине души, что именно это чувство самое подходящее, и сопровождающее его вот уже сколько времени.       Хотя, не совсем так. Ощущение, что находиться с Серёжей может быть небезопасно, пришло к нему не «в один момент». Сейчас, прокручивая в голове ситуации, казавшиеся некогда ничем не примечательными, Олег осознаёт в полной мере, насколько ошибался. Ещё бы: юношеская непосредственность, первая, но стремительно крепнущая влюблённость, нехило застилавшая глаза, ещё и сам Разумовский, доверивший одному лишь Олегу свой самый главный секрет, тем самым подарив тому ощущение своей исключительности и даже безнаказанности — обстоятельства, никак не предвещавшие исхода, который Олег получил. Такое он и представить себе не мог, оттого и пропустил немало тревожных звоночков.       Пропустил — и вот где оказался. Олег ложится вновь, отвернувшись от Серёжи. Его всё-таки рубит, и крайне желательно успеть заснуть, пока сустав не начнёт ныть, пульсировать привычной, но неприятной и назойливой болью. Ногу будто протыкают иглами изнутри, и спать под аккомпанемент таких ощущений не прельщает.       Волкову даже удаётся заснуть быстро, и где-то на границе сна и яви ему мерещится запах хлорки — Серёжа частенько приносил такой на себе в студенческие годы, когда ещё не мог позволить себе громадную башню с апартаментами и даже личным бассейном.

***

Двенадцать лет назад.       Нетипичный для питерского лета зной держится вот уже целую неделю, вынуждая воспитанников детдома распахивать окна в комнатах настежь, правда, в почти безветренную погоду это едва спасает. Хотя комнаты эти по большей части пустуют — сидеть в четырёх стенах в такую духоту никому не прельщает, пусть в жаркие дни работоспособность, как правило, спадает, но чего не сделаешь, лишь бы не изжариться.       Олег, честно говоря, в любую погоду продуктивностью не отличается. Напротив, ему жара жизнь не портит — пока другие, обливаясь потом, сидят в тени или спускаются к заливу, Волков и мяч погоняет, всех собак в округе за ушами почухает. Ему в одиночку даже лучше будет.       Нет, лучше, конечно, ещё Серёжу позвать, но он в последнее время какой-то странный. Олег его видит разве что в столовке, там же и удаётся с Разумовским пообщаться. Или перекинуться фразами — вот как сегодня. Серый был не особо разговорчив, оживился только, увидев, как Волков с нечитаемым выражением лица размазывает клееподобное пюре по тарелке, оттесняя при этом бесформенную котлету подальше, на самый край посуды. Котлета наверняка была также отвратительна на вкус, как и на вид, и пюре отнюдь не лучше. Однако Серёжа, успевший опустошить свою тарелку, милосердно предложил сделать это и с олеговой. Милостиво потому, что аппетит у того наверняка пропал до самого вечера.       Тарелку Олег, конечно, отдал, пусть и внезапно разыгравшийся Серёжин аппетит вызвал у него вопросы. Хотя бы потому, что обычно Серый не скрывал, что мутит его от одного вида столовской жрачки, но выбора ему никто предоставлять не собирался, поэтому приходилось поедать, напустив на себя вид великомученика. А сейчас уплетает с аппетитом, чудеса.       -Чем планируешь заняться? — невзначай спрашивает Олег, кидая взгляд на первую пустую тарелку, почему-то без ложки, и смотрит на вновь притихшего Серёжу.       Тот даже перестаёт разделываться с несчастным подобием котлеты, молча и не мигая смотря в самый центр тарелки.       -Не думал, — Разумовский «оживает» несколько мгновений спустя, возобновляя движение руки и резковато дёргая плечом, нервно будто, -Тут и нечем почти. Почитаю что-нибудь, может. А что?       -Просто хотел предложить сходить… Куда-нибудь. По округе помотаться или даже в город выбраться, если хочешь, — Олег, пытаясь справиться с внезапно накатившим смущением, начинает ковырять нитку, торчащую из рукава футболки, -Душно тут сидеть, да и ты, мне кажется, уже все книги, которые есть в детдоме, прочитал.       Он неловко, но искренне улыбается, снова глядя на Серёжу, и улыбка невольно начинает сходить с лица, едва появившись — Разумовский, похоже, его настрой нисколько не разделяет. Ложка в его пальцах начинает подрагивать, а сам он дышит тяжелее — даже Олегу заметно, как раздуваются ноздри в точёном носу.       -Не хочу, — отрезает и, словно опомнившись от собственной резкости, добавляет уже мягче и как-то растерянно, — В смысле, не знаю, получится ли… Мне, вообще, код надо дописать, и так здесь засиделся.       Серёжа и впрямь встаёт из-за стола, задевает локтем пустую тарелку и, морщась от звона, торопливо уходит прочь, не оставляя Олегу и шанса что-либо сказать. А тот вряд ли смог бы — такая резкая смена настроения друга выбивает из колеи.       Ну, ладно, код так код. Разумовскому это, всё-таки, очень важно, Олег понимает. И почти не обижается, честно-честно.       Оставшуюся часть дня ничего странного за ним Олег не замечает. Наверное, потому, что в принципе не замечает самого Серёжу — правда, что ли, в библиотеке отсиживается? Волков не следит за ним, но знакомая сиреневая тетрадка, в которой Серёжа обычно и пишет свои вереницы цифр, лежит на тумбочке нетронутой.       Обычно Разумовский такой опрометчивости себе не позволяет, в конце концов, мало ли, свиснуть вполне могут, не впервой. Но об этом Олег опять старается не думать, отчасти понимая, что вряд ли надумает что-нибудь, хотя бы близкое к правде, а накручивать себя точно не хочется.       Так или иначе, даже до одури жаркий день рано или поздно кончается: солнце ползёт за горизонт, унося с собой зной, но оставляя свет — Питер, начало июня, белые ночи, как никак. Может, как раз из-за них сон к Олегу никак не идёт, или же дело всё-таки в откровенном безделье, преследовавшем его весь день. Не так важно, результат всё равно один — уже не первый час не может уснуть, несмотря на благоприятные для сна условия: части соседей в комнате нет, видимо, с наступлением ночи кто-то решает-таки слинять, ведь в период летних каникул внимание воспитателей, как всегда, понижается, грех не воспользоваться. Помимо Олега на месте только один, Мишка, и, судя по тому, как тот шумно и размеренно сопит, видит он уже десятый сон.       Волкову, может, и завидно, только думает он сейчас о другом: Серёжи ведь тоже нет. Олег знает его хорошо, и в жизнь не поверит, что даже у Разумовского тяга к знаниям может быть важнее сна. Люди, конечно, меняются, но всё же… Непохоже это на Серого. Он и так в последние дни какой-то дёрганый, Олег же не слепой, видит ведь, что-то с ним не то. Но Разумовский всё равно, что партизан; вот, как сегодня в столовке, просто ушёл, будто Олег и впрямь допрос ему устроить собирался.       Раньше, конечно, такого не случалось. Серёжа никогда не скрывал, что, помимо Олега, ни с кем особо не общается, и что его это более, чем устраивает. Только Волкову рассказывал о своих планах и программировании, с трепетом рассказывал о картинах и художниках, даже тетрадь неприкосновенную в руки давал… Олег, по правде, не всегда понимал, о чём речь, но один только вид Серого в моменты повествования — то, как у него буквально глаза светятся, и весь он будто преображается, — делал с ним что-то невероятное, рождал искренний интерес ко всему, что Олег слышит.       Поэтому такая скрытность от Разумовского неожиданна. А, может, дело и в самом Олеге — привык быть исключительным, не беря в расчёт, что Серёжа, вообще-то, имеет полное право хранить секреты. Или не секреты, просто чего-то не говорить.       В том-то и дело, что Олег это прекрасно понимает, но также он понимает и то, что поделать с собой ничего не может — где-то в черепной коробке противный голосок визжит, что не так уж ты и важен, может, скоро вообще не нужен будешь, как пить дать. Волков бы всё отдал, чтобы голос этот заткнуть.       Какое-то время он ещё ворочается, минут пятнадцать пялится в настежь открытое окно, откуда веет долгожданной прохладой, занавески едва развеваются от лёгкого ветра, а на молоком разлитом небе, дневно-ночном, ни облачка. Сначала настигает дремота, и сквозь лёгкую сонную завесь Олег слышит шаги, скрип кровати, но не может, вернее, и не пытается особо, понять, кому они принадлежат. А дальше Волков проваливается в долгожданный сон.       Длится он, по ощущениям, недолго. Будто уже через какие-то жалкие полчаса кто-то настойчиво тормошит Олега за плечо, вынуждая разлепить воспалённые от недосыпа глаза.       -Олег, — долетает до него обрывочное, пока обладатель имени промаргивается. К чёрту эти белые ночи — по ним даже время не определишь, небо абсолютно такое же, как перед сном. Может, правда и часа не проспал?       У Волкова уже на подходе пара ласковых, но все слова вмиг застревают комом в горле, стоит ему увидеть нарушителя его беспокойного сна. Разумовский собственной персоной, только при взгляде на него Олегу впервые в жизни хочется сжаться в комок, накрывшись одеялом с головой.       Серёжа сидит странно — он, конечно, часто горбится, нисколько не жалея спину, но сейчас на его плечах будто гранитная плита, ведь Разумовский сидит, едва не утыкаясь в собственные колени, и прожигает Олега взглядом. И именно его глаза и повергают последнего в такое состояние: до этого голубые, сейчас они, словно выжженные на солнце, похожи на небо за окном, зрачок зияет, как маленькая чёрная дыра, грозящая вот-вот поглотить того, кто в неё заглянет.       -Серый? — выходит почти неслышно — голос, и так хрипловатый спросонья, внезапно теряется. Олег садится на постели, не торопясь скидывать с себя простыню — сейчас привычка даже в жару укрываться кажется, как никогда, кстати, -Ты чего? С ответом Разумовский медлит. Сперва оборачивается на Мишкину кровать. Тот продолжает спать, не реагируя на возню и шёпот. Затем вновь смотрит на Олега.       -Мне… — он морщится, будто слова даются ему с трудом; начинает нервно потирать ладони друг о друга, -Помощь нужна. Вернее, нужен конкретно ты. Показать хочу кое-что.       От авантюр Олег редко отказывается, но конкретно сейчас обстоятельства кажутся ему уж слишком странными. Ладно, странный здесь только Серёжа, беспокойство за которого всё-таки перевешивает неясную тревогу в душе Волкова, и решение он принимает очень скоро.       -Хорошо. А ты себя нормально чувствуешь? — выпаливает Олег.       Серёжа встаёт с его кровати, и на секунду Волков теряется: а вдруг, опять уйдёт сейчас? Но Разумовский по-прежнему здесь, глядит на Олега сверху вниз пытливо, будто выискивая в его лице признаки недоверия или подозрений.       -Сносно, — видимо, не найдя таковых, отвечает уклончиво; вдруг он склоняется к Олегу, близко, тот почти ощущает чужое дыхание на коже, и говорит тем же отрывистым шёпотом, -Залив, тот берег, где мы каждое лето тусуемся, помнишь ведь? Я пойду туда, ты позже иди, мало ли что.       Олега хватает только на кивок. На миг он встречается взглядами с Серёжей; глаза Разумовского, совсем как две ледышки, кажется, вот-вот вонзятся прямиком в сердце. Или в башку. Волков не уверен, что хотя бы попытается этому противостоять. Но ничего подобного не происходит: Сергей выпрямляется, уже не смотрит на него, а на несколько секунд застывает, повернув голову к окну.       Больше он ничего не говорит — выходит из комнаты почти бесшумно несмотря на то, что треклятый пол всегда скрипит даже при самых осторожных шажках.       Этот самый пол Волков буравит взглядом, собирая мысли в кучу. Серёжа, буквально минуту назад стоявший здесь, перед его кроватью, сейчас кажется кем-то, — чем-то? — нереальным. С одной стороны, Олег так и не осознаёт до конца, что же его смущает и чуточку настораживает в друге, а с другой — вспоминает то чувство тревоги, сковавшее всё тело после пробуждения.       Голова даже начинает гудеть, и Олег просто встряхивает ей, прогоняя наваждения, и начинает торопливо, одеваться, стараясь не шуметь. Попасться на глаза соседу он по-прежнему не хочет.       Выбраться за пределы детдома, ещё и ночью, уже не кажется чем-то нереальным. За всё время, проведённое здесь, Олег успел отыскать несколько лазеек, заодно и убедиться в том, что администрация не так уж и бдит о сохранности воспитанников, раз за столько лет все эти лазейки остались в доступе. Например, сейчас путь его лежит к одному из чёрных ходов, ведущих на задний двор и не охраняющихся; потом — по стеночке к здоровому мусорному баку, перемахнуть через забор, а дальше хоть на все четыре стороны.       На все четыре стороны Олег, конечно, не собирается. Для начала нужно узнать, что же там Серёжа собирается ему показывать. Может, оно и прояснит, что делалось с ним в последние дни? Нехило вдохновлённый этой неуверенной мыслью, Волков покидает комнату. Пол под ним не скрипит.       Своё название белые ночи оправдывают полностью — светло, как днём. Для непривыкшего человека это, может, даже покажется таким маленьким сбоем в матрице, эффект от него, правда, будет совсем не долгим. Олег вот, наоборот, давным-давно привык, как никак, родился в этом городе, и сегодня, наверное, впервые за несколько лет вновь затруднился с определением времени — не до того было.       От детдома до залива недалеко, поэтому место слывёт какой никакой популярностью среди детей и подростков. Только Олег идёт на конкретную часть берега, что лежит подальше, за редким пролеском и давным-давно заржавевшим заборчиком с колючей проволокой. Заборчик этот Волкову едва ли до колена.       Преграды так себе, непонятно, почему этот уголок практически пустует, и облюбовать его удалось это Серёже с Олегом. Разумовский прав: они тут каждое лето проводят, а за первые две недели жаркого времени года так ни разу и не сходили. Раз так, может, всё нормально, и Волков лишь себя накручивает? Вон, Серёжа не забыл про их место, сам позвал. Может, просто был не в духе, так, без причины — Олегу знакомо. А остальное… Спросонья много чего может привидеться, теперь каждое утро теории заговора строить?       Последние пару десятков метров Олег шагает уже совсем бодро, пока не останавливается, как вкопанный: Серёжи нигде нет, на берегу — только его одежда и какие-то вещи. Сердце бухает куда-то вниз, Волков подбегает ближе, так, что вода практически лижет носки его кроссовок; озирается по сторонам.       Разумовского нигде нет и в помине. Впереди — лишь водная гладь, абсолютно спокойная, в ней, как в огромном зеркале, отражаются небо с бледной луной. Тишина вокруг кажется совершенно чистой, никогда не затрагиваемой ничем и никем извне, но в то же время неумолимо давящей, в ней едва хватает кислорода, надышаться невозможно. Но момент хрупкой и жёсткой неприкосновенности выдаётся краткий: «зеркало» вместе с тишиной разбивает громкий всплеск — никто иной, как Серёжа, всплывает на поверхность, неизящно взмахнув потемневшими от воды рыжими волосами, пытаясь отделаться от прилипших к лицу прядей. Он практически сразу отыскивает Волкова, впивается в того взглядом, прищурившись точно в ожидании.       Неясно, правда, чего же он всё-таки ждёт, но дождаться удаётся лишь того, как Олег, будто в трансе, делает несколько шагов назад, пока не натыкается на громадную корягу, всегда служившую чем-то вроде лавки, и благополучно бухается на неё. Выходит, вероятно, комично — всё равно, что клише одной из тысяч наитупейших комедий, — ибо Серёжа усмехается. Олегу же этот смешок, всё равно что нож по сердцу. Вскоре смешок перерастает в полноценный смех, и теперь вместо страха Волков ощущает злость.       -Очень, блять, смешно, Серёж. От смеха чуть кони не двинул, — Олег, резко выдохнув, смотрит снова на Серого, продолжающего плескаться в наверняка холоднющей воде. И даже губы не посинели, а он ведь и нырял…       Память некстати подкидывает картинки — какой-то нашумевший сериал, особенно среди девчонок, они-то и собирались целой толпой в общей комнате, когда его крутили по ящику. Олег при всём желании названия сейчас не вспомнит, но перед собой видит что-то смутно похожее: водная гладь, виднеющаяся голова с промокшими волосами, да почти прозрачные голубые глаза. Только их обладатель — не смазливая девчонка, каких там и была целая куча, а такой знакомый, и в то же время непонятный Серёжа, который уже не смеётся, лишь скалится, и подобное выражение на его лице смотрится неестественно, так, что Волков опускает взгляд на влажный песок под ногами.       -Знаю, — Олег уже не видит, только слышит, как плещется вода, потревоженная Разумовским: тот решительно плывёт к берегу, видимо, и правда довольный произведённым эффектом.       Какое-то время он молча возится где-то слева, одевается, похоже. Олегу идея натягивать одежду на мокрую кожу не прельщает, он даже хочет было спросить, но, подняв глаза, тут же опускает их обратно, чувствуя, как ёкнуло где-то меж рёбер, а уши точно гореть начинают. Серёжа стоит обнажённый, лишь с маленьким полотенцем, которым старательно обтирает плечи.       -Так что, — Волков обрывает себя, прочищает горло и говорит вновь, -Так что ты мне показать хотел?       Возня слева затихает. Серёжа не отвечает, обходит Олега со спины и садится рядом. Уже одетый, но Волкову почему-то всё ещё неловко на него глядеть. Впрочем, того это никак не смущает.       -А ты заволновался, да? — неожиданно ехидно спрашивает Разумовский, и ему будто тут же становится неловко, ведь он продолжает совсем иным тоном, будто неуверенно, -Я уже показал, в общем-то. Вернее, почти показал, — он вздыхает так тяжело, что Олег всё-таки смотрит на него, и словно начинает видеть прежнего, привычного Серёжу, -Тут, скорее, рассказывать надо. Если б ты мне только поверил…       На это Олег хмурит брови и поворачивается к Серёже полностью, а взгляд его становится твёрже, юноша уже не прячет глаза и не пялится на песок, краснея ушами.       -Но ты же сам молчишь, как партизан, — больше с досадой, нежели с обвинением, -И…Как будто избегаешь меня, что ли. Я волновался, честно, но и в душу как-то лезть не хотел…       -И не надо было, — прерывает Серёжа, опираясь рукой о корягу, -Не думаю, что мог бы тогда что-то сказать. Нужно было собраться с мыслями. Сейчас, как видишь, собрался, — он вновь нервно усмехается, но даже от такой маленькой, но обыденной для Разумовского особенности, у Олега гора с плеч падает.       Значит, сейчас они поговорят и всё выяснят, и Волков зря места себе не находил. Хотя, конкретно эта мысль ещё мигает в его голове тревожной лампочкой, и по мере Серёжиного рассказа, эта лампочка разгорается всё ярче.       -Не скажу точно, когда это началось, в детстве подобного не происходило. Вроде… Короче, сначала у меня просто чесались руки, ноги, ну, ничего особенного, как я думал. А потом с них начала слезать кожа, — Серёжа, будто машинально, чешет руку, почти до белых полосок на коже, но быстро оставляет её в покое, -Уже странно, потому что я не успел сгореть на солнце или что-то в таком духе. И я постоянно чувствовал голод и жажду. Ты же видел, я даже еду в нашей столовке ел, как ни в чём не бывало. Я не чувствую вкуса, просто ем, чтобы насытиться. Мне было плохо, ходил, как зомби, будто вот-вот грохнусь в обморок. Я думал, от жары, но даже в более прохладные дни и вечера иногда казалось, что могу замертво упасть.       Олег видит, как пальцы у Серёжи начинают подрагивать — ему тяжело даётся рассказ, и Волков слушает его внимательно, затаив дыхание и понимая, что ответы на его вопросы вот-вот раскроются. Но чем больше говорит Серёжа, тем их, кажется, тоже становится только больше.       -Потом я прикусил язык. Сильно, насквозь почти, об зубы, не сразу понял, как это вышло вообще. Во рту было море крови, но именно после этого меня, вроде, отпустило, — кажется, у Олега на лице написана мысль, которую он хочет озвучить, ибо Серёжа качает головой, -Ага, я и о вампирах думал, и вообще много о чём, пока не увидел, почему прокусил язык.       Разумовский замолкает и смотрит прямо на Олега, тот даже весь подбирается внутренне, искренне не понимая, чего ему ожидать. Серёжа улыбается, нет, просто растягивает губы, демонстрируя передние зубы, и сначала Олег не понимает, к чему это, но, присмотревшись, буквально прирастает к чёртовой коряге, вцепляясь в ту пальцами обеих рук.       Обычно у людей в верхнем ряду зубов имеется два клычка, едва заметных — весточка далёких предков, видите ли. У кого-то они выделяются больше, у кого-то — наоборот, а у Серёжи… У Серёжи весь верхний и нижний ряд состоит из таких клычков, они, подобно обыкновенным зубам, отличаются в размере: передние самые крупные, дальше они уменьшаются, и это, как ни странно, Разумовского не портит.       Да, смотрится необычно — так, что Волков собственный язык если не прикусил, то едва не проглотил, — хищно и, наконец, пугающе, но не уродует лицо, и при закрытом рте, видимо, клыки и вовсе незаметны.       -Это давно у тебя? — тупо спрашивает Олег, отцепляя пальцы от древесины, -И глаза… Из-за того же?       -Зубы — пару дней назад, глаза ещё утром были обычные, — Серёжа снова вздыхает и ничего больше не говорит. Даёт переварить? Видимо, да, потому что из сказанного общая картинка не клеится.       Олег глупым никогда не был, и сейчас почти чувствует, с какой натугой скрипят шестерёнки в собственной черепушке, и скрипят не напрасно: клыки Разумовского настойчиво напоминают что-то, и Волков довольно быстро вспоминает, что именно:       -Те книжки, которые ты читал. По океанологии, правильно?       -И энциклопедия про рыб, ага, — без тени веселья хмыкает Серёжа, помрачнев, -Не буду тебя томить, Олег — ты вспомнил про пираний, — Олег хочет было возразить, но понимает, что возражать ему нечему, -И вспомнил правильно. Я почему туда полез — вообще случайно увидел, представляешь — картинка из учебника биологии. Я ведь и биологию терпеть не могу, — Серёжа кривит губы,       -Понял, что похоже, решил узнать больше, и как такое вообще может быть возможно. Книги ничего не дали, зато интернет… — Олег округляет глаза, а Разумовский продолжает, -Он тут, конечно, оставляет желать лучшего, но мне удалось найти несколько форумов… В любой другой ситуации я бы решил, что это просто сходка фанатиков, но всё то, о чём там писали — именно с этим я столкнулся, — Серёжа замолкает, смотрит на воду, Олег — на Серёжин профиль, он отмечает, что рыжие волосы уже почти сухие, -Если кратко, то все привыкли, что оборотни — это всегда что-то про волков, псов и прочее. А оказалось, что вовсе нет.       -Разве это не байка из далёкого прошлого? — хмурится Олег. Ни для кого не секрет, что настоящим оборотням не удалось дожить до современности, и теперь истории о них — что-то на уровне легенд или даже страшилок для непослушных детей.       -Возможно. В конце концов, как можно с уверенностью говорить о подобном, когда на планете живёт столько людей? К тому же, мне не грозит превращение в мелкую кровожадную рыбёшку, к счастью… Только такое, пограничное состояние.       Тут Серёжа забирается на корягу с ногами, прижимает их к себе, и сразу становится каким-то маленьким и уязвимым, совсем вразрез с тем, о чём только что рассказал. Он делал так лишь в детстве, когда тычки обидчиков загоняли его в угол, и просто прятался вот так. Кажется, в таком состоянии Олег и застал его тогда, несколько лет назад, ещё не зная, как сильно привяжется к рыжему пацану.       -Я хотел тебе сказать, правда, только не знал, как. Это ведь бред сумасшедшего какой-то: «Знаешь, я, кажется, в полнолуние буду наполовину рыбой, почти как русалка, только в них ты и то поверишь больше», — Серёжа запускает пальцы в волосы, сжимает, будто хочет вырвать прядь, и добавляет тише, -Страшно было… Даже не за себя, думал, вдруг с тобой что-то случится, я ведь собственную кровь пил, господи, Олег, я вилки с ложками тырил, потому что хотелось зубы поточить!       К концу тирады он срывается на крик, утыкается лицом в колени, и Олег, смотря на такого беззащитного, но родного Серёжу, напротив, совсем не боится. А, может, и боится, но уж точно не за себя — предчувствие его не подвело, ведь с Серым действительно происходило и происходит что-то непонятное, дикое, и бросать его после всего им сказанного, — Разумовский уверен, что Олег поступит именно так, — о подобном и речи идти не может.       -Серёжа… — Волков осторожно прикасается к руке, по-прежнему сжимающей волосы, -Серёнь, посмотри на меня, — он ненастойчиво тянет руку на себя, и Серёжа, повинуясь, поднимает на него взгляд, через рыжие прядь на Олега смотрят глаза, почти прозрачные на фоне покрасневших белков, глаза, залитые слезами, -Я тебе верю, правда верю, сам же всё видел. И я не собираюсь оставлять тебя, что бы ты там себе не надумал, — Разумовский поднимает голову окончательно, продолжает смотреть со странной смесью недоверия и грусти.       -Я чудовище, — твёрдо и обреченно говорит Серёжа, -А их, кстати, раньше истребляли. Кто-то точно рано или поздно узнает, и всё, не будет никакого Сергея Разумовского, будто и не было никогда.       -Сейчас не средневековье, -возражает Олег, -И…Я всё готов сделать, чтобы это осталось в тайне. Будем знать только мы с тобой, я её в могилу с собой унесу, если понадобится, — юноша в сердцах отстраняет Серёжины руки от головы и берёт их в свои, -Буду тебе помогать это переносить, вместе мы точно справимся.       -Вместе, — Серёжа отзывается эхом, -Да, Олег… Спасибо тебе, — он грустно улыбается, но больше не плачет, -Если честно, мне кажется, что с тобой я как-то… Заземляюсь, что ли. Не чувствую себя диким.       Он потупляет взгляд, а Олег снова чувствует смущение, не такое, как когда случайно подглядел за обнаженным Разумовским, а что-то более полное, не стыдное. И уши не краснеют. Вроде. Волков выдаёт:       -Можем даже на крови поклясться, чтобы уж точно… — слишком поздно он понимает, что ляпнул невпопад, очень хочется откусить себе язык, но неожиданно Серёжа, не менее смущённый, едва заметно кивает.       -Давай…       Они расцепляют руки, Олег чувствует, как его ладони слегка потряхивают. Разумовский, тем временем, смотрит на него выжидающе и с толикой страха; пошарив по карманам, Олег не находит перочинного ножика, который до этого всегда таскал с собой. Но Серёжа, не обратив внимание на его растерянность, просто подносит руку ко рту, и прежде, чем Волков успевает что-то возразить, слегка прикусывает кожу, морщит нос от неприятных ощущений. Мягкое место между большим и указательным пальцами слегка кровит. Олег сглатывает вязкий ком.       -Если ты боишься… — начинает Разумовский.       -Нет, — Олег протягивает ему ладонь, неотрывно глядя в глаза.       Серёжа медлит, и Волкову мерещится в его взгляде что-то первобытное, жаждущее, но видение пропадает через пару секунд, стоит клычкам сомкнуться на коже. Боль поражает яркой вспышкой и быстро гаснет, оставляя неприятное жжение. Не больнее, чем гвоздь, на который Олег напоролся в детстве.       Олег отнимает руку, смотря на алое пятно меж пальцев, и не медлит — протягивает её Разумовскому.       -Клянусь.       Разумовский опускает взгляд на протянутую ладонь; на губах у него капельки крови, чьей — неясно, и, наверное, уже не важно. Он сжимает кисть Олега крепко, до побелевших костяшек и смешавшейся крови.       -Клянусь.

***

      Нехорошее предчувствие, будто кобра перед прыжком, таится где-то под сердцем с самого начала дня. Не слишком нежное пробуждение — коленный сустав по ощущениям разрывает на части, даже пришлось колоть обезболивающее. Дискомфорт Олег ощущает перманентно, но подобная боль всегда сулит что-то нехорошее, это мужчина знает не понаслышке. Иногда он вовсе ощущает себя либо дедом, либо каким-нибудь шаманом: нога ноет или на несчастья, или на паршивую погоду.       Даже обстановка не предвещает ничего хорошего: Сергей, как и всегда, за пару-тройку дней до полной луны никого к себе не принимает, однако сегодня даже ему приходится делать исключения. Прямо сейчас Олег наблюдает, как Разумовский общается с каким-то хмурым мужиком из полиции. Разговор не слышит, только наблюдает из-за стеклянных дверей, — Серёжа велел «оставить наедине», — но не нужно уметь читать по губам, чтобы догадаться о предмете их беседы, и, судя по выражению лица Серёжи, не самой приятной.       Наконец, мент уходит, напоследок поколотив святая святых, — один из автоматов, да смерив самого Олега нечитаемым, но цепким взглядом, да ниже натягивая кепку. Сергея же этот разговор если не встревожил, то явно утомил — его Олег застаёт, потирающим висок. На звук шагов рыжая голова вскидывается довольно резко.       -И зачем он приходил? — Волков останавливается у края стола, опираясь на тот бедром.       Отвечать Серёжа не спешит. Отнимает от лица руку, кидает на Олега рассеянный взгляд. — тот замечает, что мужчина в линзах, маскирующих глаза под их натуральный цвет, — цепляет со стола карандаш.       -Нога? — Олег хмурится, но кивает. Уточнять, на самом деле, необязательно — сегодня он даже прихрамывает, невооружённым глазом заметно, -Спрашивал, возможно ли с помощью соцсети выйти на человека. Ну, вот перед кем я, спрашивается, распинаюсь каждый раз? Полная анонимность в сети — смысл политики «Вместе», но органы и тут пытаются вынюхать для себя лазейку.       Олег на это лишь неопределённо качает головой. Раздражительность Сергея совсем не удивительна, дело даже не в попытке посягнуть на его детище, это ведь один из… Побочных эффектов.       -Хочешь сказать, он не по делу припёрся? — Волков привычно скрещивает руки на груди, внимательно смотря на Серёжу, который и правда выглядит довольно расслабленно для человека, только что имевшим удовольствие общаться с человеком из органов, да ещё с таким нерасполагающим взглядом.       -Мой ты догадливый, — Серёжа усмехается, и от его интонации у Олега по спине бегут мурашки, только ничего приятного в них нет, -Я ясно дал менту понять, что от меня помощи ждать не стоит. Хотя… Этот, вроде, даже толковый, удивительно. Только упёртый, как баран, — он переводит взгляд на стол, нажимает какие-то кнопки, в то же время преспокойно подтачивая карандаш о собственный клык — привычка, от которой Олега вымораживает из раза в раз.       Впрочем, это довольно быстро Сергею надоедает, и он откидывает карандаш в сторону, теперь уже целиком обращая внимание на мужчину.       -Вообще-то, я хотел с тобой поговорить кое о чём, — Разумовский сцепляет ладони в замочек, укладывая на них подбородок, и выглядит при этом так безобидно, будто через какие-то пару дней в нём не проснётся нечеловеческая кровожадность, -Как ты смотришь на то, чтобы в этот раз поехать со мной?       Так. Это что-то новое. До этого момента Сергей всегда сам справлялся со своими… Потребностями, временами даже бесился, стоило спросить у него что-либо, а сейчас он просит сам. Хотя, Олег, кажется, знает, в чём же тут подвох — это и не просьба вовсе, его мнение тут, вопреки интересу Разумовского, навряд ли будет учитываться. Скорее, это условие, которое Волкову лучше выполнить — лучше именно для самого себя.       -Раньше ты в помощи не нуждался, — Олег озвучивает свою мысль, отлипает от стола, будто намереваясь уйти, -Что-то поменялось?       -Как раз-таки нет. Ничего необычного, — Волкову почти смешно от абсурдности его слов: всё, что происходит с Сергеем — необычно, просто он научился с этим жить, пусть и совсем не гуманным образом, -Да ладно тебе, просто прокатимся за город, настроение у меня в этот раз такое… Короче, не на чернуху я тебя подписываю, можешь расслабиться.       Разумовский смотрит на него так, что Олег лишь убеждается: совсем не просьба это, даже не желание — приказ. Он и сквозь линзы чувствует пронзительные, белёсые радужки, и снова они влияют на него, будто гипноз. Ведь всё, на что хватает мужчины — не протесты, не отказ (он даже не соглашается потому, что это уже сделали за него. Заочно), а лишь сказанное напускным равнодушным тоном:       -Хочешь сказать, мент настолько толковый, что намётанным взглядом не увидел твоих клыков?       На это Сергей скалится едва ли не одобрительно, как раз демонстрируя их во всей красе.       -Ну, в рот он мне, конечно, не заглядывал. Хотя, я б не удивился, если он и додумался бы, — Разумовский снова смотрит на стол, выводя что-то по сенсорному экрану, -Да даже если и заметил и виду не подал, ну, что он может подумать? Начнёт строить цепочку, так материнская плата в мозгу легавого перегорит. Делов-то.       Он хмыкает, будто посмеиваясь над собственной шуткой. Олегу же до конца не ясно, правда ли это шутка или тщательно припрятанная угроза, адресованная всем, кто решит сунуться — привык в этот период почти каждую фразу между строк читать. Но Сергей свою мысль не продолжает. Более этого, его внимание целиком и полностью уже занимает работа — он всё активнее что-то печатает, сверяет, крайне натурально делая вид, что Волкова тут нет вовсе, тем самым давая понять, что разговор, — громко сказано, — закончен.       Остаток дня Олег, вопреки заверениям Разумовского, проводит в раздумьях и неясной тревоге.       Гениальный человек гениален во всём — неизвестно, насколько это справедливо, но ясно одно: это точно о Сергее Разумовском. У того действительно всё схвачено, и за пару лет своих деяний он ни разу не попался в лапы блюстителей закона.       «Я же не маньяк», — из раза в раз утверждает Серёжа, — «Просто делаю то, без чего не смогу прожить». Это — как раз политика настоящего маньяка, хочет возразить Олег, но он не возникает, не соглашается, а просто принимает. Закрывает глаза. За это время он со многим научился поступать именно так, поэтому на другую чашу весов, в компанию к страху, водрузилось чувство вины и ненависти к самому себе.       Нашлось ли здесь место и для любви? Раньше Олег думал, что ничего не заставит его усомниться в своих чувствах к Серёже, что это вовсе не сказка, и любовь не подвластна ни времени, ни ударам судьбы… Сейчас же от собственной наивности Волкову хочется, разве что, смеяться. Долго и, желательно до хрипоты и истерики.       Отголоски былого чувства просыпаются, когда Сергеем не овладевает другая его природа. Поэтому в остальные дни, кроме недели с полнолунием, эти отношения обретают иллюзию нормальности, а бабочки в животе даже оживают, вяло щекоча крыльями. Потому что Серёжа в это время так похож на себя прежнего — тревожного, но очень смелого и сильного, сумевшего создать такой грандиозный проект и надолго задержаться в первых строках, не прогнувшегося под загребущие лапы инвесторов и спонсоров; этот Серёжа нежный и чуткий, тактильный до ужаса — никогда не упускает возможности даже мимолётно коснуться руки Олега. В такого Серёжу Волков когда-то и влюбился, его секрет поклялся держать втайне, совсем не предполагая, что таким образом свяжет себя с убийцей, будет бояться проснуться в постели, окроплённой собственной кровью, а во сне, как наяву, видеть хищные белёсые глаза и задыхаться от невозможности что-либо сделать.       К ночи Олег снова остаётся в кровати один. Сергей, кажется, сегодня почти не отвлекается от своих кодов, и переубедить его в том, что даже кратковременный перерыв очень важен, и уж точно не похерит ему ничего — что-то из разряда фантастики. Волков и в этом деле не преуспел и решил дальше не пытаться. Тем более, он и так старается лишний раз к такому Разумовскому не лезть. Мало ли. Боль в ноге постепенно затихает, ощущается белым шумом и уже не так отвлекает. Напротив, на Олега в кое-то веке нападает сонливость, он уже отвык от ощущения того, как конечности и веки наливаются свинцом, а мысли, какими бы тяжёлыми не были, смешиваются в единую массу и усыпляют. Ему даже удаётся задремать до прихода Сергея — подарок судьбы, не иначе. Но стоит Олегу краем сознания ощутить чужие руки, шарящие по его телу, становится ясно, что всё совсем наоборот.       Дремота развеивается за мгновение. Волков силится повернуться на спину, но пальцы лишь сильнее сжимаются, буквально пригвождая к постели, и мужчина остаётся лежать на боку, подтянув согнутые ноги к груди, точно защищаясь. Пальцы, тем временем, почти невесомо пробегают по позвоночнику, и даже через ткань Олег чувствует ледяную кожу.       -Серёж… — собственный вмиг охрипший голос он сам едва слышит, -Прошу, не нужно.       Разумовский за его спиной, но Олегу не нужно видеть — он буквально ощущает, как тот только удовлетворённо улыбается фирменным оскалом, наверняка упиваясь нарастающим ужасом.       -Ч-ш-ш, — Сергей, будто не замечая реакции и слов Олега, только продолжает напирать: одной рукой скользит вниз по животу, неумолимо приближаясь к кромке штанов, а другую сжимает на плече, -Олежа, просто расслабься, и я сделаю тебе хорошо, — мужчина, наклонившись ниже, шепчет почти в самое ухо, опаляя кожу влажным дыханием, -Ну кто, если не я?       По подобному сценарию он играет далеко не впервые, но итог каждый раз один и тот же, совсем не зависящий от Олега — расслабится он или нет, попытается ли переубедить Разумовского (заранее обречено на провал), тот всегда получает то, за чем пришёл. Волкову настолько же страшно, насколько противно от самого себя, ведь он уже оставил попытки сопротивляться. Когда он в последний раз пытался дать отпор, то Сергей живо напомнил ему, на каких основаниях Олег вообще ещё преспокойно живёт на воле, а, может, вообще живёт. Это возымело свой эффект, как и всегда.       А, может, Разумовский правда обладает гипнозом — такие мысли посещают Олега, когда он чувствует, как собственное тело снова его предаёт, возбуждаясь от нехитрых ласк. Плоть под цепкими пальцами Сергея стремительно твердеет, дыхание сбивается, внутри расползается жар, а тревога, набатом бьющая в голове, отходит куда-то на второй план, противно жужжит, словно навязчивая муха под ухом, и это, пожалуй, единственное, что удерживает Олега, не позволяет хотя бы разумом поверить в эту сладкую иллюзию. Он уже знает, как себя вести — постараться действительно расслабиться, не дёргаться лишний раз и, может быть, Разумовский даже поведётся. Хотя, ему в глубине души наверняка всё равно на то, как Волков чувствует себя в такие моменты. Может, ему наоборот нравится это прерывистое, испуганное дыхание, пальцы, до побеления сжимающие простыню, обречённая покорность.       Холодный скользкий язык медленно чертит дорожку по шее, вмиг покрывшейся испариной; Олега будто разряд тока прошибает, а Разумовский ещё сильнее сжимает его плечо, точно предупреждая — не зли меня. Но Волков сейчас абсолютно не властен над своим телом, ему кажется, что конечности и впрямь становятся ватными, и готовы исполнить любой приказ, не взирая на желания хозяина.       -Пожалуйста, — Олег, собрав в горсть все крохи надежды, оставшиеся в его душе, пытается воззвать к чужой совести, -Я не хочу, не сейчас… Сергей вздыхает почти раздражённо, но руку с его плеча убирает. Олегу аж не верится, что он больше не чувствует пальцев, накрепко вцепившийся в кожу, но его шок длится совсем не долго: другой рукой Разумовский, как ни в чём не бывало, продолжает беспрепятственно водить по его члену, давным-давно забравшись под тонкую ткань.       -А я чувствую, что хочешь, — в подтверждение своих слов он плотнее сжимает пальцы, а его движения становятся тягучими, проходятся по всей длине, и Олег коротко ахает, за что очень хочет откусить себе язык.       Он вновь сдаётся, отдаёт себя в руки человека, прикосновения которого когда-то были самыми желанными, самыми нужными и любимыми. Сейчас те самые руки трогают по-собственнически, после них на коже будто мазутный след остаётся.       -Давай-ка, переворачивайся, — удовлетворённо говорит Сергей, — Не хотелось бы потревожить твою ногу.       Странная забота это, или скрытая угроза — Олегу уже всё равно. Он покорно ложится на живот, невольно радуясь хотя бы тому, что в процессе не придётся смотреть в глаза Разумовскому, иначе… Кажется, он бы попросту разрыдался; слёзы и сейчас вскипают в уголках глаз, но это — ничто по сравнению с тем, что Олегу уже приходилось испытывать.       Если бы Олег имел возможность ещё и заткнуть себе уши, то это могло бы стать даже… Терпимо. Сергей над ухом урчит что-то про то, какой же он податливый, Волкову остаётся лишь стиснуть зубы, зажав меж них край наволочки. Он всеми силами заставляет себя не напрягать больше ни одной мышцы, от этого действительно зависит, насколько же в итоге ему будет больно.       А испытывал ли он физическую боль? Дискомфорт, стыд — да, но, несмотря на угрозы, Сергей неизменно был нежен и аккуратен в манипуляциях над телом Олега, и от этого всё становилось в разы хуже. Это абсурд, но… Будь он грубым, неосторожным и жестоким в эти нелепые моменты близости, Волкову было бы проще с ними свыкнуться. Это было бы естественно, он каждый раз с ума сходит от диссонанса, от того, как тело получает удовольствие, несмотря на тревожность, которая никуда исчезать не собирается.       Кожа внезапно покрывается мурашками — воздух в комнате прохладный, — и только из-за этого Олег понимает, что с него уже успели стянуть штаны с бельём. У него почти получается абстрагироваться от всего: от жадных, сильных рук, наверняка сжимающих до синяков, от чужого дыхания, едва слышного и осторожного, как у зверя, готового вот-вот вцепиться в жертву, которую высматривал так долго, от проворных скользких пальцев, уже вовсю ощупывающих изнутри; самое главное — от расползающегося внутри горячего стыда вперемешку с чёртовым возбуждением, от которого мелко-мелко дрожат бёдра.       Получается, правда. Но ровно до того момента, пока Сергей, склонившись близко над распластанным под ним телом, вновь не проводит по шее языком, на этот раз едва прихватывая кожу губами. Этого хватает сполна — Волков дёргается, мычит, не решаясь выпустить изо рта ткань. Острые, как бритвы, зубы сейчас в жалких миллиметрах от бьющейся жилки, в ней, такой маленькой и уязвимой, и заключена жизнь Олега, если Разумовский сильнее сожмёт челюсти…       Ничего не происходит. Он резко отстраняется, всё своё внимание переключая на движение пальцев, внутри чужого тела — те становятся более тягучими, в других обстоятельствах точно способными довести до исступления. Конечно, больше Разумовскому ничего не нужно — показал своё превосходство, то, в каком Олег находится положении, во власти, и сейчас наблюдает за подрагивающими в беззвучных рыданиях плечами.       Проникновение приносит лишь мимолётную боль в самом начале, но Олегу бы очень хотелось, чтобы она сопровождала его всё то время, пока он лежит, уже не сжимая в зубах наволочку, а лёжа щекой на постели, глядя в расплывающуюся от набегающих слёз глубину тёмной комнаты. Искусанные губы горят — он старательно не издаёт ни одного звука, и Разумовскому его молчание надоедает довольно скоро:       -Вот, видишь, как всё замечательно, стоит просто делать то, что тебе говорят, — на этих словах он особенно резко толкается, вместе с тем почти с остервенением сжимая чужую талию в руках, -Тебе же не привыкать так жить, правда? — движения его замедляются, а сам Сергей снова дышит Олегу в шею, -Как цепному пёсику, по чьим-то правилам. Верно, Олеж?       Волкову снова становится больно, но боль эта никак не связана с телом. Он прекрасно осознаёт, на что намекает Серёжа, тот этап жизни, который они когда-то прошли вместе и отпустили. Но нет, он продолжает припоминать, ведь знает, куда давить, чтобы сделать как можно хуже, растеребить едва зарубцевавшуюся рану.       -Я, кажется, вопрос задал, — как ни в чём не бывало, продолжает Сергей, его руки на теле Олега дёргаются, словно он в забытьи хочет впиться в кожу когтями, которых у него никогда не было, -Говори, Олег, прав я, или нет.       -Д-да, — Волков почти давится этим коротким словом, жмурится и бессильно сжимает кулаки, ненависть к себе в нём достигает высшей точки.       -Послушный мальчик, — абсолютно издевательски тянет Разумовский, и больше до самого конца не произносит ни слова.       Сердце бьётся с тяжестью, Олегу снова тяжело дышать, пусть теперь он и не пытается контролировать дыхание: это не нужно, когда несменная причина паники прямо над тобой. Сергей не стремится доставить Волкову удовольствие, но тот всё равно с отвращением чувствует, как напрягаются мышцы живота, как всё сильнее покалывает в кончиках пальцев, в висках, в пояснице, как дрожат ресницы — член, зажатый между телом и постелью, неумолимо трётся о простыню, принося такие ненужные сейчас ощущения.       Это похоже на какую-то злую шутку, ведь Олег умудряется достичь пика даже раньше Сергея. Тот, словно не замечая, как выгнулось и расслабилось, словно пружинка, тело Волкова, продолжает движения, гоняясь за своей разрядкой. Может, опять что-то говорит, Олегу уже всё равно. Ему наконец удаётся отречься от этого хотя бы ненадолго, на считанные минуты неги, наступившей после оргазма, который мужчина принимает как самое постыдное для себя наказание.

***

Два года назад.       Возвращаться оказалось гораздо тяжелее, чем Олег мог себе представить. После двух лет кровопролитий, выжигающего всё живое зноя и смертей, пасмурный, но неизменно кишащий жизнью Питер кажется совсем чужим. Внешне он, вроде, и не поменялся, но не было больше того чувства защищённости, какое некогда овладевало Волковым по приезде на гражданку. Тогда он будто вновь обретал маленькую частичку, без которой не мог называть себя полноценным.       Неизвестно, сколько бы это могло продолжаться. И узнать это Олегу суждено не было: удача отвернулась от него в самый неподходящий момент, и совсем не шальная пуля вместо того, чтобы просвистеть мимо, угодила прямиком в ногу, в жалких миллиметрах от крупных сосудов. На этих же миллиметрах могла висеть и волковская жизнь, если бы не врачи, буквально совершившие чудо, собрав, как мозаику, раздробленную кость.       Дальнейшая карьера военного Олегу была наказана, и в Петербург он возвращался, не имея понятия, что делать со своей жизнью дальше. В армию он попал, едва встав со школьной скамьи, но учёба не задалась и после прохождения срочной службы. Поэтому Волков и решил, что место ему именно там, и контракт подписывал без особых душевных колебаний. Единственное, что его беспокоило — реакция Серёжи, и морально Олег был готов к тому, что их отношениям может прийти конец. Нет, он целиком и полностью доверял Разумовскому, но принял бы любое его решение, ведь, в конце концов, далеко не каждый способен выдержать такой разрыв.       Сергей, конечно, был ошарашен. Он искренне не понимал, почему Олег даже не хочет пытаться снова поступить, или найти работу на гражданке, зачем ему лезть в мясорубку, из которой шанс выбраться живым — минимальный. Он кричал, ругался, даже плакал, и всё пытался уговорить Волкова остаться, но тот был непреклонен. Всё уверял, что хоть какое-то место в жизни займёт, ведь ни на что оказался не годен. Серый точно с этим согласен не был, но больше никак не препятствовал. Может, даже обижался какое-то время, имел на это право. Но бросать Олега он не собирался, и если раньше Волков до щемящей в груди нежности был благодарен, то сейчас, после всего пережитого, уже не был уверен в том, что рад тому, что Сергей остался с ним, хоть в глубине души и понимал, почему.       Поначалу всё было даже сносно, словно Олег и впрямь был создан для этого. На заданиях ему бессменно сопутствовала удача, благодаря которой он заимел хорошую репутацию и, разумеется, возвращался живым, или с минимальными потерями. В перерывах между контрактами Серёжа всегда был рядом, и в эти месяцы они всегда старались восполнить долгую разлуку, эти периоды в памяти Волкова остались одними из самых ярких и тёплых. В те моменты даже Серёжина вторая природа никому из них не докучала, ведь Разумовский, по его собственным словам, за несколько лет после того, как вообще открыл себя, научился её укрощать, и максимум, что ему может понадобиться — несколько часов провести в открытом водоёме. Это по сравнению с былой жаждой крови казалось настоящим даром свыше.       А потом — демобилизация, и кто-то другой на месте Олега наверняка порадовался бы, что эта череда кровавых похождений навсегда закончилась, но это не тот случай. Он слишком привык к такому образу жизни, и, вернувшись, почти сразу, буквально через несколько дней, начал от него отходить. И отходил он тяжело, болезненно, на собственной шкуре испытывая ряды признаков посттравматического синдрома: напрочь убитый режим — Олег мог спать как больше десяти часов, так и проводить ночи напролёт, не сомкнув глаз; бесконечные кошмары, приступы агрессии, страха, паранойи, боязнь громких звуков и толпы. За всё время, проведённое в увольнительных, ничего подобного Олег не испытывал. Наверняка немаловажную роль сыграл его долгий отходняк от операции и непонимание, как жить теперь. Тогда Волков почему-то не мог допустить и мысли, что он действительно способен заниматься чем-то ещё, а не ставить на себе крест, что он практически и сделал, после ранения посчитав себя не иначе, как непригодным и бракованным.       Страшно представить, что с ним могло бы случиться, если Сергея всё-таки не оказалось бы рядом. Вполне возможно, что без его поддержки и помощи, Волков мог попросту отпустить всё, пойти на поводу у собственного страха и уверенности, что для общества он опасен и не нужен, и свести счёты с жизнью. И именно Разумовский вытаскивал его из этой бездны, в которую Олег с каждым днём проваливался всё больше. Учил привыкать, буквально жить заново в том мире, который некогда был мужчине привычен. С его поддержкой Волков восстанавливался фантастически быстро — он знал, что всегда существовало и будет существовать огромное количество случаев, когда люди оставались в подобном состоянии — существовали, а не жили, — навсегда.       Но Олегу действительно удалось выкарабкаться. Принять себя и то, что жизнь его не закончилась, найти дело и, наконец, восстановиться. Впустить в сердце что-то, кроме боли и страха. Напоминаний о прошлом осталось совсем не много: боли в ноге да образы, приходящие в кошмарах, которые снились уже намного реже. Тогда Олег, кажется, со всей искренностью и надеждой верил, что теперь-то у них с Серёжей точно всё будет хорошо. Совсем не думал, что очень скоро любовь всей его жизни станет причиной новых кошмаров, куда более тяжёлых, потому что их главный герой — самый близкий и в то же время совершенно чужой для Олега человек.       Олег начинает замечать что-то странное, когда и его жизнь, и их с Серёжей отношения уже устаканились, и, казалось бы, причин для беспокойства больше и быть не может. Всё оказывается наоборот. Волков будто прозревает после месяцев, проведённых в попытках выползти из воронки собственных мыслей и призраков прошлого, и начинает подмечать любые мелочи. Как, например, регулярные отлучки Разумовского, всегда ближе к поздней ночи. Вообще-то, вопросов с этим возникнуть не должно, ведь Серёжа ясно дал понять, для чего это делает и чем занимается, и Олег ему, конечно, верит, только вот…       Только вот вопросы у него всё равно возникают. Почему, например, Разумовский никогда не говорит, куда именно уезжает? Олег и не пытался никогда навязать ему своё общество, понимая, как важно Серёже побыть одному, да и дело вовсе не в этом. Мало ли, что может произойти, а Волков понятия не имеет, где Сергей вообще находится.       Разумовскому довольно скоро удаётся убедить Олега в том, что каждый раз он всё держит под контролем, и что за несколько часов вряд ли что-то может случиться. На самом деле, совсем не удивительно, почему Волков поверил так быстро. В конце концов, тогда он ещё доверял Серёже всецело.       -А если даже что-то и произойдёт, ты всё равно узнаешь об этом первым, — непонятным тоном, шутливым и серьёзным в равной степени, выдаёт как-то Серёжа, и это на какое-то время даже усыпляет бдительность Олега.       Просыпается она быстро, причина на этот раз — поведение Сергея. Как и до этого. Но если раньше оно вызывало беспокойство, то сейчас на смену ему приходит… Олегу не хочется признаваться в этом даже самому себе, но и отрицать очевидное нет смысла — приходит подозрение. Оно не сразу оформилось во что-то конкретное, сначала лишь копилось где-то внутри, ощущаясь, как стук крови в ушах — всегда с тобой, и ты об этом знаешь, но всё равно из раза в раз чувствуешь что-то не то, стоит этому стуку стать сильнее и отчётливее, сердцебиению — участиться. Только если это — более, чем естественно, то подозревать в чём-то Серёжу Олегу почти в новинку. Почти, ведь какие-то мелкие поводы кучу раз были в прошлом, да взять хотя бы те дни, после которых, можно сказать, олегова жизнь поделилась на «до» и «после», ну, а как иначе, когда узнаёшь, кем же твой самый близкий человек является на самом деле. Тогда подозрения Волкова подпитывались его собственным беспокойством, сейчас, в целом, тоже. Вообще, сходства есть, ведь мужчина вновь не понимает, что происходит с Сергеем. Он снова странно себя ведёт, как и много лет назад, более вспыльчив, даже агрессивен, словно его состояние приумножилось в несколько раз.       Олег бы и рад решить, что всё дело в той, иной природе, но есть кое-что ещё, что заставляет его оставить эту идею. Помимо поведения, Сергей делает что-то… Странное. Волков за ним не следит, и вряд ли когда-нибудь опустится до такого, и замечает действительно случайно. Вернее, находит. Вещи в машине Разумовского — на свои неведанные ночные рандеву он неизменно ездит на собственной машине, и, кажется, только для этого ей и пользуется, — которые если и принадлежат ему, вызывают… Вопросы. Как, например, перчатки, длинные, наверное, до самого сгиба локтя, напоминающие те, что обычно используют для чёрных работ, как, например, чистка труднодоступных мест. Не подался ли случайно Серый в какие-нибудь там трубочисты, пока Олега не было в стране? От такой формулировки вопроса он воздерживается, однако комканый ответ, данный Разумовским, нисколько не успокаивает:       -Честно, сам без понятия. Может, в дорожной аптечке в наборе были, или что-то вроде того, — не успокаивает он не только потому, что звучит неубедительно (Волков обнаружил перчатки на переднем пассажирском сидении, а ещё с виду они явно пользованные), но и из-за самого Серёжи, что внезапно решает перевести стрелки на Олега, -Погоди-ка, а что ты вообще забыл в моей машине?       От того, насколько меняется его тон, из повседневного становясь подозрительным и почти враждебным, Олега внутренне передёргивает. Он находит в себе силы и не подаёт вида, отвечая спокойно и, кстати, не лукавя от слова совсем:       -У тебя сигнализация сработала, ты не услышал, я и решил проверить. Никакого криминала, Серый, не заводись.       Разумовский неотрывно смотрит на него всё то время, которое Олег говорит. Кажется, даже не моргает. А стоит мужчине закончить, весь будто расслабляется, отводит взгляд на сенсорный экран, погружается обратно в цифровой мир.       -Ага… Никакого, — рассеянно добавляет он напоследок, ставя своеобразную точку в этом стихийном разговоре.       После этого Олег больше не задаёт Серёже вопросов касательно того, что замечает. С одной стороны, решает не дёргать каждый раз — вдруг и правда лишь надумывает себе что-то, а с другой… Волков решает какое-то время понаблюдать, чтобы понять окончательно, стоит ли ему волноваться, и есть ли вообще повод для его волнений.       Моменты, так или иначе выбивающиеся из колеи, начинают множиться. Но Олег не так наивен, понимает, что часть из них точно надумана, у него уже такое было, и не один раз. Ещё в юности он где-то вычитал про подобное — эффект Баадена-Майнхоф, будь он неладен. Но после некоторых раздумий удавалось отличить иллюзорное и притянутое за уши от того, что действительно заслуживало повышенного внимания.       Одно из таких — Сергей, когда возвращается из своих ежемесячных ночных отлучек, крайне суетлив. Олег узнаёт чисто случайно, благодаря очередной бессонной ночи. Разумовский, по всем канонам человека, старающегося вести себя, как можно тише, справляется с этим плоховато: ходит туда-сюда, даже походка становится тяжелее, шумит в ванной вода, долго, больше двадцати минут так точно, пусть Волков и не засекал тогда, опираясь на свои ощущения; что-то падает с глухим стуком, и после этого Серёжа решает убедиться, что не потревожил Олега, и заглядывает в тёмную спальню, а сам Волков, лежащий спиной к двери, замирает всем телом, и в то же время пытается быть как можно более естественным для спящего человека. Вряд ли это необходимо, ведь Разумовскому почти его не видно, да и уходит он спустя каких-то пару минут, удостоверившись в том, что мужчина спит.       Может, конечно, для него такое поведение — норма, Серёжа ведь никогда не стремился посвящать Олега в ту, иную свою жизнь, считая, что не нужно ещё и Волкову тяготиться об этом. В конце концов, уже ведь посвятил в свои тайны, или, как часто думал сам Разумовский, «обременил». Олег был готов сколько угодно убеждать его в том, что Сергей может доверять ему, только тот все ещё придерживался иного мнения. Так что, казалось бы, не стоит Олегу маяться по поводу ночных копошений Разумовского. Или не стоило бы, не найди он спустя несколько дней вещь, заставившую вновь обдумать всё по десятому кругу.       Вещица — обыкновенная серая футболка, наверняка одна из тех, в которых Серёжа ходит всё то время, что не забито деловыми встречами и приёмами, на которые, хочешь не хочешь, приходится влезать в официальный костюм. Единственное отличие — у этой ткань у самого воротника окроплена коричневатыми, въевшимися пятнами, и Олег, даже если бы и не имел такого опыта в непосредственном контакте с самыми разными ранениями человеческого тела, точно догадался бы, что перед собой видит следы запёкшейся крови. Единичные пятна есть и на остальной части футболки; мысль о крови, потёкшей из носа, Волков отметает сразу — у Серёжи проблем с давлением никогда не было. Да, опять же, что-то и могло поменяться за время его отсутствия, только Олега смущают не столько следы крови, сколько то, в каком месте он эту футболку обнаружил — свёрнутую в ком и затолканную в самый дальний угол шкафа; серьёзно, он мог и вовсе её не увидеть, пропустив. Будь это действительно кровь из носа, какой смысл буквально прятать испорченную, очевидно, вещь? Сам Волков, однако, также футболку не утилизирует, напротив, оставляет на прежнем месте и в прежнем состоянии, хоть даже себе не может до конца объяснить, с какой же именно целью это делает.       Как и то, зачем на следующий день вновь лезет в то же самое место, только вот никакой испачканной футболки там уже нет.       Имей Олег хоть мизерную возможность предугадать, к какому итогу приведут все замеченные странности и звоночки — точно бы потратил все силы на то, чтобы предпринять хоть что-то. Постараться предпринять.       Но заглядывать в будущее он всё-таки не умел, и всё, что остаётся делать сейчас — лихорадочно соображать, как же поступить.       Всё, что было до этого, теперь кажется как маловажным, так в то же время и неизменными частями целого, к которому Волков приблизился уже максимально. Как в древней игре-бродилке: собирай ключики и подсказки в бесконечных коридорах, и в конце концов отопрёшь сундук. Уровень Олегу достался извращённый, ведь открывать такой сундук он не пожелал бы ни за что в жизни.       Последней, по всей видимости, его находкой оказывается чужое водительское удостоверение; кто-то другой точно заподозрил бы в старой (не)доброй измене, кто знает, при других обстоятельствах, может, и Олег допустил бы такую мысль — доверие к Серёже таяло на глазах, да и найти подобное в собственном доме в любом случае странно. Смотреть на фото Волков с радостью бы не хотел, но глаз словно сам то и дело цепляется, и чем дольше мужчина всматривается в черты лица, или пробегается взглядом по имени, тем ощутимее стынет кровь в жилах.       Олег узнаёт девушку на фото, ведь буквально на днях видел новостную сводку с ней. Без вести пропавшей.       Волков побывал в нескольких горячих точках, находился и умудрялся не окочуриться в условиях, близких к критическим, но даже там его не готовили к тому, как принимать подобное — самый родной твой человек напрямую связан с криминалом.       Удручает и место, в котором Олег этот документ находит — лежал, чёрт возьми, в спальне в ящике тумбочки, где Сергей, как правило, хранит личные вещи. Словно он вовсе ни о чём не переживал, прося Волкова — тот мгновенно забывает о сути просьбы, куда там, — что-то в ней отыскать. О таких вещах не забывают, иначе…       Иначе что? Это было бы бессмысленно? Олег и так теряет последние крупицы этого смысла, происходящее всё больше начинает походить не на жизнь, а на сценарий дрянного детективного романа. Какая именно ему отведена роль — ответ на этот вопрос Волков либо отыщет прямо сейчас, либо не сделает этого никогда, это единственное, что он понимает с кристальной ясностью.       Сергей на каком-то подсознательном уровне сразу понимает, о чём Олег собирается говорить, ведь мигом мрачнеет, стоит Волкову его окликнуть; может, и впрямь чутьё, с него станется и такой навык заиметь после обретения гармонии со всеми своими «я». Перехватить Разумовского удаётся на полпути к его ненаглядному столу, в руке у него — банка газировки с какими-то иероглифами, кричаще-яркая, как маленький тревожный фонарь.       -Что хотел? — с напускным равнодушием интересуется Серёжа, в то время как пальцы, словно непроизвольно, коротко постукивают по металлу.       -Сам не догадаешься? — после собственного вопроса Олегом овладевают несколько эмоций враз, но самое яркое из их — гнев, неясно, на кого обращённый: непосредственно на Разумовского, на самого себя, за то, что не может собраться с мыслями в такой ответственный момент, или на всех сразу, -Серый. Серёжа… Какого хера я нахожу документы пропавшего человека среди твоих вещей?       Он стискивает зубы, желваки под кожей ходуном ходят, в Разумовский, напротив, как-то расслабляется — брови не нахмурены, складочка меж них пропадает, а ещё постепенно пропадает и интерес к Олегу. Серёжа отвечать не спешит, преспокойно проходя за стол, ставит баночку.       -Такого, что в этот раз хлопот мне доставили немного больше, — сообщает ровным тоном, а Олега всё равно, что ледяной водой окачивают. Решить, что его выбивает из колеи сильнее: подтверждение того, что Сергей совершил преступление, или то, с каким спокойствием он об этом говорит, Волков не успевает. Сейчас для него важнее вовсе не это.       -Серёжа… — даже былой гнев куда-то улетучивается, на его место приходит искреннее непонимание, а ещё — страх, только его Волков пока не ощущает так явно, -Зачем? Почему?       Наверняка, он совсем не так представлял себе разговор с Сергеем. Но разве можно быть к нему хоть немного готовым? Олег только сейчас осознаёт, что перед ним не только человек, которого он знает — и, видимо, не так уж и хорошо, — столько лет; перед ним ещё и убийца, нисколько не пытающийся скрыть свою вину.       Прямым текстом Разумовский пока не сказал, но пазл в голове Олега уже сложился как-то сам собой: все подмеченные раннее детали слились в единую картину, и теперь всё кажется таким очевидным, что Волков первые мгновения злится на себя за то, что не догадался обо всём раньше, пусть и не мог этого сделать, поразительными дедуктивными способностями, увы, обделён.       -А ты? Ты сам не догадаешься? — Сергей надменно вздёргивает бровь, передразнивая слова Олега, и будто меняется на глазах, -Конечно, нет, тебе проще было поверить в то, что за несколько лет от той части меня осталось лишь желание раз в месяц мокнуть по несколько часов?       -Я поверил, ведь ты мне так и сказал. Ещё сказал, что я правда могу за тебя не беспокоиться, — Олег сжимает-разжимает кулаки, наблюдая за закипающим, видимо, Разумовским, и чувствует, как что-то внутри него с треском ломается.       -За меня и не надо, чувствую я себя отлично, — Сергей присаживается на край стола, включает сенсорный экран, -Куда уж лучше, чем во времена, когда трусил и не позволял себе получить то, в чём нуждаюсь.       Эти времена — юность и студенческие годы, Олег это понимает. Тогда Разумовский действительно переживал по поводу своей иной личины, боялся, что она рано или поздно возьмёт верх и обратит его в кровожадное существо. Это всё-таки случилось, только уже с полного согласия самого Серёжи. Маленькая, но жадная до крови пиранья внутри него сожрала его некогда светлое, искренне желающее добра всем простым людям сердце, оставив после него лишь кусок гниющей плоти. А теперь велит искать свежую, чему Разумовский повинуется до сих пор.       -Нет, — Олег отшатывается, будто по инерции качает враз потяжелевшей головой, -Это ведь не ты. Не тот Серёжа, которого я знаю с самого детства.       Сергей лишь хмыкает, коротко, но звук так и сочится ядом.       -Больно уж напоминает попытку достучаться до совести, похвально, только тебе совсем не идёт. И пойми уже наконец, что это всё-таки я, никуда за пару лет не делся. Поменялся немного, но только в лучшую сторону. Вспоминать себя из прошлого тошно, и тебе не советую.       Он сидит не слишком близко к Олегу, но тот всё равно начинает чувствовать страх на каком-то подсознательном уровне. Как инстинкт, которого у человека быть не должно, но оно настойчиво говорит бежать, и как можно скорее. Но Волков, наоборот, застывает изваянием, неспособный пошевелить даже пальцем, настолько его изнутри буквально тянут в разные стороны эмоции, испытываемые прямо в эту минуту.       -Какое «в лучшую сторону», Серёжа? — он всё-таки отмирает, не замечая, как от волнения и внутренней дрожи сел голос, -Ты, ярый пацифист, пошёл на подсудные дела, ради чего?.. — они оба прекрасно знают, ради чего именно, но произнести это вслух Волков не может едва ли не физически, -Я готов тебе помочь, ты только… Только скажи, ведь можно найти специалистов в этой области… Олег поднимает взгляд на Разумовского и цепенеет, видя, как тот смотрит в ответ, буквально вцепившись теми самыми белёсыми глазами, напугавшими мужчину ещё тогда, в подростковые годы.       -Хочешь меня к мозгоправам сплавить? Или втихушку ментам сдать? — Сергей, вопреки опасениям Волкова, не двигается с места, но того это вообще никак не успокаивает, -А кто же когда-то клятву дал, что будет держать язык за зубами, чтобы ни случилось? Не ты ли, Олег?       -Я, — мужчина отчего-то чувствует себя увереннее, -Но тогда ни ты, ни я, не могли предположить, во что это может превратиться, и я даже не думал о том, чтобы сдавать тебя кому-то, Серёж, я правда хочу для тебя лучшего, и та клятва…       -Да плевать на клятву, — Сергей резко обрывает его на полуслове, -Неужели ты этого тоже ещё не понял? Конечно, детская глупость — не гарантия, а знаешь, что гарантия? — он ещё несколько раз тапает по экрану почти с остервенением, -Нажму несколько кнопок, и папочка с крайне интересными файлами о твоём, Олег, прошлом, том самом, попадёт явно не в те руки. Что? — Разумовский с почти искренним удивлением видит шок во взгляде Олега, -Это же очевидно, что ты явно не кактусы собирал в этих своих пустынях, вопрос только в том, всегда ли это было в пределах условий контракта. Входит, что мы с тобой оба вне закона, не надо спускать всех собак на меня. Тем более, я это делаю сугубо из своих личных целей, а не работаю на целую корпорацию смерти.       -Ты же правда не в себе, Серый, — Волков звучит опустошённым, -Неужели ты действительно сейчас меня шантажируешь? Ради чего? Я же стою здесь, перед тобой, пытаюсь образумить, а не где-то в участке или…       -Попытался? Достаточно, — видимо, Сергей едва его слушает, -Я же сказал, это лишь подстраховка, гарант, что ты действительно не побежишь в полицию чуть что. Иначе сядем все, — он скалится, демонстрируя зубы, и до Олега запоздало доходит, что полнолуние не за горами, -У обоих руки в крови, а так будет лучше всем. Я не посвящаю тебя в свои дела, а ты не спрашиваешь. И переживать не из-за чего, у меня даже этого… Портрета жертвы нет, вот. Просто всегда кому-то везёт чуть меньше, но системы в этом нет, менты не вынюхают.       Остальной поток этих самоуверенных речей Олег слышит уже как сквозь вату. Вот, как для него всё обернулось. Нигде и никогда, в неприветливых стенах детдома или в смертоносных зыбучих песках он ни на секунду не мог представить, что клятва, данная по юношеству и кроме пары капель крови скреплённая лишь хрупкой, расцветающей влюблённостью, с годами обретёт силу, переродится во что-то куда-то более весомое, и вместо самого желанного человека свяжет его с хладнокровным убийцей, который столько времени рос и зрел под маской рыжего мальчика, с детства мечтавшего сделать этот мир хотя бы чуточку лучше.

***

Утони — я тебя спасу (чую) Выловлю на блесну (запах) Лишь зайдёт крючок в десну (крови) Станешь свой в моём лесу (пёс) [АИГЕЛ — Тебе кажется]

      Небо, не затянутое извечным городским смогом от отходов бесконечных заводов, так и пестрит звёздами, всё равно, что рассыпанной алмазной крошкой. Олег наблюдает за их перемигиванием, за темнеющими верхушками деревьев, пытающимися смахнуть их с небосвода, и всеми силами старается не думать о том, куда и зачем он едет. Они едут.       Видеть Сергея за рулём почти непривычно. Он в основном предпочитает занимать пассажирское, особенно в дни таких ненавистных им мероприятий, продержаться во время которых помогало разве что шампанское, после чего водитель из Разумовского точно никакой. Сейчас — другое дело. Особенное, можно сказать, причём для обоих мужчин: для Сергея, потому что ещё ни разу до этого он не совершал своих поездок в мирных целях; для Олега — его в них вовсе никогда не посвящали, и, на самом деле, он бы с удовольствием оставался в неведении как можно дольше.       Не думать не выходит, но мысли совсем не путаются, наоборот, самая чёткая бьёт в голове набатом, как бы Олег не пытался её игнорировать: что, собственно, мешает Разумовскому на этот раз прикопать его самого? Вполне логично, избавится от единственного свидетеля, Волкова уж точно никто не хватится. Единственный человек, которому есть до него хоть какое-то дело, сейчас сидит рядом и везёт его во мрак, а Олег и не уверен, что сможет сопротивляться. Неизвестность будоражит, но отчего-то не пугает. Смерти он бояться перестал ещё до травмы; о каком страхе речь, когда костлявая ежеминутно дышит тебе в затылок? Иронично, если её дыхание достанет Волкова тут, на мирной земле, рядом с некогда почти родным человеком.       Машина тормозит плавно, но Олег всё равно чуть не дёргается от неожиданности. Фокусирует взгляд, но не удаётся разглядеть что-то конкретное за стеклом. Разве что, подмечает Волков, в месте, куда они приехали, будто светлее, и свет будто не искусственный, идущий от бесконечных фонарей на трассе.       -Приехали, — оповещает Серёжа с какой-то затаённой торжественностью. Таким тоном обычно говорят о каком-нибудь большом сюрпризе, только вот это явно последнее, чего Олег сейчас может ожидать.       Однако, Сергею, кто бы мог подумать, всё же удаётся его удивить. В каком ключе — не так важно. Лишь выйдя из машины, Олег чувствует поток прохладного ветра, но он не бьёт в лицо со всего размаха, а мягко касается кожи, гуляет в волосах, и такой свежий, что с непривычки впору заработать головокружение. У Волкова голова не кружится; может, потому что для него такой воздух привычен, а, может, потому что сейчас всё его внимание занято совсем другим.       Уже глубокая ночь, но луна сегодня яркая и ясная, неприкрытая ни одним сизым облачком, сияет белоснежным диском. Проливает свет на песчаную землю, на врытый забор, или на то, что осталось от бывшей устрашающей конструкции; на почти иссохшую от времени корягу, но больше всего блестит водная гладь, такая же нерушимо-спокойная, как и много лет назад.       --Символично, да? — Разумовский стоит поодаль, но в тишине, нарушаемой лишь шелестом волн, его голос звучит отчётливо, -Я иногда приезжаю сюда, просто смотрю на воду, и будто ничего никогда не случалось… Почти сакральное место, даже странно, что за столько лет его так и не обнаружили и не оприходовали под какую-нибудь парковку, или прочую дрянь.       Олег криво усмехается, не в силах сдержаться. Сергей, как всегда, в своей манере.       -Настолько символично, что прикончить меня ты решил именно здесь? — кажется, прямо сейчас он неумолимо рушит какой-то хрупкий и важный момент, но, даже если и так, то совесть спит крепким сном. Разумовский в любом случае уже порушил всё до него, ещё задолго до того, как они приехали сюда.       Но место, как ни крути, значит для них двоих много, может, даже слишком много. Волков судорожно сжимает кулаки, до боли впиваясь ногтями в ладонь, пытаясь унять дрожь в руках, когда снова слышит Сергея:       -Временами я только больше убеждаюсь, что ты — единственный во всём этом чёртовом городе, кого я хочу оставить.       Он словно хочет сказать что-то ещё, но голос, едва не подскочивший к концу фразы, его подводит. Вместо этого Разумовский замолкает, кажется, пристально смотрит на Олега пару секунд — точнее тот сказать не может, поскольку сам в ответ не смотрит, а стоит, вперившись взглядом в уходящую вдаль водную гладь, в которой плавает, почти не тронутая рябью, вторая луна-близнец.       Фигура Разумовского на таком фоне видится лишь тенью. Олег отмирает, глядя на мужчину, подошедшего к воде так близко, что волны практически полностью накрывают его кроссовки. Он стоит спиной, ссутуленный, как и всегда, Волков никак не может видеть его глаз, всегда так странно на него самого влияющих, но это не мешает ему, словно завороженному, подойти к Сергею близко, так, что собственные ноги теперь тоже стоят в воде, посылая по и так уже озябшему телу новые табуны мурашек; Волков смотрит, как лунные лучи сливаются с рыжими волосами Серёжи, окрашивая их в самый причудливый цвет. Так хочется коснуться — Олег уже тянет руку, когда Разумовский, наконец, оборачивается, и в его глазницах будто тоже отражается луна.       -Я лишь хочу доказать, что ты правда можешь мне доверять. Только ты и можешь.       Он поворачивается целиком, резко, Волков так запоминает, потому что дальше всё происходит одновременно быстро и тягуче-медленно. Словно его со всей дури огрели чем-то тяжёлым по затылку, и Олег изо всех сил цепляется за ускользающее сознание.       Понять, удаётся ему это или нет — невозможно. Олег ощущает, как его со всех сторон окутывает продирающий холод, но вместе с тем он будто перестаёт ощущать вес собственного тела, теперь оно такое незначительное и неясное, наверное, так и ощущается невесомость, в которой Волков никогда не был и вряд ли побывает.       Единственным материальным оказываются прикосновения, их бесконечное множество, пальцы скользят по скулам, очерчивают линию челюсти, и лишь там, где они прошлись — лишь там Олег ощущает собственное лицо.       «Ну же», — где-то в голове, всё равно, что оглушительный раскат грома, раздаются слова, — «Открой глаза».       Не подчиниться невозможно, и Олег невероятным усилием, или, наоборот, слишком легко, поднимает веки, рефлекторно хочет сощуриться от света, и понимает, что не выходит. Свет не раздражает глаза потому, что пробивается сквозь толщу воды, этой мысли Волкову достаточно, чтобы дёрнуться в попытке всплыть; чужая рука стискивает подбородок, другая настойчиво сжимает бок.       «Ч-ш-ш».       Вопреки бьющейся в голове тревоге, Олег слушается. Расслабляется, будто это вообще возможно, и неотрывно смотрит Сергею в глаза снизу вверх. У того во взгляде — что-то нечитаемое, чувство, похожее на то с каким смотрят на иконы или полотна великих мастеров.       Нечитаемое, но такое всеобъемлющее и поглощающее без остатка, что Волкова не волнует больше ничего в мире. Даже кислород, тающий с каждой секундой, и до жжения пустеющие лёгкие. Какая разница, он, скорее всего, уже давно умер, а всё, что происходит сейчас — последние мгновения перед тем, как кануть в небытие. Видение нереальное, и Олег старается впитать как можно больше, будто надеется, что сможет ещё когда-нибудь его вспомнить. Именно сейчас он со всей ясностью видит и понимает, как же всё-таки красив Серёжа: его черты лица, бледные и тонкие, больше похожи на древнюю статую, мраморную и неживую, но до невозможности прекрасную.       Разумовский улыбается, как если бы услышал эти мысли. Гладит лицо уже обеими руками, продолжает смотреть этим взглядом, и Олег понимает, что так умирать — совсем не страшно; знай он об этом, может, и не тащил бы все эти месяцы собственное тело, никак не желающее возвращаться к привычной жизни.       Воздуха нет. Грудь горит, это чувство постепенно заполняет всё тело, ощущается гораздо явнее, чем лёгкие прикосновения пальцев. Сергей хмурится на мгновение, а потом его улыбка становится хищнее, и сделать с этим Олег точно ничего не может.       «Ты будешь жить. Так, как я и сказал».       Обжигающие, как лёд, чужие губы на своих — последнее, что Волков чувствует перед тем, как весь его мир наконец тонет в темноте.       Каждый вдох отдаётся болью в груди. Олег старается втягивать воздух потихоньку, невольно вспоминая все бессонные ночи, проведённые почти также, правда, в кровати, а не на заднем сидении машины, с чем-то тяжёлым и тёплым, накинутым на плечи и почти избавившим от бившего всё тело озноба. И уж точно не с Разумовским, устроившимся коленями прямо на песке и аккуратно обматывающим его запястье бинтом.       Олег обессиленно упирается щекой в кожаную обивку. Он сидит боком, и из распахнутой задней двери прекрасно видит воду, растерявшую весь свой былой покой: на её поверхности поднимаются высокие волны, Волков не помнит, чтобы так было хоть раз, когда они приходили на это место.       Он чувствует, как Сергей касается пальцами кожи чуть выше бинта, хочет отнять руку, но сил в теле почти не остаётся. Но Разумовский только гладит невесомо, и сейчас эти прикосновения, несмотря на то что напоминают о том, что Олег сейчас живой, сидит тут, в то же время заставляют тугой скользкий узел скручиваться где-то под сердцем.       -Почему именно я? — из раздражённого горла вылетают едва слышные слова, и Волков морщится; становится противно не то от самого себя, не то от того, что Сергей его прекрасно расслышал.       -С тобой мне не страшно. Не страшно быть самим собой, настоящим.       Тебе, тебе не страшно, так почему же я рядом с тобой хочу забиться в угол, провалиться в землю, что угодно, хоть бы перестало пронимать от страха, думает Олег, невольно поднимая взгляд на лицо Разумовского.       В ответ на него смотрят голубые, искренние глаза, а страх, сковавший тело тем самым узлом, копошится, пытается уйти на подмостки подсознания.       Узел слабеет. Щёки обжигает соль, но слёзы всё равно горькие.