На осколках души

Жизнь разносилась, как туфля, Из потолка растёт петля, Проклятая петля… А ведь на самом деле в то время, когда он записывал свой сольник, жизнь ещё совсем не разносилась. Он наконец — с помощью группы — прекратил разрушительные для них обоих отношения с Анфисой, искренне пытался подвязать с наркотой… Встретил Ольгу. Полюбил, как родную, её дочь — а потом родилась и их общая. Были творческие планы. Был… был Князь. Да и Балу ещё не уехал в свою Америку — но Балу был просто другом, пусть и одним из самых лучших (одним из двух — наравне с Князем), а вот Андрюха… Андрюха был не только другом. Всегда. С самого начала. Он был… Чёрт. Он был всем. Даже не скажешь дурацкое «любовником». Или как там сейчас принято говорить — друзья с привилегиями? Свободные отношения? Что ни скажешь — всё будет не то. Душу выпьет конопля, Тело приберёт земля… Как всё вышло… как, блядь, всё вышло так, как вышло?!.. Ссорились, да. Спорили. Срались. Но всё равно — всегда были вместе. До последнего. Предал… бросил… оставил… С чужими… с чужими оставил… С болотом этим разбираться. С вонючим застоявшимся болотом, в которое превратилась их общая мечта. Их общий мир. Шурка вообще молодец. Вовремя свалил. Раньше всех. Но Андрюха… Андрюха вообще не мог. Не должен был… не имел права… Блядь. Мысли путаются. Не понять — где свои, где чужие. Где правильные, настоящие, — а где… Ренегат. Окончательно их с Андрюхой рассорил Ренегат… или не рассорил? Или не Ренегат? Или начавший время от времени появляться в зеркале вместо собственного отражения Суинни Тодд, демон-парикмахер? Или… Он ведь помнит, после чего Андрюха ушёл окончательно. Помнит — хоть и предпочёл бы забыть. «Я тебе говорил, Миха. Говорил. В первый раз простил, но сказал: ещё хоть раз… ещё раз — изнасилуешь…» «Блядь, Андрюха, да кто тебя насиловал?! Я — тебя?! Да ты же… ты же не дрался, не…» Взгляд Князя. Бесконечно уставший взгляд, навсегда отпечатавшийся в памяти — хоть та и становится в последнее время всё более дырявой. «Я стерпел. Как и в первый раз. Но — я тебе говорил, что ещё раз, и всё?.. Миха, я многое готов терпеть. Но не такое». «Бля, ну хочешь — тоже меня так же?!.. Хоть без смазки, хоть до крови, хоть…» «Миха, сука, да не хочу!.. Ничего я теперь не хочу. Пойми. Всё. Созвонимся… как-нибудь». И — ушёл. Правда ведь, чёрт бы его побрал, ушёл. С концами. Блядь, ну вот хули было не — просто подраться и помириться?! Или правда… так же… в ответ?.. Он бы стерпел. От Андрюхи — стерпел бы всё, что угодно. Понимал ведь, что заслужил. Пусть бы избил. Пусть бы тоже оттрахал — так же жёстко, почти насильно, почти насухую. Да даже ещё жёстче — похуй. А он… ушёл. Ренегат. Всё-таки виноват Ренегат?.. Что-то он ему тогда сказал — Сашка. Что-то про Андрюху. Перед той… перед той роковой ошибкой. Его, Михи, ошибкой. Что-то такое… не то чтобы оскорбительное, но… Что-то такое, из-за чего Миха взъелся. А что — уже и сам не помнит. Память правда стала дырявая; даже слова песен — Андрюхины слова, те, что он уже лет двадцать знает назубок — иногда напрочь вылетают из головы. Ренегата он потом даже спрашивал. Просил повторить — Сань, чё ты сказал-то тогда? Про Князя? Я просто забыл, повтори, ну… А Сашка с успокаивающей улыбкой: Мих, да я сам не помню. Забей. Что-то незначительное совсем. А Князь — ну, он же давно уже норовил уйти? Из группы? А что поссорились — ну, помиритесь. Вам просто отойти надо. Отдохнуть друг от друга. Не помнит? Правда ли не помнит? Почему-то всё — из-за Ренегата. Он когда-то убедил, что надо делать тяжелее музыку; он… …он — правда рассорил с Андрюхой?.. Выгнать бы его, конечно, из группы к чертям собачьим. Выгнать из группы — и выкинуть из своей жизни. Но… Нет сил. Нет сил — ни на что. Он один. Теперь — совсем один. Брак с Ольгой до сих пор держится только на общей любви к Сашке и Настюхе — а ведь когда-то они правда верили, что у них всё будет хорошо… Впрочем, Ольга и сейчас, кажется, верит. Ну, или хотя бы надеется. Понимает, конечно, что вот прямо сейчас всё совсем плохо, но — ничего, Миша, вот будет у тебя перерыв в работе, снова подлечишься, съездим вместе в отпуск, всё наладится… Ничего уже не наладится. Она же уже не может выносить его дольше пары дней — и то в моменты просветлений, когда ему удаётся обходиться без выпивки и наркоты. Как и все остальные, впрочем. Родной брат почти не общается — просто потому что больше не может. Андрюха, ты тоже не смог?.. Ты-то стерпел самое худшее… Кто предал? Кто? Я или ты? Кто виноват? Жизнь разносилась, как туфля… Без Ренегата он на самом деле сейчас вообще не справится. Прогнать его — и не останется вообще никого. И группа развалится окончательно — нет ведь больше ни Князя, ни Балу… Есть только Горшок, который сам чувствует, как его разум рассыпается осколками разбитого стекла. И душа — такими же осколками, только ещё и кровоточащими. Петь он ещё может (когда не забывает слова), но организационные моменты без Ренегата точно не потянет. Лидер без лидерства. Андрюха, ты доволен, а? Нихера я без тебя не смог. А, ты ведь и не знаешь… Тебе похуй. У тебя теперь своя группа. Дружный коллектив — всё как ты хотел. Это меня ты оставил с этим болотом ебаться. После того… после того, как я тебя… …После того, как я тебя жёстко выебал. Второй раз в жизни. Так, как клялся больше никогда не делать… точнее, ещё хуже. Кто виноват, а?.. А Сашка молодец. Добился-таки своего. Недаром Лёшка его Ренегатом прозвал. И не только ведь того добился, что я теперь без него никуда… Интересно, у него с Лёшкой правда что-то было? Вроде как да — хотя оба так и не признались. А почему променял-то — одного Горшенёва на другого? В старшем из братьев разглядел больший потенциал? Или старшего круче ебать? Не потому что он хрен знает какой красавец, конечно, — уж теперь-то точно, герыч и алкашка его будь здоров истрепали. А просто — ну, кто ещё смог бы похвастаться, что в самом прямом смысле этого слова нагнул Горшка? Только Князь. Но Князь не хвастался — никогда и никому. А вот Сашка такое ощущение что хвастается. Такое ощущение, что чуть ли не каждому. Может, и Князю звонил и рассказывал… и Балу — в Америку… Правда, что ли? Или опять глюки? Похуй. Теперь уже точно похуй. Андрюха, вот знаешь ты или нет, что я теперь Ренегату подставляюсь? А если знаешь — догадался или он правда тебе похвастался, — вот интересно, правда думаешь, что мне с ним хорошо? Дурак, если думаешь. А хотя. Может, и хорошо. Без него точно было бы хуже. Сашка не пытается уговаривать подвязать — ни с наркотой, ни с бухлом. Миш, ну мы просто никому не скажем. Ты не волнуйся, я всё проконтролирую, если что. Это, блядь, и есть понимание? Или — сраная попытка стать вторым человеком в группе… а то и вообще — первым?.. Но не употреблять не получается. Точнее, какое-то время получается, но — срывы всё чаще. И Сашка прикрывает. А пару раз вообще помог достать дозу. Как у них вообще всё началось… в постели? Уж это-то память может выдать? Выдаёт. Почему-то именно это помнится прекрасно — так же, как и тот роковой вечер с Князем. Они были на гастролях. Он бухал у себя в номере — опять бухал… и опять один. Дружеских попоек хочется всё меньше. Совсем не так, как раньше. Да и друзья… лучших друзей рядом всё равно больше нет. Андрюхи — нет. Сашка заглянул. Если бы Горшок успел запереть дверь, то не открыл бы никому, но — прежняя привычка не запирать дверь никогда (если только не трахаешься, конечно) всё ещё не до конца изжила себя. — Миш, помочь чем? Участливый, блядь. — Чем ты мне поможешь? — с хмурой злостью бросил ему Горшок и сделал ещё один глоток из горла. — Ну, не знаю. Если ничем, то… А то, если хочешь, я с тобой выпью. Если компания нужна. Или — хочешь, просто рядом посижу… Да что он лезет-то, а?.. — Не надо мне, чтобы рядом сидели, — ещё один большой глоток, водка приятно обжигает слизистую. — Может, мне вообще надо, чтобы меня выебали? Ну? Что теперь скажешь? Как он вообще это сказал? Как умудрился ляпнуть — Ренегату? Нет, про них с Князем в группе, конечно, все знали. Хоть и никогда не говорили вслух — ну, не принято это было у них. Но скрывать — от своих долго скрывать не получится. Вслух, прямым текстом, он свои отношения с Андреем обсуждал только с Балу. Когда-то… когда-то. А в тот вечер, с Ренегатом, — как вообще вырвалось? Пусть и спьяну, но — как? Он ведь никогда. Ни с кем. Кроме Андрея. Даже в мыслях не было. Может, действительно пропил и проторчал последние мозги? Может быть. Он уже со всем готов согласиться. Был уверен, что после этих слов Ренегат тут же свалит. Но тот почему-то не свалил — а вместо этого перешагнул порог номера, аккуратно притворил дверь и запер её на замок. Будто того и ждал, сука. Блядь, неужели правда — ждал?.. Ждал… выбирал время… специально зашёл, когда Миха был выпивший и в раздрае… Или нет? Глюки? Просто так совпало, Сашка просто хотел помочь… правда — помочь… — Миша, если хочешь, я могу. Так просто. Спокойно. Не ухмыльнулся, не удивился. Не стал задавать лишних вопросов. Ждал?.. Подловил момент?.. И даже, кажется, был уверен, что после этого предложения его не пошлют нахуй и не треснут по роже. А ведь надо было. Надо?.. Но — было так хреново. Так одиноко, так… — Давай, — хрипло, на выдохе. — Только… я допью, ладно? Если хочешь, возьми и себе. Там, на столе. Вот и всё. Сашка правда выпил — совсем немного. Не стал говорить: «Мих, ну тебе-то уже хватит». Боялся, что ли, что если Горшок не напьётся в хлам, то передумает и не даст? Не передумал. Несколькими глотками допил остаток в бутылке, помог себя раздеть. К счастью, целоваться в губы Сашка не полез — а может, и не хотел. Чего ему вообще хотелось? Чего хочется до сих пор? Помочь? Просто потрахаться? Или — самоутвердиться? Похуй. Уже встав на четвереньки и вжавшись лицом в подушку — никого не видеть, ни о чём не думать, — Миха вдруг вспомнил: — Сань, смазки нет… никакой… кажется. Ты послюни, что ли… — Забей, Миш, расслабься, — пробормотал за спиной Ренегат, и между ягодиц прошлись прохладные скользкие пальцы. — Я нашёл уже. Вот где он у него в номере нашёл смазку? Завалялась где-то? Схуяли бы, если он уже давно не… Князь ушёл. А кроме Князя, он ни с кем… до Сашки. С собой он, что ли, эту смазку принёс? Неужели правда готовился? И надеялся — или вообще был уверен, — что ему дадут? Похуй. Принёс, так принёс. Со смазкой лучше. Горшок прерывисто вздохнул, ощутив первое проникновение пальцев, сильнее уткнулся в подушку и прогнул поясницу — и попросил: — Не жалей… ладно?.. — На концерте хромать будешь, — кажется, в голосе Ренегата послышалась усмешка — впервые за этот вечер. — Не буду. Давай уже… резче. И Сашка дал… то есть, взял. И жалеть не стал. Когда, вбиваясь глубоко внутрь, с силой потянул за волосы, стало совсем хорошо — физическая боль наконец перекрыла душевную. Получилось даже кончить — хотя на это Миха вообще не надеялся. А на то, что Ренегат перед тем, как кончить самому, не потрудился вынуть, было вообще похуй. Ну подумаешь, спустил в задницу. С Андреем они тоже… тоже никогда не вынимали. Перед тем, как Ренегат ему засадил, он успел испугаться, что начнёт представлять Князя. Но нет — Князь не представлялся совершенно. С Князем было не так. Совсем не так. С ним… Похуй. На всё похуй. Его нет. Его больше нет — рядом. А значит, похуй, кто ебёт вместо него. Почему бы и не Сашка? Вроде бы, даже обоим понравилось. По крайней мере, оба кончили. — Мих, мне остаться? Или уйти? — Уйди, — тихо сказал Горшок, почти не открывая глаз, и, чуть помедлив, добавил: — Спасибо. Ренегат ушёл. Не забыв укрыть одеялом. И хотя ни о чём они не договаривались… Всё повторилось. Продолжилось — и продолжается до сих пор. Секс по дружбе? С Андреем-то была не просто дружба… Нет. С Сашкой тоже — не дружба. Никакой он ему не друг — Ренегат. Так… коллега. Приятель. Ёбарь, блядь. Когда-то он и правда хотел, чтобы все они в группе были закадычными друзьями. Но это, похоже, оказалось такой же несбыточной мечтой, как и анархическая идиллия. А то, что с Сашкой… Может, вообще — радоваться? По крайней мере, после того, как он оттрахает, зачастую удаётся заснуть. Кончить под ним получается не всегда, но — тут уже вряд ли Сашка виноват, скорее героин. Поэтому Сашке он, Миха, так и сказал: если не спущу — забей, мне и так хорошо. Не то чтобы прямо хорошо, конечно. Какое-то… мазохистское удовольствие, блядь. И хочется всё время просить, чтобы трахал пожёстче. И просит — и получает. Так, как с Андреем не хотелось никогда. Хотя с Андреем они тоже друг друга не то чтобы щадили. Но с Андреем было… ладно, скажем правду: по любви. Андрея больше нет. Рядом — нет. Оставил… с чужими оставил… Радоваться, что есть хотя бы Сашкина помощь? Без неё было бы хуже. Наверное. Вот только почему, сука, так и кажется, что он хвастается всем и каждому о том, как ебёт Горшка? Пьяного, угашенного… Любого. Иногда даже трезвого. Нет. Его глючит. Сашка ведь помогает… Или нет? Не глючит? Можно, конечно, ему отказать. Пытаться насиловать точно не станет. Но если отказать… …если отказать — ёбнешься совсем. Так что похуй. Пусть идёт, как идёт. Всё равно лучше уже ничего в этой грёбаной жизни не станет. То, что всё время хочется пожёстче, — наказывает ли он себя за то, что сделал в последний роковой вечер с Князем? Наказывает — Ренегатом? Хрен знает. Может, и наказывает. А может, так просто лучше ощущается — когда до синяков и саднящей задницы. Когда ничего, кроме боли, не испытывает душа, хочется испытывать боль и телом — и на душе тогда становится легче. Самую чуточку. Ну, что ж. Можно сказать, что всё к обоюдной выгоде — и даже к обоюдному удовольствию. Так? Если бы Сашке не нравилось, у него бы так крепко не стояло. Нравится, стопудово нравится — и жёстко трахать, выбивая глухие стоны, и оставлять синяки на бёдрах, и драть за волосы, и аккуратно, так, чтобы не оставить видимых следов, сжимать сильными пальцами горло… О последнем Миха в один из вечеров попросил сам. Впрочем, он ведь обо всём, получается, сам попросил. Так? Или нет? Или Сашка каким-то образом его подтолкнул? Похуй. Теперь уже на всё похуй. А Сашке — ну ещё бы ему не нравилось. Так, как он сейчас, с Горшком не обращался никогда и никто. Даже Князь… особенно — Князь. Нет, Андрей, конечно, тоже драл крепко — когда Миха ему подставлялся. И за волосы потянуть мог. И Миха его — так же. Просто с Андреем было по любви. И… ну, особого жесткача не хотелось. Ощущений хватало и так. Хватало всего. Всё было идеально. Что же тебе было не так, Андрюха? Что мне было — не так? Кто из нас виноват? Как я мог… как я мог — тебя… Ладно. Похуй. Ты теперь от меня избавился — как я когда-то от Анфисы. У тебя без меня всё хорошо — ну, точно лучше, чем было со мной. Наверное. Мы ведь с тобой так с тех пор больше и не общались. Так что я даже не знаю толком, как оно у тебя — теперь. Андрюх, кто тебя теперь трахает, а? Кто-то ведь трахает. Ты бы не смог без никого, только с любимой женой; точно не смог бы, уж я-то тебя знаю. А, мне ли тебя судить. Теперь-то. Раньше я мог тебе в момент ссоры сказать: это ты, когда бухой или угашенный, своей заднице не хозяин. А я сколько по вене не гонял, а ни на одного мужика, кроме тебя, ни разу не встало. Ты на такие мои слова обижался. Тебе было больно. И я даже извинялся, и мы всегда мирились… А теперь — чья б корова мычала. Гениальный заголовок для какой-нибудь жёлтой прессы: «Горшок лёг под Ренегата». Во всех, блядь, смыслах. Андрюха, знаешь ты или нет?.. Глючится мне, или он правда похвастался… тебе?.. Так или иначе — без него я сейчас не смогу. Взаимовыгодные отношения, а? Я прошу — я получаю. Ему нравится — я даю. Почти всегда по одной и той же схеме: выебал, помог лечь поудобнее и укрыться, ушёл. И после его ухода обычно получается отрубиться. Пару раз хотел помочь обтереться — после траха. Я не дал; сказал — похуй, пусть засыхает, утром в душ схожу. Не хочется от него лишней помощи — сверх той, без которой я уже не могу обойтись. Вот укрыться пусть помогает, это ладно. Или одежду оправить — если не в постели. Но больше ничего. И засыпать хочется — таким, как есть, липким и грязным. Ну, какой же я ещё, если не такой? Даже если вымоюсь, всё равно останусь таким же. Андрюха, отвернулся бы ты от меня — такого?.. И не спросить. Не позвонить. Не решусь. И ты не звонишь. С чужими оставил… Ольга про тебя догадывалась. Не могла не догадываться, что мы не просто друзья. Старалась, наверное, об этом не думать — и делать вид, что действительно только друзья. Анфиса тоже знала — но Анфиса могла и подстебать. С Анфисой всё было по-другому… и теперь я уже не уверен, что хуже. Догадывается ли Ольга про Ренегата? Нет, это — вряд ли. Мы уже с ней особо и не близки… если вообще когда-то были. Может, только казалось — обоим. Если не догадывается, то хорошо. Нахуй ей это надо. И так со мной говна хлебнула. Жизнь разносилась, как туфля… Горшок снова пьёт водку из горла, сидя на краю кровати в гостиничном номере. Сегодня он один… совсем один. Даже без Сашки. Чёрт. А ведь без него правда хуже, чем с ним. Решил побыть один вечер на гастролях в одиночестве (да и не обязан ведь Ренегат ходить к нему каждый вечер?.. Ему, небось, и с остальной группой хочется провести время, и вообще…) — и вот, пожалуйста. Он, Миха, тоже мог бы, конечно, выпить вместе со всей группой. Всё равно не в завязке. Но, в отличие от былых времён, пить со всей группой не хочется совершенно. А Сашке сказал сегодня: ты побудь с ребятами. Я один посижу. Ты же ко мне не приклеенный. «Ты же не Андрей». Но это он добавил только про себя. Ренегат, как всегда, уточнил: точно, Миш? Точно, Сань, точно. В следующий раз — плевать на остатки гордости, в следующий раз, позвав Сашку в номер, он попросит: «Посиди, пока я не усну». В конце концов, Сашка сам предлагал остаться; неоднократно. Но позволять остаться до утра — это уже чересчур. Проснуться в одной постели — совсем другой уровень отношений. Будто с женой… или с Андреем. Нет. Так — с Ренегатом — ни за что. Тот, кажется, и сам понимает. Поэтому и уходит каждый раз к себе. Но попросить посидеть чуть подольше — на это он всё же решится. Пусть там… выпьет, покурит — что угодно. А потом хвастается всем: «Миха без меня даже уснуть не может». Похуй. От его, Михиного, самоуважения, всё равно остались одни ошмётки — а в одиночестве засыпать всё хреновее. Даже после того, как тебя оттрахают. А когда ты и один, и никто тебя не трахал — как сегодня, — тогда невозможно уснуть вообще. И лезет в голову… всякое. Допить бы сейчас эту бутылку и, как уже делал когда-то по пьяни и под кайфом, резануть вены. Вот только на этот раз — чтобы верняк. Закурить последнюю сигарету — или сколько там их успеется напоследок выкурить, сигарет, — и смотреть, как вместе с кровью вытекает жизнь. Наслаждаться, морщась, последней болью. А может, и ввести себе заодно золотую дозу. Тогда уж будет наверняка. Этим он точно утрёт нос всем. И Ольге, всё ещё думающей, что может его спасти (чёрт, почему он на неё злится, она ведь правда старается, как может?..), и Ренегату, который думает… возможно, то же самое. А может, и другое. Хрен его знает, Ренегата, что он там себе думает. Может, самоутверждается. Может, ему просто нравится его, Миху, ебать. Жёстко ебать. Может же быть такое? Интересно, Сань, сильно ты с группой без меня справишься? Много ли фанатов у тебя останется? Они ведь — фанаты — так или иначе ходят на Горшка. Не понимая, что от их любимого Горшка осталась только тень… тень клоуна, блядь. Ты, Сань, лишил меня Андрюхи… ты лишил, ведь ты же?.. Сделал так, что я теперь не могу без тебя — во всех смыслах. И даже ни в чём не обвиню. Потому что если ещё и без тебя — правда ведь не смогу. И группа окончательно развалится. Похуй. Может, и не ты виноват. Может, во всём — только я сам. А ты и правда помогаешь — по-своему. Как умеешь. И довольно ведь хорошо. «Миха, хочешь, я сегодня спою вместо тебя?» «Ты чё, блядь, сказал?!..» «Тихо, Миш, да я же как лучше хочу. Ты выглядишь хреново…» «Что, думаешь, и не спою?! Да я когда какой угашенный ни был, всё равно пел!..» «Ну хорошо, хорошо. Мих, ты извини…» «Забей. И это, Саш… слышь, если слова опять забуду…» «Я подпою, ага. Не волнуйся». Подпоёт он. И подпоёт… и если надо, вообще вместо него споёт… Ну а что ещё делать? Отменять концерты, подводить фанатов? Нет. Это — нет. Никогда. А Сашка и правда помогает. И без него теперь не обойтись. Всё, что он может сделать, — это уйти. Пока окончательно не разрушились тело и разум; пока не превратился в посмешище для фанатов и прессы и в обузу для семьи. Утереть нос. И Сашке, и Ольге… и Андрею. Андрюх, тебе хоть жаль будет, а? Или скажешь только — дескать, так и знал, что этим закончится, давно всё к тому шло? Жаль, конечно, оставлять дочку без отца. Но — на черта ей такой отец? И кто-то же, наверно, песни на его музыку будет исполнять. Или Ренегат… или Князь. А значит, и дочери какое-никакое наследство останется. Как же хочется. Как же хочется — прямо сейчас. Сань, вот чего тебя сегодня рядом нет? Позвонить бы, попросить прийти и вытрахать… Андрей… Андрюха, Андрюшенька, позвонить бы тебе… позвонить, просто услышать голос, просто поговорить… Нет. Ты — предал. Ушёл, оставил. Я… я тебя предал… сделал с тобой то, что обещал больше никогда не делать… А Сашка — не ты, чтобы быть рядом, когда я ни попрошу. И так… и так я уже без него никуда. И Ольге — чем меньше меня рядом, тем лучше. Может, и правда… сейчас?.. Нет. Не сейчас. Андрей, Андрюха, слышишь? Мне бы с тобой ещё хоть раз. Ещё разок. С тобой, а не с Сашкой. Один раз… И — знать, что простил. Андрюха, прости, а?.. От меня уже почти ничего не осталось, я больше не могу, мне бы только с тобой напоследок помириться… Горшок снова отхлёбывает из бутылки. Поднимает взгляд на висящее на стене напротив зеркало — и замирает. В зеркале не он. Но — сегодня — и не Суинни Тодд. Этот уже давно не приходил — и хорошо. С ним совсем тошно. Андрюха, ты и в этом оказался прав. Не надо было мне этого Суинни Тодда. Он меня, сука, изнутри выжрал. Может, из-за него я тебя и… Или из-за Сашки? Или — из-за себя? …А в зеркале — в зеркале Анфиса. Сегодня она не выглядит живым трупом. Глаза яркие, смешливые, на губах улыбка. Та самая дерзкая, весёлая и взбалмошная девчонка, какой он её когда-то встретил. — Что смотришь, Миш? — Анфиса подходит ближе к разделяющему их стеклу, её взгляд становится насмешливее. — Сегодня не гонишь? — Нет, — голос звучит хрипло, во рту сохнет, и он снова отпивает из бутылки. — Оставайся… оставайся, Анфис. Сегодня появление Анфисы — то ли поймал белочку, то ли хрен знает какая мистика — не бесит. Наоборот, радует. Даже в груди становится чуточку теплее. На секунду кажется, будто тебе снова двадцать, и рядом лучшие друзья, и с Андреем полная гармония и взаимопонимание, и всё ещё впереди… И Анфиса — не та, которую он несколько раз в пылу их семейных ссор чуть не придушил до смерти, которая кидалась на него и раздирала ногтями до крови лицо. А офигенно классная девчонка, в какой-то роковой момент показавшаяся идеальной спутницей для дальнейшей жизни. То, что у них было с Князем, никогда не прекращалось… до недавнего времени. Но — Князь ведь тоже девчонок никогда не чурался. Даже, прямо скажем, Горшок их чурался больше. И всё впереди, и вокруг, прямо в воздухе, летает куча новых мелодий — только успевай ловить и записывать, — и на каждую из них у Андрея готов новый обалденный текст, а Анфиса от любой его новой музыки в диком восторге, кидается на шею и начинает зацеловывать… — Миш, прикурить дашь? — доносится из зазеркалья. — Сейчас. Он закуривает. Берёт стул, придвигает к зеркалу. Касается кончиком зажжённой сигареты холодной поверхности — и Анфиса по ту сторону стекла тоже глубоко затягивается. — Ты… не за мной случаем? — ему удаётся усмехнуться; впрочем, веселья в этой усмешке нет. Анфиса отвечает не сразу, и Миха пытается прислушаться к своим ощущениям. Если вдруг и правда за ним — рад он или нет?.. Когда-то, в героиновом угаре, они с Анфисой даже договаривались, что когда ему исполнится тридцать, они… вместе. Умотают в закат на одной машине, как Сид и Нэнси в так нравившемся им обоими фильме. Почему он вообще ей это обещал? По большей части — чувствовал, что должен. Ну, на герыч же она из-за него подсела? Даже если раньше и употребляла всякое другое. Их отношения разрушали их обоих всё больше. Они начали разрушать себя — и друг друга. И в какой-то момент Миха опомнился. Заставил себя опомниться. Осознал, что и правда ещё многого не успел — в жизни и в первую очередь в музыке… …и что без Анфисы он точно не останется один. Рядом друзья. Рядом Андрей. После расставания он так ей ни разу и не позвонил. Хоть она и просила — через брата Лёшку. Они оба подвязали с наркотой. Она нашла другого мужчину. Он встретил Ольгу. В отличие от него, Анфиса, вроде бы, так и не подсела по новой. А вот умерла — раньше. И — начала к нему иногда приходить. Вначале он бесился. Орал на неё, кидался вещами… …А сегодня — правда рад видеть. Но — рад ли будет с ней уйти? Хоть когда-то и собирался? — Схуяли я за тобой, — фыркает в зеркале Анфиса, и все сомнения в момент исчезают. — Ты что — мой? Никогда ты, блядь, моим не был. Хоть мне и хотелось… немножко. Анфиса говорит без злобы. Весело, насмешливо. Просто подстёбывает. И ему злиться на неё тоже сейчас совершенно не хочется. — А чей же я тогда? — спрашивает он и тоже затягивается сигаретой. — Свой собственный? — Нихуя, — смеётся Анфиса, и её смех рассыпается стеклянным звоном. — Князя своего. — Он не мой, — хрипло произносит Горшок. — Он ушёл. Навсегда. — Хрена. Всё равно он твой. А ты его. Знаешь, мне даже забавно было, что вы трахаетесь… А иногда бесило. Но я молчала. Когда… — …когда была не под кайфом. — Ага. Знала, что если ты выберешь, то не меня. И выбрал ведь, а? — Умная больно стала? — спрашивает Миха и неожиданно для себя самого тоже усмехается. — Да и была не дура. Это Ольга твоя дура. — Она-то, блядь, с чего? Он снова отпивает из бутылки. Такая же бутылка появляется в руке у Анфисы, и она тоже делает глоток. — А с того. Не видит ни хрена, что у неё под носом творится. Что, хорошая она жена, правильная? А я плохая, да, да? Схуяли тогда при мне тебя только твой любимый Князь ебал, а при ней — Сашка Леонтьев? И я-то обо всём знала — ладно, чё мне, я не дура, Князь твой не баба, а бабы важнее меня для тебя всё равно не было, — а до неё нихуя не доходит… — Она во всём этом не вертится, — во рту опять пересыхает, опять приходится промочить горло водкой. — Ей оно не надо… — Ага. Ничего ей не надо. Видимость ей надо. Идеальный фасад, бля. Но она хорошая, а я — плохая. Анфиса кладёт ладонь на стекло. Приближает к нему лицо. — Я ведь и музыку твою понимала, — тихо говорит она. — Ценила. При мне Сашка бы тебе мозги не проканифолил, что тяжеляка мало. Что, плохо было со мной, а, Миш? С ней — лучше? Может, мы вместе бы и подвязали… Ревнует. Анфиска не ревновала к Князю — ну, может, почти не ревновала, — но ревнует к Ольге. Смешно. — Да не подвязали бы мы вместе нихуя! — Горшок вскакивает на ноги, орёт, стул отлетает в сторону. — Пытались ведь уже, нет?! Да мы же под конец уже друг друга уничтожали — в герыче дело, не в герыче… — Ага, — Анфиса затихает, смотрит секунду-другую почти задумчиво. — Я ведь тоже потом думала — нахуй тебя, новую жизнь начну… А оно — вот так. И ты — всё равно не мой. Никогда моим не был… Её становится жалко. Так же, как бывало когда-то, когда они были вместе. Когда ей было плохо, когда она пыталась покончить с собой — и он, чтобы избежать этого, таскал её с собой на гастроли… Снова ощущается вина. Начинает казаться, что если бы не он, она была бы до сих пор жива. Ладонь Анфисы всё ещё лежит на стекле, и Горшок прижимает к ней свою. — Может, я… — он медлит, думая, как подобрать менее дурацкие слова, — помочь чем могу? Ну… говорят, мёртвые у живых силу могут взять… Анфиса хохочет. Громко и заразительно. — Силу… Могут, ага. Когда она у них есть — у живых. Миша, да в тебе же уже ничего не осталось, дыра одна… чёрная дыра… Миш, ты музыку-то новую давно писал? — Давно, — глухо, хрипло отвечает Горшок. — Давно. Новая музыка и правда не пишется. Сашка, сука, уверяет: ничего, Мих, это временно. Нам же пока и так есть с чем выступать, ну? Ещё напишешь. Вместе напишем, я помогу, если что… Вместе. Вместе, блядь. Никогда ему, Михе, не нужна была ничья помощь в написании музыки. Та приходила сама — и сама писалась. Высказать бы всё это Ренегату — но не выскажешь. Потому что — а если он, блядь, прав? Если вскоре его помощь потребуется даже с музыкой? И тексты напишем, твердит Сашка; в основном твердит, когда Миха совсем пьяный — или снова угашенный. Справимся без Князя; что, разве не справимся? Тексты я могу. Понадобится — вообще концепцию группы поменяем. И тексты он может, и музыку. И концепцию группы — их с Андреем детища, от которого уже осталось всего ничего, — готов с лёгкостью поменять. Наорать бы на него за это. Дать по морде. Но… «Горшок лёг под Ренегата». И правда ведь — не только в плане траха. — Давно, — повторяет со смешком Анфиса и делает глоток из своей зазеркальной бутылки. — А со мной был — почти всё время писал… И с Князем твоим я тебя не ссорила. Хоть иногда и бесил. Облажался ты, Миш… Звенит смех Анфисы. Нет — звенит упавшая на пол пустая бутылка. И никакой Анфисы в зеркале нет. Есть только он сам — измученный, уставший, рано поседевший. Пустой внутри. Анфиса права. Он — не её. Никогда не был её… по-настоящему. А значит, с ней они в закат не уедут. Андрюха, ты правда всё ещё — мой?.. Хоть и предал… хоть и трахаешься — стопудово трахаешься — с кем-то другим… Я бы ушёл. Прямо сейчас. Но не могу. Не тогда, когда мы с тобой… вот так. Уж лучше… Не могу. Не могу сегодня — один. И пусть рассказывает кому хочет. Пусть радуется, что я без него никуда. Что в группе, что в постели. Рука тянется к телефону… — Саш. Можешь — ко мне?.. Мне… надо. — Конечно, — отвечает отвратительно бодрый и почти трезвый голос — блин, он что, ждал звонка?.. — Я сейчас, Миш. Я быстро. Горшок пару секунд медлит, стоя посреди комнаты. Подумав, выкуривает ещё одну сигарету. А потом — сдирает с себя всю одежду, кидает на пол и нагишом ложится на кровать. Дверь открыта… опять не заперся. Он раскидывает руки и лежит, глядя в потолок, до тех пор, пока в номер не заходит Ренегат. Аккуратно запирает дверь — и, на ходу раздеваясь, идёт к нему.