Наживую

Штопочка приходит, когда он сидит на крыше копытовского Пентагона. Никогда не здороваясь, садится рядом — разве что бурчит иногда: “Сдвинься”. Так и сидят вдвоём: молча. — Паршиво, — говорит Родион, а Штопочка пожимает плечами и молча сбивает отколотые черепицы бичом. Спокойная, как всегда. Родион ей завидует. Сам он весь пустой внутри, выжженный, точно лес после пожара обуглившийся да почерневший; любая злоба, любая зависть, любая тоска по этой пустоте вмиг растекается. Только что было простое недовольство — и вдруг раз, и вот уже его трясёт от ненависти, в горячей крови вскипает ярость, горло пережимает от колючего злого бешенства. Никаких преград и предохранителей; вышел из себя, хлопнул дверью, и поминай как звали. — Был у нас в училище один товарищ, — говорит Штопочка как будто сама себе, словно не замечая его рядом. — Деятельный очень. То гвоздик в розетку сунет, то кровать сломает, то мышь кому в сумку сунет, то ещё что. Мы всегда его днём старались чем-нибудь нагрузить, чтобы к ночи умотался и не буянил. — Это ты к тому, что я такой же? — оскорбляется Родион. Штопочка мотает головой. — Это я к тому, что некоторым людям останавливаться и ржаветь противопоказано. Вроде как работаешь, держишься, а потом остановился, и как-то рраз — и перегорел. Штопочка замолкает, пощёлкивая бичом. Она не оратор, слова нашариваются медленно, осторожно. — Ну, видел, как Меркурий новичков на тренировке гоняет. Когда ещё верёвку вокруг пояса обвяжет, и всё с пега сдёргивает, чтобы падать учились. Ты же, наверное, замечал: пока с пега раз за разом летаешь, всё ничего, а как тренировка закончилась, так сразу вся усталость разом и навалилась, еле ноги таскаешь. Или в его походе на выживание, когда знаешь, что садиться нельзя, потому что потом не встанешь. Отработал — тогда и отдохнёшь. — А если я не хочу всё время работать и спину гнуть? Если я жить хочу? Родион заводится, рявкает свирепо, и… останавливается, глядя в её спокойные глаза. Ему много есть чего сказать — о том, например, почему шнырам за всё человечество отдуваться надо, почему кровавые мозоли им, а закладки — хрен пойми кому, — но он не произносит ни слова. Потому что, что бы он ни сказал — ни Штопочку не убедит, ни себя. И поэтому Родион молчит. Зная: есть что-то, что выше слов. Что-то, что нельзя объяснить, опровергнуть или доказать. Правда. ШНыр. Двушка. Штопочка. Штопочка спокойная, терпеливая, неизменная. Надёжная. Штопочка товарищ, сестра, друг. Не подруга — друг. С ней в любые авантюры, в огонь и в воду можно. И на медведя они у Ханты-Мансийска напирались. И ведьмарей в Питере по трое суток в засаде подстерегали. Даже Макса в ШНыр когда-то впервые именно они доставили. Ещё когда средними шнырами были. Им тогда закладки доверили проверять, а они что — молодые, горячие, — в вендовскую драку с берсерками ввязались. Сами еле ноги унесли, но зато и Макса, полуживого, вытащили. А после — куда их только втроём не заносило… Родион усмехается и, поддавшись неожиданному порыву, взъерошивает короткие Штопочкины волосы. — Головой ушибся? — осведомляется Штопочка, отстраняясь. — И не раз, — заверяет Родион. — Осторожнее надо, — тускло говорит она. — А то мало ли ещё тебе в голову взбредёт. Взбрело — очень правильное слово, Родиону подходит. Он вспомнит его, когда впервые поцелует её в щёку. Сам не зная зачем, именно потому, что взбрело, просто так. Просто лес, просто бег, просто второе (или двадцать второе) дыхание, просто Штопочка такая настоящая, неподдельная, живая, что ему вдруг станет тепло и светло и захочется этой неожиданной радостью поделиться. Но Родион пока об этом не знает. Не знает он и об атакующей закладке у Штопочки на шее, и об эльбнике, и о рогрике. И с Суханом, и с Боброком пока не знаком. Про Делибаша, правда, слышал — но вживую ещё не сталкивался. Хотя хотел бы. А пока Родион сидит на крыше и молчит. А Штопочка, скучая, отколупывает бичом ещё один кусок черепицы. — Да ну тебя, — бурчит, наконец, она, вставая. — Мне вообще сегодня ещё нырять. — Так это вечером, — хмыкает Родион. И всё. Не останавливает, не просит остаться, даже не поднимает глаз, с упорством разглядывая собственные колени. Штопочка видит его насквозь и так. Без лишних слов она плюхается обратно. Родион же погружается в воспоминания *** Он бежит вдоль лесного оврага, шаря по шее рукой, сгоняя комаров. Штопочка следует за ним, почти не отставая. В последнее время они уходят в лес часто. Точнее, в последнее время они уходят в лес с нормальной частотой. Как раньше. Это зимой и осенью уходили реже. Родион себя не оправдывает: это из-за него. То он ногу сломает. То из ШНыра уйдёт. То личинку эля взрастит. Шрам у него теперь там, на шее. Там, где ранка от растворённого была. Раздирал её, беспокоил, тревожил, не давая зажить. Ночами не спал. До того дошёл, что себя взорвать (с ведьмарями вместе) пытался. А вот после, как с двушки вернулся — снова начал бегать. По лесам, по болотам, по выработанным карьерам. На три-четыре дня исчезая из ШНыра и возвращаясь шатающимся, вымотанным, но счастливым. Вместе со Штопочкой. Километр бегут, пять бегут, десять бегут. Двадцать бегут, сорок бегут, шестьдесят бегут... Хорошо. Родиону хочется загнать себя так, чтобы не чувствовать ничего. Ни противоречивых желаний, ни неудовлетворённости жизнью, ни глухого раздражения — ничего. Просто рухнуть потом лицом в листья и отрубиться. А завтра на рассвете снова бежатьбежатьбежать, выбивая из себя тоску. Штопочка, вынырнув рядом, показывает ему пустые бутылки. Родион кивает: в ближайшем ручье наберём. Штопочка грязная, мокрая, красная. С липкими руками, носом картошкой, листьями в волосах. Некрасивая. Гораздо некрасивее, чем Диана. Диана. Лёгкая, гибкая, насмешливая. С длинными наманикюренными ноготками и тщательно продуманным макияжем. С мурлыкающим голосом и холодными глазами. Прекрасная. Бездушная. Родион морщится, стараясь изгнать её туманно-соблазнительный образ из головы. И ведь знал же, что о Диане думать нельзя! Непрошеные воспоминания лезут в голову, и Родиону хочется вскрыть себе череп, чтобы вручную выскрести со стенок тот яд сомнений и соблазнов, которым она его напитала. Его правая нога вдруг начинает скользить по краю оврага. Родион коротко вскрикивает — и чья-то рука, схватив его за локоть, резко дёргает его в сторону. —Уф! — слышится сбоку раздражённо-усталый голос Штопочки. — Я тебе не тягач! Нашёл время мечтать! Родион, качнув головой, послушно устремляется за ней. Попутно думая о том, что никакая Диана бы ни в какой лес бы за ним не помчалась. *** Солнце выглядывает из-за облаков. Родион разглядывает кособокие копытовские домишки, серые пятиэтажки и кривые линии дорог. — Серость какая, — говорит он, вроде как в пустоту. Штопочка молча берёт его голову руками и разворачивает, так, что у Родиона что-то подозрительно хрустит в шее. — А это что? — она требовательно тыкает вниз. Родион пожимает плечами. — Поле. — И что оно, тоже серое? — Ну, зелёное. — Это отсюда. Вблизи оно пёстрое. Мы же с тобой сюда через него шли. Там цветов море. Ты не заметил? Родион хмыкает. — Я задумался. Попутно он отмечает, что никогда бы не подумал, что Штопочке в принципе есть дело до цветов. Штопочка вообще умеет удивлять. Словарным запасом сантехника, поведением уволенного за пьянство матроса, и при этом — каким-то очень простым, бесхитростным отношением к миру. Чего только встречи с “лесными старушками” стоят. Сколько раз на них в лесу наталкивались (и чего им дома не сидится, гадает Родион), столько Штопочка потом просила пообещать, что, когда и им будет под восемьдесят, Родион продолжит брать её в лес. Родион искренне не думает, что до этого возраста доживёт, но обещает. *** Когда они вообще успели так сблизиться? Родион понятия не имеет. С одной стороны, они были напарниками всегда. Касалось ли это вылазок к берикам, когда Родион прикрывал Штопочку на Звере, лесных пробежек или стычек с пнуйцами — они всегда были плечом к плечу. Едва ли в ШНыре (по крайней мере, думает Родион, до прихода Юли) были такие же отчаянные шныры, как они. С другой — раньше им было друг на друга абсолютно плевать. Родион вообще однажды застрелить её пригрозил — когда из ШНыра уходил, а та его останавливала. Она же, не оставшись в долгу, после его возвращения ещё две недели на него плевалась. Тогда они точно были друг для друга никем. Может, всё изменилось после эльба? Родион вспоминает, как, по совету Того-Кто-Знает-Всё, запрещал себе прикасаться к ранке на шее. Буквально силком руку отдёргивал. Нередко ему казалось, что он с первой закладкой меньше мучился, чем с этой... кнопкой. И он старался быть на людях, в пегасне, в столовой, да где угодно, лишь бы не одному. Сено готов был подносить, только б не оставаться в одиночестве со своими мыслями. И Штопочка... наверное, она что-то замечала. "С чего вдруг такая доброта?" — поинтересовалась она, когда он однажды предложил отдежурить вместо неё. Он не ответил, но она, наверное, о чём-то догадывалась и сама. Тогда она и стала брать его с собой на эту заброшку. Всё молча, ну или поругивая копытовскую молодёжь, или привычно ворча на Кузепыча. Но чаще именно молча. Вместе с ним раскладывала по пузырькам и коробочкам иголки, мох, пушинки и воду с двушки, воск шныровских пчёл, шишки из Лабиринта, капли слизи из болота. И в какой-то момент начинал говорить он. Не потому, что молчание тяготило, совсем напротив, со Штопочкой всегда молчалось спокойно, просто никому другому он бы не мог этого сказать. Про несправедливость, про то-как-его-достал-этот-шныр, про то, как ему вообще всё давным-давно осточертело и как он хочет к ведьмарям уйти. Забавно, как мало со временем меняется, думает Родион. Словно он сломанная пластинка, раз за разом обречённая воспроизводить один и тот же тупиковый сценарий. Начинает он всегда спокойно, но с каждой фразой горячится всё сильнее, порой и вовсе срываясь на крик. Родион припоминает старые обиды на ШНыр, растравляет ранки, злится, ищет справедливости и не находит. Закидывает Штопочку вопросами, ждёт ответа. Но Штопочка молчит, и он говорит ещё, ещё, под конец и вовсе начиная нести такую чушь, что самому стыдно, но всё же упрямо продолжает, не желая отступать. Наконец Родион замолкает, опустошённый. Перегоревший от ярости, словно лампочка, не выдерживающая большого напряжения. Сломавшийся. Штопочка впервые поднимает на него глаза. — Ведьмари — это, конечно, дело хорошее, — соглашается она хрипло. — А ты вообще… смог бы с ними? Кто Игоря убил, остальных. Кто пегов стреляет. Дежурил бы в четвёрках, да? Стрелял бы, по нам, по готовой мишени? Удобно ведь, да? И собой рисковать почти не надо. Так, прибил пару шныриков — отпуск получил. Гуляй не хочу. Так смог бы? Родион сердито кусает губы. На миг ему хочется, назло Штопочке, ответить “смог бы”, но на это даже у него не хватает духу. Поэтому он говорит нечто другое: — Да ну тебя. Пробежимся? *** Солнце выглядывает из-за туч — как раз вовремя, чтобы заметить крупную точку в небе — видать, кто-то возвращается из нырка. Родион отмечает, что других точек вокруг нет — значит, шныр “пустой”. Штопочка прикладывает руку козырьком ко лбу, и рукав ватника (улучшенного, межсезонного) слегка задирается, обнажая изящный плетёный браслетик на руке. Впервые, помнится, Штопочкино увлечение Родиона удивило. Уж кого-кого, а Штопочку за каким-либо рукоделием он не представлял. Пока своими глазами не увидел, как Окса отдаёт ей нерпь на починку, и не узнал, что Штопочка давно возится по коже. — И что, прям много можешь? — недоверчиво спросил он тогда. — Если крупное что, сапоги, куртки — то нет. А вот ремень укоротить, нерпь подшить, то да. Девки часто просят браслеты сплести. Тогда он, ради интереса, попросил у неё ножны для ножа. Та, конечно, поворчала для приличия, но новой задачей явно увлеклась. Кажется, это было то время, когда он только-только избавился от личинки, но каким-то особенно счастливым или просветлившимся себя всё же не почувствовал, а только усталым и раздражённым. Порой Родион даже жалел, что лишился гарантированного (пусть и опустошающего) удовольствия, но почти сразу же приходил в себя и принимался себя презирать. Тот вечер был именно таким. И Родион остался у Штопочки до утра, всю ночь наблюдая, как она сверяется со схемами и выкройками из интернета, раскраивает, прикладывает, сшивает, изредка охая и ругаясь, попадая инструментами себе по пальцам. И он, заворожённый ловкими движениями её сильных рук, не сразу заметил, как расслабились его давно скованные плечи, разгладился вечно нахмуренный лоб, да и как легче ему стало дышать. Словно Штопочка не кожу толстой шорной иглой сшивала, а его израненную да покорёженную душу штопала. Наживую. — … Красиво, — искренне говорит Родион, кивая на её запястье. — И всё же — никогда бы не подумал. — А я бы не подумала, что ты сваркой увлекаешься, — невозмутимо отзывается Штопочка, пряча браслетик под рукав. — Откуда ты знаешь? — Кузепыч хвалился, — пожимает плечами она. И, хотя эту и в самом деле удачную витую калитку Кузепыч показывал, пожалуй, всему ШНыру, в том, что Штопочка это запомнила, есть что-то приятное. Родион улыбается. Искренне. Уходить из ШНыра совсем не хочется. *** — Родион, Даню с Сашкой выследили! Вы со Штопочкой отвлекаете бериков!.. — Родя, Штопочка безбашенная, но ты-то должен изредка голову включать? Их там втрое больше было!.. — Родион, Меркурий срочно зовёт, где Штопочка? Штопочка. Вслух сказать — и то странно. Родион гадает, откуда она вообще эту кличку взяла. По нормальному, Родион знает, её Зинаида зовут. Зинаида... это Зина, что ли? Один раз назвал Зиной — получил по шее. Да ещё и фыркнула — не хуже лошади. — Тебе ж шитья пойдёт аршин, где деньги, Зин? — передразнила она. — А всё же? — не отставал он. — Отвали, а? Это для неё ещё вежливо. Штопочка грубая, упёртая, да и характер у неё — не позавидуешь. Зато, Родион знает, на неё всегда можно положиться. Ему и не вспомнить так сразу, сколько раз они вдвоём ведьмарей сутками выслеживали. Сколько раз во время шныровской осады друг друга прикрывали. Сколько раз новичков страховали, когда те на выходе из нырка на бериков натыкались. Да что новички — сам он только недавно с Улом и Афанасием едва на вендовских боях не остался. Если б Штопочка с Максом и Суповной вовремя не явились и не спасли. После Штопочка на него, конечно, жутко наорала. Родион на неё даже не обижается. Знает: заботится. По-своему, конечно, но заботится. Это вообще вполне в её духе. Как со Зверем: наорёт, трёхэтажным матом покроет, кулаком в шею даст, а потом всё равно даст круто посоленную корку. Очень по-шныровски. *** Окончательно вышедшее из-за туч солнце начинает припекать. Родион чувствует, как палящие лучи обжигают ему сзади шею. Хотя после двушки это, конечно, смешно. Родион думает о двушке, о Второй Гряде, о тех, кто когда-то ушёл за неё и не вернулся. Ему кажется, что есть только два достойных ухода: погибнуть в бою или прорваться за Вторую Гряду. Хотя порой, в минуты его жизнь-бессмысленна-мы-все-умрём, ему кажется, что любая смерть лучше его бесцельного существования. — Штопочка, — окликает он, почему-то шёпотом. — Если я умру... — он колеблется, выбирая подходящие слова (ты расстроишься? будешь по мне скучать? вспомнишь обо мне хоть раз?) — … если я умру, ты продолжишь бегать? Она одаривает его далёким от обожания взглядом. — Нет, буду всю жизнь предаваться унынию и лить слёзы. Дурила. Родион хмыкает. С такой рядом себя жалеть или накручивать себя сложновато. Такую никакой эльб с пути не собьёт. И никакой распрекрасный ведьмарь из ШНыра не вытащит. — Эй? — загорелые пальцы хватаются за рукав куртки. — Чего тебе? — Только попробуй мне помереть, ясно? — Штопочка смотрит на него, нахмурившись, с какой-то странной смесью недоверия и тревоги. — С чего такие разговоры? Что ты там опять придумал? — Ничего, — честно отвечает он, и её недоверчивый взгляд заставляет его улыбнуться. Он переводит тему. — А всё-таки: почему Штопочка? Она отвечает не сразу. Словно ей гораздо интереснее в очередной раз сматывать и разматывать бич. Родион уже решает спросить что-то другое, но Штопочка наконец размыкает губы. — Потому что раньше стопочка была, — говорит она. — Дед, бывало, просил: «Стопочка!». А потом ему ещё два зуба выбили, и стала Штопочка. Родион отворачивается, слегка разочарованный. — А я думал, что от слова штопать... Про себя Родион решает, что для него она всегда будет Штопочкой от слова штопать. *** Штопочка похлопывает по карманам, ища сигареты. От неё всегда пахнет табаком, пегасней, костром, хвоей, а иногда и дешёвым коньяком. Родион не осуждает. Тем более что по-настоящему пьяной Штопочка никогда не бывает. Особенно в пегасне. Даже Меркурий, неимоверно взыскательный во всём, что касалось пегов, ей всегда доверял. Знал, что она ни под каким видом пегам вреда не причинит. Даже на следующий день после новогодней ночи красноглазая и опухшая Штопочка твёрдым шагом входила в пегасню и как ни в чём не бывало принималась убираться. Родиона эта её черта всегда восхищала: жить сначала для ШНыра, и только потом для всего остального. Возможно, пасмурно думает он, это потому что она (в отличие от него) себя не жалеет. Даже когда — Родион на всю жизнь этот случай запомнил — лбом о балку в пегасне треснулась, и то не охнула. Хотя это больно дико. Родион знает. Сам однажды там же треснулся, и, разозлившись, сорвался на невовремя подвернувшемся Афанасии. При этом, объективно, в шишке на его лбу был виноват явно не Афанасий. Впрочем, справедливости ради, других Штопочка тоже не сильно жалеет. Однажды, в очередной раз разругавшись с Кавалерией, Родион столкнулся со Штопочкой в пегасне, и со злости чуть по шее ей не дал. В последний момент руку отвёл. Штопочка остановилась, внимательно оглядела его и чему-то хмыкнула. — Глаза у тя, как у бешеной собаки,— констатировала она. — А знаешь, что с бешеными собаками делают? Стреляют, чтобы и сам не мучился, и других не мучил. Тогда Родион лишь дёрнулся, и, пробормотав что-то невнятное, вышел, хлопнув дверью. Только потом, успокоившись и посмотрев в зеркало, признал, что с “бешеной собакой” Штопочка не промахнулась. А вот смысл окончания фразы до него дошёл гораздо позже. Не про “стреляют”, там всё понятно, а про "других не мучил". Они ведь и вправду из-за него, из-за его срывов, его бесконечных заносов мучаются. Все они. Афанасий, Ул, Яра, Кавалерия, Штопочка… Которые его, неблагодарную скотину терпят. И тогда Родиона впервые в жизни затопило волной стыда. И одновременно — горячей признательности. Тоже впервые. *** Родион отыскивает глазами холм у кромки леса, где когда-то стояла Дозорная башня и где каких-то пару недель назад он нёс дежурства с Юлей и Штопочкой. Тогда они, кажется, здорово разоткровенничались, делясь какими-то отрывочными историями из жизни, кусочками живых воспоминаний. Штопочка тогда говорила об общежитии при цирковой школе, о подруге, вышедшей замуж за фокусника. Родиона, помнится, здорово удивили нотки зависти в её голосе. Сейчас ему это уже не кажется странным. Штопочка ведь, в конце концов, тоже девушка, напоминает он себе. Наверное, это нормально, что и ей хочется этого взамуж. Хочется этой дурацкой романтики, какой-то человеческой ласки, любви, заботы, какого-то подобия дома и семейного уюта. Чего-то, чего никакая Алла или Диана не захотела бы иметь и не смогла бы дать. Чего-то, о чём он сам, Родион, имел весьма приблизительные представления. Чего-то, что всегда казалось ему глупым, делающим людей уязвимыми и слабыми, даже смешным. Чего-то, что никогда не смогут дать ему ведьмари. И впервые на одну из чаш внутренних весов Родиона (комфорт, достаток, благополучие, развлечения, ведьмари, предательство — с одной стороны; работа, суровый быт, вкалывание в пегасне, опостылевший Шныр, серое Копытово, друзья, смех, искренность, Лабиринт, пеги, пчёлы — с другой) ложится ещё один фактор. Фактор Штопочки, их долгих очищающих пробежек, их странной дружбы, на девяносто процентов состоящей из вытягивания друг друга из неприятностей, её детской наивности, скрытой под тонной грубости, её необъяснимого доверия к нему. И эта чаша — чаша ШНыра — перевешивает. *** Родион осознаёт, что завис, только когда Штопочка несколько раз щёлкает его по лбу. — Эй! — её серые обеспокоенные глаза оказываются прямо напротив его. — Ау! Просыпаемся! Родион смотрит, не моргая, ещё несколько секунд, затем, опомнившись, торопливо отводит взгляд. Теперь уже Штопочка с подозрением рассматривает его, словно сомневается, он ли это. — Послушай, — начинает она и запинается, подыскивая подходящие слова. — Я не знаю, что у тебя в голове, но… выкинь это, а? В болоте завязнешь, и всё. Штопочкин голос звучит непривычно мягко, почти просительно, с какой-то даже мольбой. Родион с удивлением понимает, что его задумчивость она приняла за очередной приступ уныния, и сама эта мысль — что можно на полном серьёзе хотеть бросить Шныр — кажется ему нелепой. Родион даже улыбается. А ещё то, что Штопочка волнуется за него, почему-то трогает его слишком сильно. — Всё хорошо, — искренне заверяет он. — Правда. Штопочка недоверчиво изучает его лицо. Явно хочет спросить что-то, но не решается. — Тебя не поймёшь, — как будто бы даже обиженно гудит она. А потом неуверенно подаётся вперёд и нежно лохматит ему волосы. Гораздо дольше, чем он ей. А потом рывком поднимается и уходит. Шаги Штопочки далеко раздаются по крыше Пентагона. Родион смотрит вдаль, удивляясь ослепительно чистой голубизне неба. А поле зелёное, и цветы на нём пёстрые, и ветер приятно обвевает кожу, и лучи солнца теперь кажутся Родиону ласковыми и тёплыми. Там, где раньше в его голове зияла гноящаяся рана, теперь всё неаккуратно, но крепко заштопано.