Ключики

Юнги не может согреться. Уже почти зима, декабрь, это объяснимо. Но кажется, будто этот холод идёт изнутри, покрывает корочкой льда его сердце. Он дует на руки паром, но тепло быстро исчезает, заставляя мёрзнуть ещё больше. Парень вздыхает ещё раз; теперь пар касается лишь шерстяной ткани пышного шарфа. В мыслях серо с оттенком мрака. На самом деле Юнги был бы рад, если бы ему просто отключили голову, хотя бы на время. Потому что невыносимо постоянно думать. Вспоминать свои прошлые и нынешние ошибки. Например, разочарование в глазах родителей от того, что он выбрал не путь юриста или адвоката, а «какого-то там музыкантишки». Или как впервые подрался со старшим братом из-за того, что тот просил Юнги «утихомириться уже, отучиться на достойную специальность, завести семью с женщиной» — одним словом, принять мнение родителей полностью и безотказно. Тогда ещё восемнадцатилетнему Юнги снесло крышу от злости на семью, на их мнение, так разительно отличающиеся от его. Сейчас воспоминания об этом немного царапают душу. В связи с сегодняшними безуспешными попытками отредактировать давно не получавшуюся мелодию, ему кажется, будто родители и брат были правы. Может, стоило к ним прислушаться… Юнги угрюмо шмыгает носом. Душа болит от таких мыслей. В ушах эхом слышатся крики отца о том, что они от него отказываются, раз он решил связать свою жизнь с музыкой. От этого только больнее; хочется сказать, п р о к р и ч а т ь голосам в голове, чтоб заткнулись, прекратили давить на старые, только зарубцевавшиеся раны. Юнги в очередной раз за сегодня трёт жёстко нос рукой и быстрее перебирает ногами. Ему нужно домой. Туда, где не будет бесконечных упреков и слов «ты должен». Туда, где его точно не осудят за то, что он не выполняет «свою роль». Он хочет поскорее в тепло. Наконец показывается родной подъезд. Юнги влетает пулей в, казалось бы, тёплый подъезд, но теплее ему не становится. Греет только мысль: ещё немного, ещё чуть-чуть, и он будет дома. Дома с ним. Когда он открывает дверь в квартиру, его окунает в другую атмосферу, почти иной мир. В голове приглушается весь негатив, который он пронес от студии до сюда. На дрожащих от холода губах проявляется добрая усмешка. Сейчас его радость устроит ему взбучку за все про все. Из кухни выходит вытирающий руки полотенцем парень. Светлые волосы топорщатся в разные стороны, глаза сияют при виде уставшего Мина, пухлые губы растягиваются в улыбке. Но тут же он хмурится, оглядывая полностью его промокший от снега вид. Полотенце резко перекинулось на плечо, а руки воинственно уперлись в бока. Да, вот по этому скучал Юнги. От этого усмешка превращается в улыбку. Совершенно дебильную. — Ты почему в таком виде? Заболеть хочешь? У тебя же слабый иммунитет, хён, — под конец тирады голос младшего смягчается, только внимательный прищур никуда не девается. — Что-то случилось? Выглядишь не очень. — Не то, что хотелось бы услышать от своего парня, — нервно смеётся Юнги, проходя мимо, но чужая рука перехватывает его, вцепляется буквально. Его глаза встречаются с обеспокоенным взглядом. — Юнги, что произошло? Юнги не хочется отвечать, но Чимин, весь он, — такой мягкий, добрый, всепонимающий, — может понять его, утешить, заставить укоряющие тона в его голове затихнуть. Хотя бы на время. Парень опускает глаза в пол, видя свои босые напротив одетых в пушистые тапочки ног возлюбленного. Точно, он же забыл надеть свои носки перед ранним уходом в студию… Ком в горле мешает сказать хоть что-то. Юнги сплетает свои пальцы с тёплыми чиминовыми, поджимает губы, жмурит глаза. В сознании все смешалось: вина перед родителями, перед собой, перед Чимином. За то, что он слабый; за то, что не может дать ничего положительного, кроме вот таких вот страдальческих выражений. За то, что он такой жалкий. — Юнги, поговори со мной. Выскажись, может, станет легче, —прижимаясь ближе к нему, грея собой, бормочет Чимин. Юнги шмыгает носом, желая уткнуться в плечо и просто позорно прореветься, но не может пасть ещё ниже перед любимым человеком (хотя Чимин и это поймет; он мыслит не так, как другие, поглощенные общественным мнением люди). По той глупой причине он просто принимает объятия младшего и стоит столбом, не в силах поднять руки. Через минуту Чимин отстраняется сам, гладит свободной рукой его щеку, не смотрит упрекающе или как-то обязывающе к каким-то действиям. На сердце трескается та ледяная корочка, которую Юнги с а м нарастил, чтобы хоть как-то закрыться от жестокости происходящего. Просто от любви Чимина к нему. Это словно магия какая-то. — Хён, пойдём на кухню? Я тебе чай запарю, — предлагает Чимин и, не дожидаясь ответа, ведёт его в их маленькую кухоньку, в которой едва поместились два стула. Но тут по-своему комфортно. Так уж вышло, что Чимин одним своим видом создаёт комфорт в любом помещении. Пока Чимин отошёл делать чай, Юнги сел за стол, тихо выдыхая и расслабляя руки. Он знает, что говорить придется, раз уж спалился. Однако сейчас ему кажется, что Чимин прав. Он должен разделить эту проблему хоть с кем-то. Пусть временно, но ему станет лучше. Просто нужен хоть кто-нибудь, кто сможет его выслушать, кто не уйдёт от него, стоит услышать всё, что происходит в его голове. Это состояние похоже на штормовую погоду. Тёмное море самоуничижительных мыслей поглощает его с головой, лишая рассудка, права выбора: плыть дальше или утонуть в этой трясине. Холодный ветер сгибает его волю пополам, когда наступает момент просветления, и он снова погружается под чернильно-чёрную воду. Он, как корабль, идёт ко дну: медленно, постепенно. Реальность притупляется, оставляя только боль от самокопания. Когда он смаргивает первые солёные капли, перед ним ставится кружка с чаем. Пар от неё едва идёт, но руками, схватившимися за её бока, он чувствует жар. Чимин и здесь о нём позаботился: знает, что Юнги не выносит кипяток, всё пьёт только с разбавкой. Сам возлюбленный садится рядом, но не трогает, только смотрит. Юнги вновь открывает рот, чтобы начать говорить, но вылетает только: — Я слабый, — Чимин на такое начало широко распахивает глаза. Юнги опускает свои на чашку, мнётся, как дитя, виноватое в чём-то, перед родителем, — Не понимаю, как ты можешь меня любить… — Юнги… — Нет, правда. Я сам себя с трудом терплю. Бесконечные придирки к самому себе, ворчание, усталость, весь в работе, которая толком не получается. Ты же тоже устаёшь от этого… Как? Как тебе удаётся терпеть меня? — Юнги срывается. Щеки намокли, потому что держаться больше не за что. Это только поверхность его моря, но как же она темна. Чимин молчит какое-то время, будто думая, что ответить. Кусает губы, а потом берёт его за руку. Юнги всхлипывает, утирая краем толстовки набежавшие сопли. — Начнём с того, что я не понимаю, с чего ты взял, что я терплю тебя. Я не терплю. Я люблю, — Юнги жмурится глаза, всё ещё задаваясь вопросом «как». Как можно его любить? За что? Чимин гладит большим пальцем внутреннюю сторону его ладони и продолжает тихо: — Наверняка спросишь, за что? Просто за то, что ты есть. В этом мире, в моей жизни. Мне много не надо, только твоё присутствие рядом. Ты видишь сейчас только свои недостатки, но и у меня они тоже есть. Не существует людей без них, сам же понимаешь. Почему ты так говоришь о себе, когда сам мне говорил это? —Чимин украдкой выдыхает, будто ему тоже тяжело говорить об этом. Юнги чувствует вину и за это. — Ты не любишь себя, Юнги? Этот вопрос стопорит всё сознание. Юнги знал, понимал подсознательно. У человека, который любит себя, не возникало бы таких эмоциональных качелей, как у него. Стоило услышать это со стороны, сразу всё стало понятно. Но вопросы всё те же. За что ему любить себя? Слёзы текут по щекам непрерывными ручьями. Вся боль, которую он копил в себе годами, выплескивается наружу, лишая его возможности остановиться. Да и не хочется. Чимин, кажется, тоже это замечает, встав перед ним и притягивая к себе за плечи. Юнги утыкается ему в живот, обнимая за талию, сжимая ткань футболки. Он ощущает безмолвную поддержку, то самое тепло. Легче. Дышать легче, больше не больно. Море посветлело. Как будто над ним поднялся рассвет. — Если ты не понимаешь, за что тебя можно любить, я тебе объясню, — Чимин шепчет с надрывом, тоже плачет, гладя его по волосам, — За то, как ты улыбаешься. Твоя улыбка прекрасна. За твоё умение сказать реально мудрые слова, когда человек нуждается в совете. Я восхищаюсь тобой. За твоё упорство и, хах, упрямство. Ты всегда идёшь к победе, как бы ни был сложен путь и какие бы препятствия перед ни были. Ты умилительно красивый, особенно по утрам, — затискать охота, честное слово. За твою заботу обо мне, за твои комплименты. За твою честность и непредвзятость. За твоё ворчание, — Чимин хрипло фырчит от смеха, и Юнги успокаивается от этого звука. — Мне нравится всё в тебе: твоя внешность, твой характер, твой внутренний мир, твои мысли. Я не знаю, как сделать так, чтобы ты полюбил себя, но я могу показать тебе, как люблю тебя я. Юнги дышит ароматом любимого, спрятанного в хлопке футболки, ещё какое-то время. Разум пуст, душевно он выпустил всё, что его гложило. Осталось только в груди тепло от слов Чимина и его мягких поглаживаний то по голове, то по плечам. Шторм затих, и, кажется, будто корабль снова плывёт в штиль. Юнги отстраняется, готовый посмотреть Чимину в глаза. Тот утирает свои слёзы одной рукой, но улыбается в ответ на его взгляд. Слова так и просятся наружу: — Люблю тебя, Чимини, — шепчет он, снова утыкаясь носом в живот парня. — Я тоже люблю тебя, Юнги-хён, — голос сипит, на грани шепота, но этого хватило, чтобы Юнги услышал. Пусть это не последний раз, когда у Юнги поднимется шторм в голове, но его тихая гавань Чимин всегда будет рядом, чтобы прогнать темноту и шальные ветра из его души. И даже если слова Чимина не помогут ему выгрести, его действия и простое присутствие смогут заставить его пожелать выплыть самому.