Бодрствуем, глаз не открывая.
Спим мы, очи распахнув.
Бам. Бам. Бам. Бам. Бой солдатских ботинок о землю задавал свой печальный гимн. Стройно шагали поредевшие ряды где-то вдалеке, их нельзя было увидеть, расставить аккуратно по порядку и посчитать пустые места, но и без того было ясно — затянувшееся сражение под ливнем и майской грозой многих оставило на земле этой полной свежей синевой ночью. Огонь факелов метался от редких порывов ветра, разбрасывая по еще не прогревшейся до конца земле длинные черные тени, все вместе они походили на причудливый узор, которым ночь раскрашивала землю. Я сидел за длинным деревянным столом. Он безусловно был очень громоздким, но не бесконечным — вдалеке виднелся угол, на котором гладь стола сворачивала вправо, по другую руку картина повторялась с точностью до наоборот. Я вяло посмотрел вдаль. Силы будто покидали меня. Не та священная жизненная энергия, которая покидает человека навсегда за пару секунд до смерти, а нечто более простое и бытовое. Я как будто бы мог встать прямо сейчас, уперев руки в боки, оглядеться по сторонам, все немедленно разузнать, задавая один за другим стройный ряд вопросов, рождающейся в моей голове со скоростью пулеметной очереди, но словно не достаточно этого хотел. И это «недостаточно» было таким сильным и давящим, что даже оторвать глаза от собственной тарелки казалось мне сложной социальной, именно социальной задачей, ведь непосредственной физиологической нужды в ее реализации я не испытывал. Но что же будет, если я продолжу так сидеть на пиру, повесив нос и глаз не поднимая?! Сначала не произойдет ничего, но потом найдется какой-нибудь особо сердобольный гражданин в нашем полку. Он проявит свой искренний интерес к моему самочувствию и тогда, о нет, тогда вся рать моих коллег, друзей и не дай бог просто знакомых, ринуться ко мне со своими вопросами и сочувствиями. И знаете, что самое ужасное в этом? Что глаза от тарелки в таком случае все равно придется оторвать. Поэтому я поднял лицо, слепив доброжелательную улыбку из тонкой линии губ, наполнил глаза приветливым блеском и с непринужденным спокойствием посмотрел перед собой. Глаза мои магнитом притянуло к себе старое старое здание — замок из кирпича. Он стоял достаточно далеко от меня, чтобы я не мог обнаружить каких-либо его индивидуальных особенностей, но в то же время достаточно близко, чтобы я разглядел каменную кладку — старую, а значит и долговечную; металлические решетки — метку защищенности; поднятые флаги на пиках и свет в редких окнах — признаки жизни и довольства. Очертания замка, видимые мне, не позволяли определить ни насколько он велик, ни насколько богат или вооружен. Зато кое-что я все-таки увидел. Вдалеке виднелся стол — кажется, он был совсем как тот, за которым сидел я, точнее не скажешь. Я подумал немного, оглянулся по сторонам, и пришел к выводу — стол квадратом окружал замок по периметру. Где-то наверное должен быть проход внутрь. — О чем ты так задумался? Голос вывел меня из раздумий. Мысль похожа на перевернутого жука, щекочет изнутри тонкими лапками, теребит за живое, но стоит чуть ей укрепиться, чуть прорасти — новый порыв ветра снова подкинет ее вверх-тормашками, чтобы потом кто-то из вереницы случайных прохожих ее окончательно раздавил, а потом дождь, снег, всякие автомобильные аварии и прочие мелкие катастрофы — что-то из этого точно, смыло ее навсегда, чтобы даже воспоминаний о ней не осталось. Возможно, так работает защитный механизм нашего мозга. Если бы все мелкие букашки хранились в нем всю жизнь, представьте, на что была бы похожа наша голова к тридцати годам. — Да так, суета на работе, — мирно улыбаясь отвечаю я своей приятельнице Н., знакомой мне с моей прошлой работы. — Как и у всех. — Тон в тон моей улыбкой отвечает она. — У нас вот ввели новую систему ассесммента, представляешь? — Не может быть! И на ком будет контроль, любопытно мне узнать. — Менеджмент конечно. — Ну еще бы, как будто им мало обязанностей. — Не говори. Сначала из-за пандемии была эта ситуация с сервисами доставки, теперь еще это. А о повышении зарплат речи даже не идет, к тому же… Я отчаянно вперился глазами в Н., силясь уловить хоть слово из того, что она дальше говорила мне, но все слова лились мимо, как будто мои уши внезапно обратились в сито. Не помню, с какого момента это начало происходить. Может так всегда и было. Хотя нет, нет, в юности все однозначно было не так. Мне было интересно слышать, интересно отвечать, мне было интересно решительно все, хоть на йоту отходящее от откровенно скучного. А если вдруг не было, я мог открыто заявить об этом, перевести тему или даже сменить круг общения. Когда же я стал улыбчивой ширмой, скрывающей тень безмолвного себя? Слова лились быстрее и быстрее из ее рта — это было видно по артикуляции. Кажется, тема ее действительно волновала. А мы ведь в одной сфере работаем, должно быть это какая-то очень актуальная проблема. — Ну это уже абсурд! — внезапно воскликнул я. — Вот и я так сказала. А они мне в ответ… Даже собственное восклицание звучало для меня ультразвуком с морского дна, вынесшим едва заметную волну на поверхность. Все таки социальные навыки — поразительная вещь. Краем глаза я отметил еще нескольких старых знакомых, каждый с кем-то оживленно говорил. Отовсюду слышалось то название фирмы, то имя кого-то из руководства или других известных в рабочем кругу особ. Все эти разговоры изо дня в день, из вечера в вечер, одни другие начинающие, одни продолжающие, не имеющие никакого результата, кроме выброса в воздух всего того слоя душной липкой грязи, который оседал на душе во время трудовых будней, будто бы стали фоновой музыкой моей жизни — мелодией из начальных титров ситкома, которая забыла закончиться и перейти хоть к каким-то, пускай и заурядным, но все-таки событиям. Взгляд мой незаметно переместился с людей на стол, за которым все они стояли-сидели. Это было настоящее чудо — венец человеческого многовекового труда и обмена опытом. Блюда громоздились одно на другое, стояли фонтанами по всему столу и были настолько изумительно сочными, яркими, необычными — каждое несло в себе историю, каждое просто обязано было задеть что-то в твоей душе. Я заметил для себя одно из них. Бланманже со сливками и медовыми персиками отправляло прямиком в беззаботное детство, теплый июньский день, куда-то далеко загород, где закаты были непростительно оранжевыми, неделями пахла сирень, а песчаные тропы были от начала до конца изъезжены старыми скрипучими велосипедами. Мысли мои были так далеко, что мои губы оказались мне неподконтрольны — широкая улыбка вышла у меня на лице сама собой, и даже глаза окрасились темным блеском от любви и счастья. Внезапно я практически физически ощутил громыхнувшую тишину, все вдруг засуетились, начали перемещаться по разным направлениям. Я на секунду опешил, а затем понял — ужин готов. Официанты гуртом выкатились из-за угла замка, каждый нес по подносу на трех вытянутых в вибрирующие струны пальцах обеих рук. Казалось, что они не идут, а танцуют — грация в их движениях была — загляденье. Они изысканно лавировали возле стола, перекидывая свободные подносы друг-другу, чтобы освободить подающую руку. Налитые жадностью и предвкушением глаза гостей вбирали в себя искры пламенеющих факелов и сверкали в ночи как глаза летучих мышей в черной пещере. Я почему-то не мог вспомнить, что заказал. Мне казалось, это мог быть палтус под французским соусом из сливочного масла и пряных трав — я часто беру его в качестве основного блюда. Хотя и шатобриан прожарки рэр с печеным картофелем мне определенно нравился. Однако, если судить по количеству людей вокруг, и по масштабности пиршества, мероприятие было действительно грандиозным, а значит — необычайной важности. Скорее всего, в честь такого события я мог заказать себе рибай средней прожарки и добавить к нему овощей на гриле в качестве гарнира. Я бы обязательно взял сливочный соус с пятью видами перца и густой мясной соус демиглясс, который непременно должны были готовить в течении суток, чтобы он оказался нужной консистенции и степени насыщенности. И наверняка брусничный с розмарином — что может лучше сопроводить мясо?! Вот что странно — я отлично знал, с чем конкретно я бы хотел съесть любое блюдо в мире. Что мне не предложи, будь то паста, утка, форель или даже хлеб. Чиабатту я бы хотел видеть свежеиспеченной рядом с плоской тарелкой с невысокими бортами, чье дно было бы заполнено до краев оливковым маслом обязательно экстра вирджин с несколькими каплями бальзамического уксуса, посыпанного сверху свежемолотым перцем и морской солью. А если уж подаете мне темный хлеб — добавьте к нему пожалуйста ароматного сливочного масла с зеленью и чесноком. И так со всем, представляете?! Но если бы вам вдруг пришлось спросить меня, что конкретно я хочу съесть, я бы предпочел скрыться от вас за меню, а потом все-таки выбрать что-то по акции или по вашей рекомендации. И выбором своим в конечном счете остался бы не удовлетворен. И снова не могу сказать, когда это со мной произошло. Помню в детстве я очень любил один особый набор продуктов — чизбургер, картофель фри, шесть куриных наггетсов и горчичный соус. Я любил только это и только в такой комплектации. Убери хоть один элемент, скажем наггетсы, — и весь заказ окажется бессмысленным и невкусным. И окажись у меня на руках все деньги мира в тот момент, я бы не смог их растратить в каком-нибудь гастрономическом кутеже. Просто покупал бы себе каждый день. Чизбургер. Наггетсы. Картошку фри. И горчичный соус. Раньше вообще все эти яства не казались мне столь соблазнительным. Скажи мне кто, что устриц нужно есть живьем, а продуктом живительной любви они являются только потому, что умирая под давлением наших активно работающих челюстей, они испытывают естественное для всех живых организмов желание продолжить свой род и выбрасывают изрядную дозу афродизиака в наше тело, я бы пришел в ужас и счел людей, считающих этот продукт деликатесом и к тому же полезным, настоящими живодерами и психопатами. А сейчас могу с большим удовольствием отведать половину дюжины с охлажденным мюскаде, и буду вероятно очень этим доволен. Когда-то сама концепция ресторанов казалась мне разочаровывающей. Такие яркие и громкие вывески, всегда очень модные и невероятно атмосферные. Помню, когда читал надпись «canteen» на одном заведении, выведенную красным шрифтом, который походил на игрушечный, на невероятно теплом желтом фоне, что-то в моей голове вдруг щелкнуло, и я оказывался в одной из придорожных американских закусочных. За моей спиной была история из тысячи проделанных километров на синем старом форде с компанией добрых друзей, шутки у нас в дороге летели быстрее, чем шелуха из-под семечек. Впереди нас ждала целая жизнь, любовь, за которую стоит бороться, и еще неведомая нам цель, которая будет стоить всех жертв, которые нам несомненно придется принести. Но пока все это было в далеком будущем, мы наслаждались сочными пончиками, присыпанными сахарной пудрой и попивали молочные коктейли из разноцветных трубочек в высоких граненых стаканах. Все это проносились в моей голове так быстро и незаметно для меня самого, словно при взгляде на эту надпись «canteen» срабатывала какая-то кнопка в моей голове, автоматически заменяющая фон в моем подсознании. Не было конкретной мысли, и если подумать логически, в такие длительные путешествия я никогда не ездил, и возможно даже и не собирался. Но внезапно захватившее меня предвкушение или скорее послевкусие счастья толкало вперед, навстречу пластиковым со стеклянным окошком дверям и я оказывался внутри загадочной «canteen». И что же вы думаете, это была самая обыкновенная столовая с дрянной дешевой едой, морсами из порошка и воды, и холодными мини-пиццами с истекшим сроком давности под полиэтиленовой пленкой. С одной из таких пицц я оказывался сидящим у окна этой печальной столовой с одним единственным кассиром за стойкой и, недовольно ее жуя, пялился в окно следующие полчаса, силясь понять, как, черт возьми, меня сюда занесло, и когда я наконец начну меньше есть. Мне подали блюдо. Официант эффектным движением руки, точным как солдатский марш и при этом плавным, как лебединый танец в исполнении балерины, расположил его точно посередине между приборами. Это оказалось крудо из гребешка, выложенное на эспуме, в аромате чувствовались горьковатые нотки трюфеля и свежесть морского бриза. Я любовно вглядывался в свое блюдо, на редкость довольный своим заказом. Подняв глаза выше, я обнаружил своего друга Д., сидящего прямо напротив меня. Его рыжие волосы напоминали о готических ведьминских шабашах, только не тех, где неухоженная стайка бабушек кружит вокруг костра с метелками в руках. Скорее в не было что-то от древнего темного таинства, черно-магической увесистой книги, багряной крови в металлическом гравированным бокале вина, и рунического ритуала, призванного проклясть обидчика до конца его жалкой жизни. Глаза Д. были обращены на меня, в них читалось немое приветствие. Я оглянулся по сторонам, осознав вдруг, что не могу вспомнить дороги до места, в котором я находился. Стены замка, возвышающегося передо мной, в окружении длинных деревянных столов, казались смутно знакомыми, будто бы я видел их раньше, или где-то о них читал и представлял именно так. Я попробовал осмотреться внимательнее, но чувство усталости казалось делало все мои движения вялыми и нежелательными, будто бы я сам себе сопротивлялся или сам себя уговаривал. Чувство тревоги наверное должно было колыхнуть что-то в моей душе и так бы и произошло, если бы не все события последних лет. Такая чехарда смертельных угроз, будто бы сошедших со страниц учебника по истории за девятый класс, однажды превращает тебя, живого человека, в надувного болванчика, куклу-рекламу, качающуюся на ветру — куда бы ветер не дул, ты также однообразно танцуешь под его моветоны, совершенно безразличный и намертво прибитый к месту, где тебя однажды кто-то почему-то без твоего спроса разместил и сказал: «Вот это, мальчик мой, твой дом, родина твоя». А что это такое — дом? Обязательно ли он там же, где и родина? И что из этого важнее? И может ли оно измениться когда-то? Этого всего почему-то не сказали. Я мягко улыбнулся Д. в ответ. Как раз в этот момент официант в изысканно-куртуазной манере ставил перед ней какое-то блюдо на фаянсовой тарелочке, расписанной гжелью. — Д., что это там у вас? — слегка приободренный любопытством — кажется единственным чувством, которое, за исключением физиологических потребностей и работы, было способно поднять меня с кровати, спросил я. — Я заказал бриошь с крем-чизом и креветками, — бодрый блеск в его взгляде выдавал внутреннее предвкушение вкусного яства. Это прозвучало очень аппетитно. Хотя то, как звучит блюдо, иногда совсем ничего не говорит о том, каким оно будет. Так, наверное, обо всем в этом мире можно сказать. Помню, когда еще был ребенком, мы с родителями изредка приезжали в столицу за покупками. Фонари на автострадах провожали нас из удивительного, на мой взгляд, города, в котором всегда томилась и бурлила жизнь, сам ее сок. Наш маленький тихий городок казался мне всего лишь макетом того города — настоящего. Мы разъезжали по красивым лакированным улицам с домами, которые были так стары, вечны, красивы — каждая их деталь благоухала историей и неведомой родиной, откуда они будто были привезены уже именно такими. Словно за их окнами шуршали бальные платья, золотые канделябры красовались на столах, рыцари и офицеры сражались и умирали за любовь, дамы плакали и смеялись, излучая свет и достоинство. Эти образы сменялись чередой ярких вывесок магазинов, в которые мы никогда не заходили, и кучей людей и машин, которые были так заняты своими делами, что мне они все казались невероятно важными и многозначительными. Мне казалось, что однажды и я стану таким человеком. И у меня тоже появятся дела не меньшей степени влажности. И тогда я перееду в этот самый главный город, и также буду бежать по улице с телефоном у уха, картонным пакетом с ручками-веревочками и пластмассовым стаканчиком с кофе в руках, потому что дома его выпить мне будет не успеть. Кофе я правда тогда еще не пробовал, так что смутно представлял, что это за напиток такой, но понимание того, что он является спутником каждого мало мальски важного человека уже пришло ко мне. Было одно место, которое особенно привлекало мое внимание. Я мечтал, что буду отдыхать там после трудной рабочей недели, проведенной за компьютером в кабинете с высокими потолками и панорамными окнами, открывающими вид на весь город. Оно называлось «Шоколадница» и манило меня так же сильно, как запах маминых свежеиспеченных блинчиков по утрам воскресенья. Я представлял себе шоколадные фонтаны и ростовые фигуры, мое воображение рисовало мне тысячи десертов, которые можно было бы приготовить из шоколада. Например, с карамелью или ягодами. Или лучше всего безе. Я думал, сколько видов горячего шоколада там есть и смогу ли я выпить их все за раз, когда разбогатею и смогу позволить себе сделать такой заказ. Меня очень волновал вопрос, есть ли там другие десерты. Например, медовик. В нем нет ничего шоколадного и мне казалось глупым что-то в нем менять, он итак был очень вкусным и красивым. Или например эклер с ванильным кремом. Может они делали только шоколадные медовики и эклеры, и тогда их бы мне тоже очень хотелось попробовать. Я оказался там впервые будучи уже студентом, и потом бывал несколько раз. Мне нравился у них биф-салат и домашний лимонад со свежей мятой. Никаких ростовых шоколадных фигур или вообще хоть чего-то, обосновавшего их название, там не было. Д. отодвинул тарелку от себя. Он сделала это мягким движением, полным изящества, но подняв глаза на его лицо, я понял — руки врут лучше, чем глаза. В них читалось брезгливое отвращение, возмущение, даже будто бы высокомерное пренебрежение. И все это оскорбленное достоинство ливнем лилось на бедные мертвые креветки, укутанные в кремовое покрывало из молодого сыра. — Что-то не так? — я решил проявить участие. Иначе меня могли неправильно понять и решить, что мне нет дела до чьих-то проблем, кроме своих. На деле же мне не было дела и до своих проблем тоже, но объяснить это показалось мне более сложной задачей, чем соединить три коротких слова во внимательно вопрошающем знаке. — Это просто ужасно, — с абсолютно искренней болью в голосе, Д. посмотрел на меня, затем снова опустил глаза на блюдо, будто бы желая убедиться, что глаза ему не врут и поднес руку ко рту. — Так плохо? — теперь и я был удивлен. — Можно? Д. кивнул и, все еще держа руку у рта, проследил путь моей руки к его тарелке. Я же, словно случайный прохожий, любопытства ради остановившийся поглядеть на драку местных хулиганов, с азартом придвинул к себе злополучное блюдо. Голубые завитки в виде цветов и перьев изгибались и кружились по каемке в складном хороводе. Даже надкусанным, сэндвич выглядел очень привлекательно, креветки розовели внутри него, как нежный сливочный крем с малиной внутри сахарного рогалика. Я хотел было немного прицениться, нацепить на себя сюртук знатока, собрать гармошкой тонкие морщины на лбу, чуть приосаниться и наклонить голову вбок, точно в голубой задумчивости. Дать блюду сначала, как и полагается, органолептическую оценку — внешний вид, цвет, запах. Но чувство голода больно кольнуло под живот и быстрым движением рук убило во мне эстета. «Получается, иногда руки все же честнее глаз», — сардонически подкололо меня мое же подсознание, в то время как мои челюсти уже сомкнулись на чуть сладкой мягкой упругой булочке. Я жевал с наслаждением, все вкусы переплетались между собой, все текстуры следовали одна за другой — нежные, плавные и мягкие врезались и разбивались о плотные и упругие, чуть хрустящие, и медленно обращались из нескладной мозаики в калейдоскопе в цельную картинку вкуса. Мне показалось, что блюдо было слегка недосолено и, если можно так говорить о еде, оно было скучным. Креветки и крем-чиз — это уже такое старое и всеми опробованное сочетание, оно не изумляет тебя, не приводит в восторг. Оно, как когда-то домашняя котлетка с картофельным пюре и маринованным огурчиком и столичный салат, затем Том ям с кокосовым молоком и ролл «Филадельфия», было излюбленным блюдом для многих дам и их мужей, теперь же стало скучным символом изменившегося ресторанного бизнеса в нашей стране, простым обеденным блюдом, чем-то, что выбираешь, когда нет ничего более интересного. Но тем не менее никакая скука не помешала мне с удовольствием его съесть, и лишь общие правила приличия заставили меня воздержаться от соблазна облизать собственные пальцы. Я оторвался от блюда в легком забытье и соприкоснулся взглядом с Д. Он выжидающе смотрел на меня, очевидно желая разделить негодование как большой яблочный пирог — на несколько человек, чтобы вместе им насладиться. Я вынужден был отказать ему в таком удовольствии, при том совершенно невольно — мои чертовы руки, помогающие мне стремительно поглощать мягкие бриоши с румяной корочкой, выдали меня с потрохами. Но благо, как и в случае с пирогом, конкретная личность была не настолько принципиальна, поэтому негодование Д. щедрым водопадом уже лилось в уши другого моего друга Р. Его присутствие я заметил только сейчас. Он присел на край стула, точно сообщая, что на этом месте ненадолго и скоро уже уйдет. Его глаза с кошачьей напряженностью вглядывались то в лицо Д., то в окружающую обстановку. Он словно робот фотографировал глазами детали, записывая каждую на свою дискету. Здесь не так лежит вилка, тут скатерть недостаточно поглажена, у этой официантки ногти кажется слишком длинные и яркие. Память у этой дискеты была явно немаленькой. — Просто верни это и все. В чем проблема? Своими отзывами ты даже поможешь заведению. Они будут знать, что с этим блюдом не так и тогда смогут с этим что-то сделать, — со звенящим возмущением в голосе он положил вилку на тарелку, звон калибровался прямо в тон его тону. — Ну не знаю, — Д. опустил взгляд и поджав уголок губ с печалью Иисуса во взгляде взглянул на тарелку. — А.! — Ну уж простите, — улыбнувшись и радостно причмокнув, ответил я. БАМ БАМ БАМ Тихо, но отчетливо, слышалось вдалеке. Я оглянулся было на звуки этого марш умирающей юности, но слух мой, точно резвый олень при виде охотника, улавливал малейшие колебания вблизи меня. — …он держал его всей рукой за донышко, а не за ножку, представляешь?! — Отвратительно! Даже слышать больно! БАМ БАМ БАМ Звуки стали ближе или дальше? Они были так далеко, а вокруг стоял такой нескончаемый гомон, что я не мог этого определить. — Вы это слышите? — внезапно вырвалось у меня. Я так долго молчал, что звук собственного голоса показался мне чужим и слишком резким. Он как будто спешил и раздался быстрее, чем я успел осознать, что принял решение что-то сказать. — ААААААААААА! — раздался внезапно истошный женский визг. — Что это? — Боже, что там там? — Что же это? Отовсюду доносились выкрики и шум, стулья спешно отодвигались. Люди вставали один за другим, как лес нестройных елок, заполняя собой все пространство, видимость становилась все ниже. Черные лоскуты смокингов мешались с зеленым атласом платьев, красными рукавчиками и белыми воротничками. Посуда шевелилась вместе с гостями — постукивали приборы, звенели тарелки, шурша отодвигались бокалы. Шепот связывал столько разных звуков в единую мелодию — песню паники и меланхолии. — Крыса! Это крыса! — услышал я крик вдали. Все побежали. Кто вправо, кто влево. «Крыса! Крыса!» — визжали все. А я визжал? Не помню. Но я тоже встал. Столько людей перемещалось одновременно, в какую сторону следовало двигаться? Идти против толпы нельзя, но если каждый бежит черт пойми куда, что же делать в таком случае?! Часть толпы начала походить на суетящуюся группу, в центре которой высился человек. — Хе хе хе, — услышал я его смешок, предвещавший что-то, чего я бы себе точно не пожелал. — Сейчас мы ей покажем. Он походил на ковбоя из старого Американского вестерна. Кажется он даже делал что-то с ружьем, упертым дулом в землю, хотя мне так издалека видно этого не было. Фантазия опять меня опережала. — Пожалуйста, все успокойтесь! Вопрос сейчас решат, — какая-то дама с самым спокойным на планете лицом использовала стул в качестве импровизированной сцены, но созерцать ее актерские способности нашли нужным лишь несколько человек, которые окружили ее и с видом собственного превосходства стояли совершенно спокойно, очевидно находя занятия окружающих глупыми и непредусмотрительными. — Все, я готов, — снова донесся до меня сиплый ковбойский бас. Я услышал подобие щелчка затвора. Кто-то бежал вперед, кто-то назад, кто-то влево, кто-то вправо. Может быть они все бежали в одно место, но использовали разные компасы. Стол каким-то волшебным образом прекратился в грязное месиво — восхитительная магия взбесившейся толпы. Тарелки повсюду были перевернуты, разбиты и изуродованы. Бокалы разлиты, а их содержимое обратилось в липкую жижу, наводнившую стол. Всюду торчали вилки, ложки и ножи, игриво поблескивая на свету. — Да дайте же мне пройти наконец, — внезапно раздавшийся рев какого-то мужчины во фраке возвысился на галдежной толпой. Он будто стал для меня спусковым крючком. До этого стоя неподвижно, я чувствовал себя будто онемевшим. Делать как все не хотелось, но как поступить самому — я не знал. Я сделал шаг вперед, только чтобы начать. Чтобы движение зародилось в моих костях и мышцах, раз не смогло само зародиться в моем мозге. Кажется, телом я управлял лучше, чем собственной головой. Ватные ноги сдвинули меня на несколько шагов из-за стола. Меня тут же толкнули. Очень неприятно кстати, я ведь никого не толкал, хоть и находился в том же самом месте в той же самой ситуации. Тут же кто-то снова ткнул меня в плечо, и я принял решение отодвинуться от места основного движения. В моей голове внезапными вспышками проносились какие-то героических подвигов киноочерки из различных кинолент, где мужественные герои — те, что стоят в самом центре всего сюжета и как будто бы в центре своей собственной двухчасовой Вселенной, пренебрегая опасностью для собственной жизни, окунались в самую пучину кромешного мрака. И казалось, что не такие недюжинные способности они и проявляли, скорее чистосердечный порыв души, самоотречение на благо своих близких или даже незнакомой группы людей, само провидение будто бы вело их по тропе правильных маленьких решений, каждое из которых само по себе сложным даже и не было, но принятые именно в такой последовательности, именно в эти конкретные моменты, они приводили в тому самому счастливому спасительному финалу. Где же было мое провидение? Или у меня не достаточно чистая душа? Кажется, зла я никому не желал. Может только тому, толкнувшему меня джентельмену, споткнуться о ближайшую корягу. Но это я конечно в шутку. Я ощутил тошнотворный запах, если бы у ароматов были цвета, этот точно был бы ядовито-зеленого. Кашель непрошенным мятежником прорвался из меня, корябя мне горло. Я словно задыхался. — Боже, что это… — Помогите… — Помогите мне. Люди всюду кашляли, склонившись и скрючившись. Они толпились, прижимались друг другу, но кажется никто никого толком не слышал. — Без паники, для человека это не так опасно, сейчас все пройдет! — продолжал горланить Ковбой. — Да что же это?! — одна женщина пальцем указала вдаль, за стол, где была невидимая черная пустошь. — АААААААААА! Ров точно ожил. Огромным черным массивом, будто живое одеяло, где вместо ниток были хвосты, а ткань заменяли тела, гигантский крысиный рой вырвался наружу и спешил накрыть собой крайний стол и все, что за ним. Теперь все бежали в одну сторону. Вернее от одной стороны. Как все-таки полезно для группы людей иметь общего недруга — какое невероятное единство! Я тоже принялся было бежать, но оторвавшись от столь устрашающего зрелища позади себя, я посмотрел вперед, и обнаружил не менее пугающую картину впереди. Факелы под случайными ударами толпы принялись падать один за другим. Огонь вспыхнул быстрее, чем паника во время чумы. Горели сумки, шляпы, люди. Кто-то кого-то неудачно толкнул. Визги и крики раздавались с самых разных точек. Кто-то останавливался, его неизменно сносило впереди. Кто-то падал, и вставал снова, силясь не оказаться под ногами недавних товарищей по трапезе. Одна крыса бежала впереди других, будто она была героем своего собственного крысиного фильма, бесстрашно прокладывая путь для своих менее смелых сородичей. Я остолбенел окончательно. Смерть происходила прямо перед моими глазами, и я был точно таким же ее слугой, каким был каждый здесь. Бессилие наполнило каждую мою клетку свинцом, намертво прибив к одной точке. Я сдался так быстро, что если бы моим врагом не была неразумная животная масса, а реальный человек, он бы скорее всего удивился. Но я не считал это слабостью. Это разумно. Когда исход битвы предрешен — какой смысл в схватке? Зачем тратить силы, это все равно, что барахтаться в дикой горной реке с бурным течением и обрывом на конце. Только лишняя паника, страх, чувство и обреченности и сопротивление ему. Именно это сопротивление и приводит к самым сильным душевным мукам. Как было у Аллена Карра в книге — курильщик страдает, потому что сопротивляется желанию курить. Но как только он находит в себе силы осознать, что больше никогда не закурит — все страдания приходят к концу. Счастливчик живет, дышит и торжествует над привычкой. Со смертью дела обстоят абсолютно также — стоит лишь принять ее неизбежность, и страх уходит, оставляя место смиренному созерцанию. И я созерцал хаус в багряных тонах, подстеленный живым ковром, состоящим из мелких роящихся тварей, огня и крови. Когда я решился опустить глаза вниз, чтобы лицом к лицу столкнуться со своими будущими пожирателями, лицо мое вытянулось в изумлении. Крысы почему-то коллективно меня игнорировали. Они мчались целеустремленной толпой вперед, шуршали лапки и хвосты, цоколи тысячи маленьких коготков о землю. Тысячи мелких глазок проскакивали мимо меня, даже не оборачиваясь, будто я был корягой, торчащей на пути, и привлекал внимание только в ту секунду, когда нужно было меня обойти. Я стоял там, как скучная серая статуя на входе в театр, одиноким изваяниям посреди казавшегося вечным хауса, всеми покинутый и никому не нужный. Что-то творилось вокруг меня, что-то все время происходило, кто-то умирал, а кто-то оставался в живых, кто-то страдал и плакал, кому-то приходилось принимать тяжелые как чугун решения, а кто-то сам летел, вдохновленный стрессом и амбициями, на колесницу, стремясь взять вожжи правления в свои руки. Тянулись минуты, часы и как будто бы дни, но это не было правдой. Время в бездействии обращается в густую топь, иллюзией окутывая разум бездействующего. Бывает, что секунду он принимает за вечность, а иногда целый день в постели обращается в считанные минуты, которые потом ни вспомнить, ни посчитать не можешь. И спрашиваешь тогда про себя, куда же ты пропало, время? Тебя ведь было так много. А оно все там, захлебнулось в этой ленной трясине и безвозвратно кануло в пучину собственных сожалений. Светало. Кончалась эта страшная ночь. Какой удивительный эффект производит на все солнечный свет. Мягкое белое светило тонкими мазками освещает каждую черточку, каждую росинку на траве. Рассветное марево окутывает своим широким хвостом стены огромного замка, лаская лучами каждый кирпич, золотом покрывая каменную кладку, каждую башенку и каждое затворенное на ставни окно, будто бы стучится внутрь: пустите меня, день пришел! Передо мной предстала картина всего ночного погрома такая, какая есть — под светом не спрятать ночные тайны. Последняя крыса визгливо пискнула, словно оповестив об окончании всего действия, и скрылась во рву на противоположной стороне. Живых людей практически не было — кажется, они нашли вход в замок и большая часть скрылась внутри. Лишь несколько сосредоточенных одиночек бродило по периметру, растерянно водя глазами по распластанным повсюду телам. И тихое, уже совсем еле слышное бам бам бам раздавалось вдали.