Выход за пределы романтического нарратива

      Неистовый Виссарион, которого я неоднократно склоняла в эссе по «Герою нашего времени», назвал «Евгения Онегина» энциклопедией русской жизни. Да, но энциклопедией какого времени? Двадцатых годов позапрошлого века, и с тех пор это ёмкое определение перекочевало в разряд общих мест.       Я очень люблю разбирать «Евгения Онегина» со своими учениками и терпеть не могу, когда к блестящему четырёхстопному, остроумнейшему, живому ямбу привешивают тяжеленную, как могильная плита, мораль, знаете, все эти словеса про лишнего человека. Вы ведь помните эту прекрасную и ядовитую «Песенку о русской литературе»: «Печорин — лишний человек, Онегин — сложная натура, Герасим утопил Муму, вот вам и вся литература».       В последние десять лет стало вообще модно вписывать «Онегина» и всю эту ситуацию с его любовью к замужней Татьяне в скрепно-православный дискурс, от которого Пушкин отчаянно вертится в гробу. Популярные психологические книжки вроде «Онегин на приёме у психолога», или блогеры, обвиняющие Татьяну в истеричности и созависимости, ничем не лучше. Всех этих прекрасных людей хочется отправить в среднюю школу, класс этак в седьмой, где объясняют, чем герой литературного произведения отличается от живого человека, почему нельзя слишком психологизировать текст и воспринимать героя другой страны и эпохи, как своего соседа Васю.       В общем, бедный пушкинский роман в стихах, как вы понимаете, обвешан чужими проекциями и фальшью официоза. Дети это прекрасно чувствуют и спасаются от него, как могут, рисуя, например, кибитку-истребитель, которая летит по небу и взрывает пушистых браздов. Стёб — всё ещё отличная самозащита от всей этой навязываемой мертвечины.       Так вот, текст, а точнее, его школьная и дискурсивная трактовка обросли штамповкой. И штамповка эта, как водится, перестала восприниматься осмысленно.       Онегин у Пушкина, безусловно, лишний, но вот почему?       Почему замкнутая Татьяна вдруг «милый идеал»? Спойлер: потому что она подлинный романтический герой и естественный человек, но поди объясни это современному школьнику, привыкшему к другим отношениям и другой коммуникативной культуре. Татьяна она в каждый миг своей жизни, даже когда пишет дурацкое любовное письмо, всё состоящее из любовнороманной штамповки, поразительно искренна и честна, не пытается изображать из себя то, чего в ней нет, но зато не может найти слов для того, что в ней и у неё есть. Проблема этого грешного письма в первую очередь в том, что у героини не было языка культуры для выражения и осмысления собственных чувств, вот она и взяла чужие, попыталась вписать живую себя в канон романа восемнадцатого века и… получилось, откровенно говоря, некрасивое. Ну, знаете, так бывает, когда ты по неопытности и глупости пытаешься зафотошопить снимок, чтобы выглядеть как надо и красиво, а на выходе получается трэш. Привет, проблема репрезетанции в полный рост, Пушкин о ней писал ещё до того, как это стало мейнстримом.       Почему Ленский так лезет на стенку от того, что Онегин всего лишь танцует с Ольгой? Почему он погибает на дуэли так нелепо?       Когда я прошу своих падаванов рассказать, а, собственно, о чём роман, они, дети, измученные современной российской школой, честно пытаются пересказать фабулу, но… пушкинский текст больше своей фабулы и схемы, он весь построен на игре с тогдашним литературным контекстом, читательскими ожиданиями и несовпадением этих ожиданий с тем, что в итоге написано и реализовано.       «Евгений Онегин» — это большущая, феерически красивая, остроумнейшая деконструкция позднего романтизма, и тот ещё троллинг читателя, который попутал берега и забыл, что в жизни весь этот томный байронизм, демонстративная исключительность и страдания по недостижимому (слава тебе Ктулху) идеалу вызывают не сопереживание, и даже не желание сожрать стекла и обмазаться всей из себя такой непонятостью, а…правильно, желание бить страдальца ногами или канделябром, а ещё лучше — отойти от него подальше и отмахиваться осиновым колом.       В слову, наши современные вампиры — тоже изобретение эпохи романтизма. «Евгений Онегин» — это роман о границах литературы и жизни, о взаимопроникновении условностей этих миров, и о том, как три не самых плохих человека (в творчестве Пушкина только одна абсолютная мразь и это Швабрин), начитавшись книжек, не осмыслив, потащили книжные штампы и законы жизнь, натворили фигни… а повзрослела и выросла из чужого нарратива, попутно отказавшись играть в сомнительные игры, одна Татьяна.       Ещё это роман о социальной и личной норме, и о том, какую фигню русский человек на rendez-vous можно сотворить со своей и чужой жизнью, лёгким движением ноги на эти самые нормы наступив и не подумав о последствиях своих поступков. Потом, разумеется, придет реальность и отвесит страдальцу хорошую оплеуху, но как мы помним из моего анализа «Героя нашего времени», он так и не поймет за что.       Кроме того, это роман о читательском и человеческом взрослении, об умении говорить «нет» и о чувстве собственного достоинства. И вот оно, это самое чувство собственного достоинства и самоуважения, оказывается больше романтической любви, точнее, представлений о ней и того, что за неё принимали. К слову, Пушкин вовсю вертит и деконструирует понятие романтической любви ещё до того, как это стало мейнстримом. Перед читателем встаёт большой вопрос: а из чего ещё вырастает чувство юной Татьяны, которая Онегина-то видела всего один раз за свою семнадцатилетнюю жизнь?       Под конец оказывается, что перед нами роман о свободе и долге, но о свободе и долге в очень самурайском, если так можно выразиться, понимании. О том, что ты берёшь на себя обязательства добровольно, и фарш невозможно провернуть назад, но ты уже не вписываешься в чужой нарратив и не говоришь чужими словами, смысла которых не понимаешь, а создаёшь свой, где ты не объект чужих нежных чувств, а сама себе хозяйка.       И вот вся эта красота спрятана в лёгкой, искрящейся «воздушной громаде» онегинской формы, посреди авторской вдохновенной болтовни обо всём на свете.       Надо сказать, что первые читатели не оценили ни открытого финала, ни честной и очень великодушной отповеди Татьяны, а бухтели на то, что автор недодал хэппи-энда или трагического усыхания главной героини из-за любви. Как это так, Татьяна говорит твёрдое «нет», устраивает пропесоч из-за недостойного дворянина и порядочного человека поведения (потому что Онегин, по факту, любит красивую оправу и статус княгини, а не саму Татьяну, которая, напомню, жена его друга и родственника!), и говорит это «нет» от себя, а не выступает как объект нежной страсти. Более того, за попытку поставить себя на пьедестал, идеализировать, навязать чувство вины и поиграть в игру «спаси и воскреси меня своей любовью» (типичный литературный гендерный контракт в произведениях девятнадцатого века, безжалостная ты щука) она сразу же отвечает защитой своих границ, а под конец прямым текстом говорит, что такое поведение мелко, мерзко и недостойно. Как это так — в жизни героини есть ценность побольше и посильнее любви?       Весь девятнадцатый век большая русская литература будет этот пушкинский посыл переваривать. Завершит эту работу только Гончаров в «Обрыве», где Татьяна Марковна Бережкова, бабушка Веры, прикажет сломать беседку, чтобы достоинство русской женщины больше никогда не подвергалось такому унижению, как в той ситуации, которую Чернышевский очень ехидно препарировал в своей статье «Русский человек на rendez-vous». Чернышевский, конечно, в своей любимой манере ехидничает над ситуацией: незаурядная, яркая женщина точно знает, чего хочет, объясняется герою в любви… а эта инфантильная мамина корзиночка оказывается морально не готова к физической близости, не может взять на себя ответственность и сбегает.       Дмитрий Быков утверждал, что Пушкин задумал «Онегина» как своеобразную месть бывшему другу Александру Раевскому, якобы тот в своей связи с Елизаветой Ксаверьевной Воронцовой пользовался поэтом, как ширмой. Мне это представляется отнюдь не главной причиной. Любая культура и литература не только постоянно осмысляет и переосмысляет самоё себя, но и достижения соседей. У Пушкина есть блестящая и остроумнейшая поэма «Граф Нулин», где он вовсю стебётся и над байроническими героями, и над шекспировской поэмой «Лукреция», но делает это так весело и легко, что мы не сразу замечаем, откуда уши торчат. А творческий метод в «Графе Нулине» он стащил из поэмы «Беппо» английского романтического всего, бисексуальной иконы литературы, денди и большого скандалиста Джорджа Байрона.       Здесь, конечно, надо сразу сказать, что нам сейчас не вполне понятны новаторство и крутость Пушкина и Грибоедова, которые очень сильно прозаизировали язык поэзии и приближали его к живой разговорной речи. Мы к этому привыкли и мы на этом воспитаны, а ведь каким был язык тогдашней поэзии и прозы: пышно-пышно, ярко-ярко, пафосно-пафосно, бдыщ-пыщ! И страсти-мордасти до неба, а разговоров-то было!       Пушкин делает литературный язык логичным, ёмким, кратким, более динамичным, но не теряет при этом яркости, образности и напряжённости, и конечно, он описывает реальность и прозаический, обыденный быт как боженька. И вот эта реформа языка готовилась поколениями писателей и литературным процессом аж сто двадцать лет.       Не верите мне — почитайте Лажечникова, Милославского или других второстепенных писателей первой трети девятнадцатого века, хотя эти ещё более или менее. Уверяю вас, вы умрете от скуки и раздражения, а потом побежите к кристальной ясности, конкретности, и чёткости пушкинской поэзии и прозы, вытаскивать колючки из носа.       Кстати, а вы знаете, что Пушкин фанфики тоже писал?       …Впрочем, это совершенно другая история, пока закончим вступление и зададим себе любимый и ненавистный вопрос всех девятиклассников: а какого чёрта и почему Онегин лишний?