Галерея различий

«...Оживая, мертвец приобретает свои личные свойства. Наоборот, умирая, человек теряет свои личные свойства и признаки и становится неузнаваемым». В. Пропп

1. «Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать». Он затаился в самом дальнем углу сада, между старым каштаном и разросшейся живой изгородью. Сел на корточки и замер. Звонкое «Ау-у!» и «Найду!» слышалось то дальше, то ближе. Ждать было скучно. Над жёлто-розовыми цветами барбариса зависали длинные осы — он насчитал шесть штук. От кустов противно пахло стылым погребом. Когда ноги уже начали затекать, его едва не нашла девчонка Маллэ — Люсинда, её звали Люсинда, в Сэ её привезли погостить вместе с братом. Она прокралась по другую сторону ствола, а заглянуть за него не догадалась. Когда она ушла, Ми решился пошевелиться и сел на землю, выпрямляя колени. Осы улетели. Он закрыл глаза, стараясь представить, где бы брат стал его искать. Лаз под корнями ивы, пустая дождевая бочка под куском мешковины? Ли знал в саду все тайные укрытия, но мог догадаться, что Ми именно по этой причине не выберет ни одно из них. Может быть, он осматривает беседку, заглядывает под скамейку? Думать об этом было забавно: теперь они как будто искали друг друга. — Ага! От неожиданности Ми вздрогнул. Береника, их молочная сестра, нашла его первой. — Вот ты где! — громко прошептала она, усаживаясь рядом. Играть в «алатские прятки» научил отец. Теперь все остальные искали уже Ми и Беренику. Ещё чуть позже к ним присоединился мальчишка Маллэ. Места стало мало, и, чтобы руки-ноги не торчали из-за шершавого ствола, пришлось прижаться друг к другу. Левый бок грела шумно дышащая Береника, под рёбра впивался локоть Маллэ. Подумалось: с Ли было бы удобно. Ми снова прикрыл глаза, осой вжикнул над дорожками — влево, вправо, вперёд, зигзаг — и наконец обнаружил брата у Голой статуи. «Иди сюда, — мысленно позвал Ми. — Я тут. За старым каштаном. Найди меня. Пожалуйста». Имя к имени, ты найди меня, — эхо шёпота, шлейф воспоминания. Откуда? Четыре, пять, шесть ударов сердца. — Нашёл, — сказал Ли, вклиниваясь между братом и Маллэ. Он услышал, пришёл на безмолвный зов. — Люсинда проиграла. Стало не тесно и не жарко — плечо брата было прохладным, а острые локти он умел держать при себе. Стало приятно и правильно. Не так, как было на самом деле. Ми сморгнул — и примостившийся под боком Ли стремительно посерел, пошёл рябью и рассыпался нежным пеплом, сгоревшим письмом. 2. Эмиль выпутывается из картины, как из липкой паутины, отходит на шаг. Он уже не ребёнок, а взрослый, причём, кажется, перебравший — но что именно он пил, память не сохранила. Мысли ворочаются каменными жерновами. Он в длинной галерее без окон. Спереди и сзади — по тупику. Сводчатый потолок безучастно бел. Мозаичный пол — как длинная чёрно-белая доска для фишек. Эмилю не до игр: понять бы, как выбраться, но даже вспомнить, как он тут оказался, не получается. Умственные игры — это по части Лионеля. Слева и справа — картины, не меньше дюжины. Прямо перед ним полотно, на котором девчонка и трое мальчишек лет пяти-шести затаились в зеленоватой тени дерева. Художник прекрасно передал заговорщические выражения лиц — почти одинаковых у светловолосых братьев. Это они с Ли, понимает Эмиль. Но картина грешит против истины, ведь это Ли проиграл тогда в алатские прятки, а не дочка соседей; а Эмиля ужалила в руку оса, и боль колола его всё то время, что он сидел в укрытии и мысленно звал брата, но дозваться не выходило ни в пять, ни в двадцать пять… — Ли! Лионель! …ни сейчас. — Кто-нибудь? Выпустите меня! Никто не откликается, и Эмиль лупит по стенам кулаком — не выискивая тайники и пустоты, а просто от отчаяния. После чешет в затылке, обрывает жест — братец всегда говорил, что ума от этого не прибавляется. Что бы сделал Ли, чтобы найти выход? Возможно, рассмотрел бы картины. Светловолосый мужчина, юноша, мальчик изображён то в одиночестве, то в окружении родных и друзей («Ал-ва», «Раф-ле», «Са-ли-на» — имена медленно проступают в сознании, как глаза или губы в затуманенном дыханием зеркале). На некоторых полотнах он словно двоится, и кто из них по замыслу художника Эмиль, а кто Лионель, сказать невозможно. Волос к волосу, голос к голосу. Стишок — не стишок, наговор — не наговор подтачивает внимание. Эмиль трясёт головой, касается пальцами резной рамы. Мысли цепляются за шершавое дерево, не знавшее лака, но знавшее солнце и оттого белесоватое, как топляк. На несуществующей картине неизвестного художника — лодка на песчаном берегу. В тот год братья впервые увидели море. 3. Карлосу было тогда, кажется, шестнадцать — осенью ему предстояло отправиться в школу для молодых дворян. Однако хмурился он совсем как отец, и эта серьёзность ему не шла — его куда привычней было видеть улыбающимся, весёлым. Он стоял чуть поодаль и то и дело приглаживал забранные в хвост волосы, чёрным атласом поблёскивавшие на утреннем солнце и казавшиеся отличной игрушкой озорному бризу. Рябчато сияло море, ещё не нагревшийся песок холодил босые ступни, ветер трепал кисточки на маминой шали, дёргал за подол её платья. Мама отчитывала их с Ли за то, что удрали от няньки и собирались самовольно выйти в море на рыбацкой лодчонке. Сил и времени у них хватило лишь на то, чтобы, пыхтя и обдирая ногти, распутать тугой узел просмолённого каната. Тут-то их и застал Карлос. Эмиль слушал вполуха: мама не злилась по-настоящему. Лионель вообще смотрел куда-то в сторону. Вечером, когда нянька задремала в кресле и они с братом остались в спальне почти одни, Ли поделился следующими соображениями: у Карлоса красивые волосы, а ещё Карлос совсем взрослый. Теперь Ли хотел выглядеть так же — красивым и взрослым. Ми подумал, что проще всего было бы попросить у мамы несколько лент: мама обычно не отказывала, если что-нибудь требовалось для игр. Но Ли уже шарил в ящике стола, грохотнув отодвинутым стулом. Нянька сделала носом «тр-р», но не проснулась: стражу входов и выходов не трогали маленькие комнатные затеи. Волосы у них с Ли были по плечи — короче, чем у Карлоса. Ли достал из ящика чернила и перелил их в плошку из-под винограда, потом разбавил водой из кувшина, чтобы точно хватило. Снял рубашку и наклонился над тазом для умывания, стоявшим на табурете. — Лей понемножку и размазывай, — велел он шёпотом. Чтобы не перепачкать руки, Ми взял расчёску. Он боялся закапать чернилами пол и собственную одежду — но, стоило наклонить плошку над светлым пробором, эти страхи унесло волной гораздо более сильного и ранее неведомого ему ужаса. Вода разбавляла чернила. Она была на стороне Ми. Деревянная расчёска их впитывала. Она тоже была на стороне Ми. Но разбавленные чернила все равно стекали по лицу и волосам Ли, окрашивая в чёрно-глинистый — некрасиво, неровно — и делая его непохожим. «На самого себя, — подумал Ми сперва и тут же нащупал более точные слова: — На меня». — Ну как, получается? — поинтересовался Ли. Зеркала в комнате не было. — Не очень, — признался Ми. — По-моему, я только грязь развожу. — Втирай получше. Утром их отругали, но не так сильно, как за лодку, и тем более не так сильно, как няньку. Нет, не «их»: Ми не ругали вообще; Ми к утру начало трясти в лихорадке, он спрятался под одеялом и не желал вылезать, пока Ли не отмыли в алвасетской купальне, изведя, по слухам, целый брусок мыла. Только когда пролёгший между ними древесно-железистый запах черноты ослаб, Ми смог снова прикасаться к брату. 4. Соль и солнце старались как могли, подсушивая и выбеливая, но чернила здорово въелись в отдельные пряди и в кожу шеи. Иная мать обрезала бы сыну испорченные волосы, но Арлетта Савиньяк сочла, что лучше всего будет довести дело до конца. Несколько дней она лишь приподнимала бровь при виде пегого Лионеля, потом попросила домоправителя найти кого-нибудь, способного к окрашиванию волос. Тот прислал востроглазого меховщика, который справился с работой куда лучше, чем можно было ждать. До самого отъезда из Кэналлоа близнецы проходили с чернобурыми хвостами, потому что Эмиль упросил сотворить с ним то же самое. Он закрывает глаза, а когда открывает их, марину с тремя фигурами пересекает чернильно-чёрная трещина. Если всё это сон, то сон странный. Эмиль щиплет себя за ладонь. Больно. Если это не сон, то что? Мысли разбегаются, как чёрные и белые квадратики узора на полу — это уже не шахматная доска, а случайные пары цвета и его отражения, «есть» и «нет». Имя к имени, позови меня. Пусть тепло уведёт из холода, а свинец превратится в золото. Эмиль подходит к следующему полотну, и ему действительно становится холодно. Картина тёмная: четырёх свечей — на столе, на каминной полке, у двери и на закрытом ставнями окне — едва хватает, чтобы обозначить цвета и формы. Мать сидит в резном кресле, тени в складках тяжёлого платья застыли лужицами. В одной руке у неё книга, ладонь другой лежит на макушке мальчика, устроившегося на полу справа от кресла. Это самая светлая часть композиции. Эмиль узнаёт себя. Лионель сидит рядом с ним и смотрит на мать с невероятно серьёзным выражением лица, которое могло бы показаться смешным или неестественным, дрогни рука художника хоть раз. Слева от матери, на скамеечке — Береника. Ей десять. На затылке волосы убраны в сетку, ухо и шею закрывают вьющиеся локоны — раньше она просто заталкивала их под чепец, чтобы не мешали в играх. Береника, приоткрыв рот, слушает Арлетту. Ещё левее, у самого края картины, у закрытого окна стоит Мари, их бывшая кормилица и нянька. В руках у неё пучок дымящейся травы. Полынь и вереск в Южной Эпинэ жгут в Тёмную Ночь, дабы отогнать злых духов. В серой дымке средний план размывается, сливается с фоном. Картина раскрывается перед ним, и Эмиль делает шаг. 5. — «Выбирай своего соколика среди дюжины равных обликом. Коли нужен он, ты угадывай среди дюжины разных взглядами…» Мать читала вслух книгу алатских сказок, которую отец недавно отыскал в библиотеке вместе с записками Раймонды. Эту сказку Эмиль запомнил сразу, и слушать её снова было скучновато. У старика пропал сын; он долго искал его, пока не пришёл к пещере, перед входом в которую горело лиловое пламя. Пройдя сквозь него, он попал в стылое жилище колдуна. Тот привёл старика в зал, где сидело двенадцать юношей, неотличимых от его сына. Старик позвал того, кого искал, по имени, и все двенадцать откликнулись. «Голос к голосу, волос к волосу, белокожие, статью схожие» — они были совершенно одинаковыми. — «Угадай своего ты сына, выкуп дай — и ступайте с миром». Ну а если старик не угадает… Злодей пригрозил, что живым не выпустит никого. Пришлось несчастному вспоминать всё-всё о своём сыне. Как в любой алатской сказке, тот был отменным танцором; старик попросил каждого юношу разуться и нашёл одного, у которого на стопах не было мозолей от лихих плясок. «Ты не мой сын», — сказал он. Двойник вспыхнул лиловым пламенем и пропал. Юноша был хорошим лучником — и ещё одну обманку удалось определить по пальцам, не иссечённым тетивой. — А в Сакаци сейчас празднуют Ночь Золотую, а не Тёмную, — прошептал Эмиль на ухо брату. — Там танцуют и поют, а мы тут страшилки слушаем. Береника сделала большие глаза: не мешай! «Ты не мой сын». Вспышка лилового пламени. «Ты не мой». Одинаковых юношей была уже не дюжина — восемь, семь, шесть. «И всё-таки Золотая Ночь лучше Тёмной», — успел подумать Эмиль прежде, чем уснул, привалившись к брату. 6. Эмиль вываливается из картины, которую полностью затянуло травяным дымом, и прижимает пальцы к вискам: в голове пульсирует даже не боль, а мучительная недосказанность. Несцепленные фразы, разбегающиеся смыслы. Не он должен связывать их друг с другом, не он — искать выход из этого проклятого места; где же Лионель, который щёлкнул бы эту задачку, как орешек? …На полотнах. С нарастающей дрожью Эмиль понимает: на полотнах, и это не Лионель должен вывести его отсюда, а он — найти брата среди ложных изображений. Эмиль мечется по галерее. Иногда фальшивые детали бросаются в глаза: чужие цвета в одежде, лиловые зрачки, перо не в той руке... Стоит вернуться к такой картине взглядом — и она подёргивается дымкой, темнеет, ложный Ли пропадает или замещается размытым силуэтом. На очередной картине Ли в шерстяном домашнем колете сидит на кровати. На коленях у него раскрытая книга. Это снова непарадный Сэ: стены затянуты гладким штофом цвета тутовых ягод, мебель простая и крепкая. Спальня наследников — и то блаженное время, когда с ними уже не ночевала нянька, но им ещё не выделили личные комнаты. Тот же год, когда мать читала им сказку про старика и колдуна. 7. После Тёмной Ночи у осени быстро испортился характер, и она сгноила яркие краски листопада под вечными дождями. Эмиль выезжал с отцом на каждую прогулку, но рассёдлывать и чистить лошадей под крышей было приятней, чем трястись в седле по мокрым полям. Ли присоединялся через раз, через два, всё чаще оставаясь дома. Он учился читать сразу на нескольких языках так же стремительно, как Эмиль брал барьеры верхом. Мысль о том, что они умеют разное и учатся разному, Эмиля не пугала: он приучил себя думать, что так они лучше смогут друг другу помочь. И всё-таки ему не хватало брата каждый раз, когда сам он перемахивал на лошади через упавшую на тропу ветку, когда под отцовским присмотром день за днём сначала на медленном, потом на быстром аллюре свешивался на один конский бок, упираясь в стремя и держась только за луку седла и за жажду солнца, — ему хотелось бы знать, что Лионель сможет сделать так же, если от этого будет зависеть жизнь. А разве гальтарские письмена помогут в случае опасности? Страх смерти подкрался к Эмилю не сразу и ужалил вроде бы небольно. Весной умер старый конюх, в конце лета лихорадка забрала помощницу кухарки. Теперь их не было — ни того, кто учил протягивать под мягкие лошадиные губы яблоко на раскрытой ладони, ни той, что украдкой давала медовую лепёшку, вместо того чтобы прогнать братьев с кухни ввиду позднего часа. Эмиль запомнил и яблоко, и лепёшку, и ещё десятки мелочей — от въевшегося в одежду кухарки запаха сгоревшего масла до того, как конюх выговаривал «мориски», по-эпинийски смягчая «р». А потом в один из осенних вечеров отец сообщил за ужином, что ему пришло письмо от Алвы. Карлос погиб. В далёком Хексберге, где война шла, кажется, всегда, оруженосец закрыл собой монсеньора и перестал быть — пресекать шалости непослушных мальчишек, а потом учить их поддевать ножом устричные раковины, рассказывать графине о резвящихся на горе огненных кошках, петь под гитару плясовые песни, от которых хотелось не танцевать, а скакать или плыть куда-нибудь далеко-далеко. Вот теперь страх смерти превратился в яд, разлетелся по венам. Эмиль хорошо помнил Карлоса, Ли им восхищался — и теперь его одновременно и не было, и он был. На фамильных портретах, в привязавшейся мелодии, в умении добывать моллюсков, в биении сердца неизвестного близнецам маркиза Ноймара. Его не было среди мёртвых, потому что там не было никого, но он был среди живых, пока его помнили. Вернувшись с конной прогулки, Эмиль отдал слугам набрякший влагой плащ и поднялся в спальню. Брат сидел на кровати, держа на коленях книгу. Серого полусвета для чтения не хватало; дождевому перестуку за окном кивало пламя двух свечей на комоде. — Промок? — Немного. Эмиль стянул с себя сырую одежду — а сырым оказалось почти всё — и влез в сухие штаны и рубашку. Затем подсел к брату и заглянул в книгу. Красивые нечитаемые буквы, рисунок: юноша в серой драпировке, каменная арка, за ней — разорванная сполохами тьма. — Не хочу тебя терять, — вырвалось у Эмиля. Это было всё, о чём он мог думать после смерти Карлоса. Лионель взглянул на него с тем же выражением лица, с каким минуту назад разбирал сложные строки мёртвого языка. — В древних легендах потерявшихся находят. Вот, — он перевернул страницу, — тебе понравится. Тут сказано: «Один человек, который всегда был добр к лошадям, сбился с пути и закричал от страха. Тогда к нему прибежал верный конь… — Лионель читал медленно, подбирая слова на талиг. — Человек положил руку ему на холку и пошёл за ним, а потом сел верхом и поскакал. Горела степь, но конь мчал его из страшного места; под копыта рушились волны, но храбрый скакун не испугался…» На следующее лето в Сэ привезли нового наследника Алва — уже не мальчика, а юношу с именем как колючий каштан. Дичливый и непонятный, он походил на погибшего брата, как подменыш из алатской сказки, только глаза были синими. Поначалу Ли и Эмиль сторонились его, будто чумного. Рокэ и самому не хотелось оставаться в поместье на пол-лета, пока его мать хворала, а отец в Олларии занимался делами государственной важности; не хотелось дружить с младшими по возрасту, но слово соберано было для него законом. Он остался и пытался дружить. С Лионелем у него получилось почти сразу; с Эмилем — много позже. 8. Картину в одном из концов галереи Эмиль сперва принимает за зеркало, повешенное под углом к полу. Но это живопись: серая стена и мозаичный пол с трещиной, которой нет на самом деле. Он ощупывает раму, скребёт ногтем краску, для верности даже обнюхивает. Снимает со стены, простукивает доску с изнанки, подносит к другим картинам. Ничего не происходит, и он вешает её обратно. Затем Эмиль останавливается перед одной из самых приятных картин. На ней нет Лионеля, но есть он сам — это точно, потому что иссиня-чёрный жеребец в лиловом люцерновом поле не может быть никем, кроме Борраски, а значит, всадник не может быть никем, кроме Эмиля. Конь словно шевелится и кивает ему точёной головой. Эмиль тянет к нему руку и касается бархатистого носа. 9. Эмилю было четырнадцать, когда летом вместе с наследником Алва в Сэ пригнали жеребёнка — ответный подарок от бывшего Первого Маршала, ныне супрема Алваро, для которого отец заказал списки и переводы нескольких старинных кодексов. Вороной двухлетка был длинноногим, вёртким и нервным; в предках у него числился легендарный Роньяска, что молодой мориск не замедлил доказать в первый же вечер. Старший конюх принял все меры предосторожности: завязал жеребцу морду холстиной и позвал кузнеца помочь в выводе из конюшни на двор. Всё это не помешало почуявшему неладное коню вырвать повод из рук своих конвоиров, как только ему с глаз сняли повязку. Он пустился в дикий пляс, выкидывая арки и лансады, шарахаясь от всего и всех. С большим трудом мужчинам удалось загнать его в наскоро сооружённую леваду для заездки. Возможно, соберано решил подшутить над другом, прислав необъезженного коня; возможно, оказал услугу, позволив воспитать его под свою руку. Отец же, увидев горящие глаза Эмиля, который помогал ловить новое приобретение с помощью хворостины, морковки и ызаржьей матери, спросил: «Готов им заниматься? Справишься — будет у тебя самый верный конь на свете». Эмиль, кажется, кивнул, а дальше было несколько месяцев, пропитанных запахом сена, соломы и навоза, упоительным теплом конской шкуры, горьким жжением лечебных мазей — его сбрасывали не раз и не два — и радостью, чистой радостью от того, что жеребёнок уже не пытался сгрызть жёсткую щётку прямо у него в руке (а то и прямо с рукой), заметно успокаивался в его присутствии и переставал дичиться лошадей в соседних стойлах и рваться с привязи при любом громком звуке. Серж — приглашённый для помощи с заездкой берейтор — хвалил Эмиля за то, что тот сам обихаживал коня: только так, по его словам, могло возникнуть полное доверие. Отец хвалил реже, но от его слов радость приливала к щекам. А если похвала исходила от Ли, Эмилю казалось, что всё внутри дрожит, а после замирает, стиснутое предобморочным холодом. Неожиданно для себя Эмиль стал одновременно учиться и учить. Касалось это, впрочем, только конюшни: занятия с мэтром словесности и землеописания он прогуливал без зазрения совести. Мать смотрела на это сквозь пальцы, но по её поджатым губам Эмиль считывал: «Хотя бы твой брат будет умным». Потом её живот начал округляться, и близнецы получили гораздо больше свободы, чем раньше. Вороного звали Борраской в честь предков-или-не-предков Алваро Алвы — Эмиль не вдавался в тонкости этой родословной, зато историю Роньяски рассказывал взахлёб и гостям, и местным девицам, которые часто заглядывали в леваду полюбоваться новым коньком. — Ты хоть понимаешь, что они не к твоему вороному ходят, а к тебе? — спросил брат как-то осенним вечером. Они валялись на ковре в гостиной друг напротив друга. Лионель зачитывал ему похабные стишки, которые недавно перевёл с гальтарского, чтобы похвастаться перед Рокэ. Початая бутылка «Слёз» была припрятана за портьеру, но упрекнуть братьев в неподобающем поведении было некому: мать отдыхала у себя, отец уехал к Маллэ. До самой поздней осени, пока позволяла погода, соседи хотя бы раз в неделю собирались играть в тонто или тарсин. Играли на интерес, используя только мелкие монеты; главной валютой этих встреч были новости и сплетни. — Ко мне? — задумался Эмиль. — А, может быть. Мне же было интересно смотреть, как работает берейтор! — Дурак, — хмыкнул Лионель и вытянул бутылку из укрытия. — Хлебни. Может, в мозгах прояснится. Эмиль послушался. — Хочешь сказать, они… интересуются мной как мужчиной? Лионель фыркнул: — Ну наконец-то. Интересуются, и даже очень. — А ты откуда знаешь? — глупо спросил Эмиль. — Нас иногда путают, помнишь? Глоток, ещё глоток. Мысли стали светлыми и прозрачными, как самое лёгкое вино. У Лионеля была своя жизнь, в которой он пословно разбирал древние тексты, секретничал с наследником Алва и обнимался с девушками; у Эмиля — своя, в которой он впервые клал седло на вычищенную до глянцевого блеска спину, прижимался лбом к плоской конской щеке, учил мощное живое существо слушаться намёков и полунамёков, едва намеченных усилиями пальцев и бёдер. И Эмиля это полностью устраивало. Самостоятельный, счастливый — он был собой. — Ты хотя бы целовался? — спросил Лионель, принимая у него бутылку. Он лежал на боку, подперев голову рукой. В его глазах не было насмешки, только интерес. «Правда, дурацкая пьеса?», «Не видел мои перчатки?». Такой же будничный вопрос. Эмиль помотал головой. — Научить? — Давай. Лионель отодвинул бутылку и свою рукопись, подтянулся на локте поближе к Эмилю. Тронул его лицо сгибом пальца — как отмечал свежую царапину или смахивал крапинку соломенной трухи, — а затем коснулся губами скулы, уголка рта. Эмиль шумно вдохнул, раскрыл губы под нажимом его языка. Теперь они были соединены, их жизни снова сошлись в одной точке. Соприкосновение губ — поцелуй, это называлось «поцелуй» — не имело смысла само по себе, но сцепляло их вместе, фиксировало в моменте, и можно было касаться иначе: сплетать пальцы, задирать чужую рубашку и проминать мышцы на спине, пропуская через себя стон. 10. Эмиль падает на мозаичный пол — жёстко, будто из седла вылетел. Переводит дыхание, прижимает ко лбу ладонь. Перед глазами мельтешат чёрные мушки. Всё было не так. Не тогда. Это было позже, через три года, в Торке, а потом — в Олларии, когда двор праздновал именины короля, а они с братцем проводили время по-своему. Тот первый поцелуй был непонятным и плоским. Он помнит: Лионель прижался ртом к его губам, попытался просунуть между них язык, но Эмиль дёрнулся назад. Было совершенно непонятно, что люди находят в этом приятного, зачем обмениваются слюной. — Как-то странно, — сказал Эмиль. — Вот и ты так думаешь, — согласился Лионель. — Но теперь ты хотя бы знаешь. На полотне, из которого он только что вывалился, лиловеет поле без конца и края. Поле — и в нём никого. Становится жарко, а рукам — холодно. А вдруг он, Эмиль Савиньяк, граф Лэкдеми… умер? А картинная галерея с загадками, предназначенными для Лионеля, — это посмертие? Кто из них ищет — кого? Или он должен выбраться сам? — Борраска! — зовёт Эмиль. Выходит хрипло и негромко: в горле пересохло. Откашлявшись, он кричит так, как звал в манеже и на поле боя — и верный друг всегда появлялся: из сочной, полной пчелиного гула травы; из забивающей ноздри мелкой пыли, смешанной с едкими пороховыми клубами. Из дня и ночи, весны и осени — Борраска всегда приходил на зов. Однако чуда не случается, и это горше, чем полынный дым Тёмной Ночи. Выходит, в сказках всё врут — либо сам он не заслужил единственно возможного спутника, которого любил так, что если бы душа была алатской скрипкой, то от её пения звёзды плясали бы круговую. Эмиль ходит взад-вперёд. Трёт руками лицо, пытаясь сосредоточиться. Останавливается напротив следующей картины. Художник изобразил крошечную каморку. На заднем плане сырая серая муть. На столике — книга Ожидания и горящая свеча. В углу отсвечивают тусклыми боками кувшин для воды и медный таз. Двое юношей сидят каждый на своей кровати. Лица едва видны в полумраке, чёрная одежда скрадывает контуры тела. Сходство с Эмилем и Лионелем остаётся по ту сторону светотени, но комнату не узнать невозможно. Лаик. Бывшее аббатство Святого Танкреда, где унаров расселяли по одиночным кельям, не делая исключений ни для кого — ни для погодков, ни для семьи Катершванц, ни для близнецов маршала Арно Савиньяка. Зажмурившись, Эмиль ныряет в холст, как в прорубь. 11. Лаик за один день словно отбросила Эмиля на несколько лет назад. Цирюльник накоротко остриг унарам волосы, кастелян выдал чёрную с белым униформу фабианского братства. Они стали одинаковыми, как птенцы из воробьиного выводка — кто-то мельче, кто-то крупнее, но все равно встрёпанные. Волос к волосу, голос к голосу. Эмиль и Лионель стали похожи так, будто не было долгих тренировок верхом, синяков на коленях и бёдрах, царапины от ветки на загорелой скуле, вывихнутого пальца, который рыжий мориск Алвы едва не отхватил вместе с угощением. Их путали менторы, их путал полковник Дюваль, другие унары, священник, конюх, кухарка, лекарь, учитель фехтования — в первые несколько дней их путали абсолютно все. После ужина и молитвы Эмиль отправился к брату. Соседняя каморка предсказуемо оказалась зеркальным отражением его собственной. — Не волнуйся, — Ли похлопал ладонью по колючему шерстяному покрывалу, приглашая Эмиля сесть. — Мы знаем и умеем почти всё, чего от нас здесь могут захотеть. Ты привыкнешь. А я всегда тебе помогу. «Почему он думает, что мне нужна помощь?» — удивился про себя Эмиль, усаживаясь рядом. Да, ужин был дрянным, коридоры — сырыми и холодными… но плохо ему было не поэтому. Лионель накрыл его ладонь своей. Эмиль встретился с ним взглядом. У Борраски глаза были такими же тёмными, но при этом тёплыми; у Лионеля отливали холодом, как ягоды белладонны. — Да просто тут оказалось куда скучнее, чем я думал, — соврал Эмиль. На него смотрела почти точная его копия, и это было жутко. В ноздри как будто снова ударил древесно-железистый запах чернил; трещина-струйка змеилась по чему-то неосязаемому, для чего нет слова даже на гальтарском со всеми его закорюками. Расслабишься, забудешься, поверишь, будто снова совпадаешь каждым шрамом и вздохом, будто можешь дозваться через стены — и эта трещина несхожести расколет что-то слишком важное. — Если что-то не так, скажи. Я всё-таки старше. — Я пойду. Спокойной ночи. Эмиль убрал тёплую ладонь из-под ледяных пальцев Лионеля и не оглядываясь вышел. Уезжая, отец отдал распоряжения, чтобы Эмиль мог беспрепятственно навещать Борраску, расставаться с которым отказался наотрез. Выходить из жилого корпуса вечером не воспрещалось: Дюваль считал подопечных достаточно взрослыми, чтобы в стенах аббатства не унижать их избыточным вниманием. Конь коротко и радостно заржал, ковырнул копытом дверь стойла, высунул горбоносую морду в проход. Эмиль погладил его по лбу, спрятал лицо в густой гриве и пообещал, что обязательно подружится с кухаркой и в следующий раз принесёт морковку. — Увезёшь меня, друг? — прошептал он, разбирая гриву пальцами. Борраска коротко всхрапнул, мотнул головой. — Знаю, что увезёшь, — вздохнул Эмиль. — Только ждать ещё восемь месяцев, раньше нас не выпустят. Зато потом… Шли дни. Их научились различать сперва менторы — в основном по почерку, потом Дюваль — по походке и осанке, потом учитель фехтования — по кэналлийским приёмам, которые Лионель перенял у Рокэ, а Эмиль успешно забыл. Однокорытники тоже порой угадывали, кто из них кто, но им братья дурили головы намеренно. К кухарке и конюху ходил только Эмиль; к лекарю, за наукой обработки ран — только Лионель; возможно, никто из них не давал себе труда отметить, что братьев на самом деле двое. Эмиль тоже — заново — учился отличать себя от брата. Они одновременно спускались к завтраку, сидели рядом на занятиях, выполняли одни и те же упражнения, вместе исходили вдоль и поперёк старый парк и облазили внешнюю стену с белыми свечками заснеженных башенок. Лионель, однако, всегда отвечал урок бесстрастно; Эмиль либо горел темой, либо скучал. Дружбы Лионеля искали, но он не давал никому повода сблизиться; Эмиль в первую же неделю обзавёлся приятелями, с которыми можно было тайком выпить контрабандного вина или поговорить о доме. Домой он за всё это время не отправил ни одного письма, кроме короткой записки для матери о том, что всё в порядке. Лионель не умел читать его мысли, но знал брата слишком хорошо, чтобы не замечать его настроение — однако на все расспросы Эмиль отвечал: «Не знаю, пройдёт». В Лаик ему плохо спалось; когда он просыпался, бывало холодно, жарко, липко — по-разному. Снились чёрно-белые пустующие анфилады; лиловый костёр в каменной арке; сотканные из огня кони и гремящая где-то далеко битва; снились красивые женщины, которые манили его, распутывая на груди шнуровку платья, — после таких снов и становилось липко. Однажды стылой зимней ночью Эмиль согревался, представляя себе одну из этих девушек с распущенными рыжими волосами. Зажмурившись, он вызывал в воображении яркие детали: вот она подтыкает юбку, как прачки на реке. Становится видно светлые гладкие ноги; кожа как молоко. Платье сползает с плеча… Жар от размеренно двигавшейся под одеялом руки разлетался порывами, как пламя под ветром. Вот платье падает наземь, под ним — тонкая рубаха. Так хорошо, так жарко. Твёрдые соски — сквозь ткань видно, что тёмные… Эмиля прошиб пот — уже всё, так быстро, но так сладко. Он длинно выдохнул, пряча стон, и откинул шерстяное одеяло. Открыл глаза, чтобы найти полотенце. Лионель, скрестив руки, подпирал закрытую дверь. И, пока Эмиль пытался подобрать слова, ругательства, хоть что-то, заметил: — Значит, вот как на нашем лице отражаются чувства. Мне нужно было узнать. Не дожидаясь ответа, он развернулся и вышел. 12. Картина тонет в темноте и хмари — и вот уже сидящих фигур не разобрать. Эмиль ждёт, что танкредианская серость выплеснется на пол галереи, но этого не происходит. Он очень устал. Разгадка, если она вообще есть, ускользает, а прошлое вытягивает силы. Они с Ли были одинаковыми, разными, снова одинаковыми и снова разными. После Лаик служба развела их по сторонам, а встречи сделала редкими и недолгими. Торка, покушения на Рокэ, смерть отца, Оллария, Северная Придда — они были вместе, когда это было нужно им самим, и порознь, когда они были нужны Талигу. После Сакаци у них появилась традиция. В первый день или ночь каждой редкой встречи они запирались вдвоём хотя бы на час — но не тратили его на разговоры. Для того, что они делали, было необязательно расстёгивать пуговицы, распускать узлы, освобождаться от одежды, но им было необходимо приникнуть кожей к коже, ласкать там, где сходство давало подсказку, пробовать новое, вспыхивая от каждого открытия. Свежая царапина, полынный запах мыла там, где ложбинка на шее похожа на дол кинжала; касания к внутренней стороне бедра Лионелю приятны, хотя Эмилю там щекотно… С кем Лионель проводит другие ночи, Эмиля не заботило, да и сам он не считал, что поступает неправильно, посещая женщин — ведь это было совсем о другом. Для них с братом это было способом на время стереть различия, а потом снова превратиться в Лионеля и Эмиля. Что там было дальше в этой клятой сказке? Эмиль не помнит, в Тёмную Ночь он уснул, не дождавшись конца… но ведь он слышал её раньше. Сказка была рифмованной, не цепляла внимание из-за словесных вывертов, которые больше любил Ли. «Шёпот к шёпоту, живы оба мы; только сердце нам на двоих дано. Есть всему цена; но не всё ль равно?» В конце сказки юношей осталось всего двое. Старик отец перебрал всё, что могло помочь отличить сына от колдовского двойника. Он уже посчитал швы на их одежде, попросил их спеть, назвать всех родных, раздеться, чтобы можно было увидеть шрамы. Однако юноши были схожи как две капли воды. Тогда колдун сказал что-то вроде: «Если даже сердце твоё не подскажет тебе, то недостоин ты забрать сына». А старик улыбнулся и поблагодарил за совет, данный без умысла. Выбирать нужно сердцем — вот что он понял… Лионель всю жизнь утверждал, что у него нет сердца; не поэтому ли искать его приходится Эмилю? Но ведь столько раз Эмиль клал голову близнецу на грудь и отчётливо слышал биение, всегда — всегда — совпадающее с его собственным. Как найти отгадку, едва понимая загадку? Волос к волосу, возглас к возгласу… Следующая картина — пейзаж. Горы укутались в ельник, над ними — лиловатая закатная дымка. На переднем плане деревянная балюстрада, край стола, резное кресло. Всё усыпано жёлтыми листьями. Эта картина — одна из самых светлых в галерее. Прежде Эмиль не задерживался перед ней, ведь на ней не было людей — но неизменившихся полотен почти не осталось, а привести они могут куда угодно. Перенёсся же он с люцернового луга в спальню в Сэ. Отгадки на алатские загадки стоит искать там, где их придумали. Эмиль уже знает, куда затянет его горный пейзаж, при ближайшем рассмотрении оказавшийся даже не живописным полотном, а вышивкой. Эмиль выходит на балкон и вдыхает забористый, как тизан, хвойный с дымком воздух Чёрной Алати. 13. Отца убили два года назад; наследственные дела, по ощущению Эмиля, грозили затянуться на двадцать два. Он радовался, что главой семейства стал не он — но и грустил, ведь Лионелю приходилось корпеть с мэтром Инголсом над бумагами вместо того, чтобы гонять из Марагоны дриксов, гулять с матерью и Малышом по Сэ или отправиться на праздник к радушным виноделам из долины. В Сакаци они всё же поехали: Ли — утверждать свои господарские полномочия, Эмиль — за компанию. Помочь он ничем не мог, разве что лишний раз поблагодарить за то, что Ли не требовал от него непременного участия во всём этом. Теперь они действительно стали старшим и младшим. В предгорьях солнце садилось стремительно, из лощины поднималась отлежавшаяся в тени стужа. Эмиль полюбовался пейзажем, пока не стемнело окончательно, затем ушёл в тепло, не спеша зажёг свечу и остановился у книжной полки, выбирая, чем себя занять до прихода Ли. Самые ценные книги, несомненно, хранились в библиотеке, а не в гостевых комнатах; здесь же он нашёл «Особенности псовой охоты в Чёрной Алати», поваренную книгу Циури Тугуши, «Сказки и предания Золотых Земель»… Эмиль усмехнулся: быть может, там найдутся истории, которых ещё не знает мать? Он устроился в кресле, перевернул несколько страниц… и наткнулся на тот самый гальтарский миф о верном коне, который давным-давно зачитывал ему Ли. Для этой книги перевод сделал некий академик, поэтому текст показался суше, острее углами. Кроме того, переводчик снабдил его своими комментариями: «В лабиринте умерший обретал спутника и провожатого, которого заслуживал. Тот мог быть соткан на пороге из самых дорогих воспоминаний, как конь в этой истории, или заранее создан магией лабиринта в мире живых с одной только целью — прийти на помощь в час нужды, как верный пёс в сказке саймуров. Спутник помогал умершему пройти в царство покоя, минуя опасности и соблазны. Некоторым порой удавалось вернуться к жизни, дабы завершить незавершённое». Зачитавшись, Эмиль вздрогнул от внезапного скрипа. Госпожа Шара выделила знатным гостям прекрасные покои, соединённые неприметной дверцей, через которую можно было пройти только согнувшись. Это Ли сейчас и сделал. Подойдя к креслу, он поставил на столик бутылку вина. Эмиль вдруг осознал, как они близко — можно коснуться — и как ему этого не хватало. — Эмиль. — Голос брата был хрипловатым. — Мы пробудем здесь ещё четыре дня и уедем. Меня ждут в Олларии. Эмиль пожал плечами: — Да, я знаю. — Пропустим Золотую Ночь. — Лионель провёл по подлокотнику кресла кончиками пальцев, и Эмиль дотронулся до его руки. — Помнится, ты очень хотел её отпраздновать… — Это было так давно. Я уже не расстраиваюсь из-за этого, — улыбнулся Эмиль. Ему было приятно, что брат помнит. — Ты уверен? Ли сплёл с ним пальцы, и все молнии, которыми повелевали их предки на холмах Марикьяры, вонзились Эмилю в солнечное сплетение. — Наша ночь будет Золотой? Ли кивнул, за запястье потянул его к себе, вынуждая подняться. В Торке и Олларии они пробовали целоваться, запуская под одежду руки, потому что так хотелось, потому что это было приятно — но никогда не заходили дальше, не чувствуя в этом потребности. Сегодня же уверенность Лионеля отразилась в Эмиле готовностью рискнуть. Сердце ворочалось где-то под кадыком. Эмилю быстро стало жарко — возбуждение всегда зажигало у него внутри южное солнце. Он сглотнул и шагнул ближе, закрывая глаза. Губы Лионеля против ожидания оказались тёплыми. Эмиль прихватывал их, трогал языком, раскрывал свои. Он понял: каждый поцелуй был словом, сформированном в овале рта, единицей немой речи. Она несла в себе смыслы, которые нельзя было выразить иначе, а тёплых округлых слов накопилось много, и нужно было дать им выход. — Посмотри на меня, — тихо попросил Ли. — Я знаю, что тебе нужно. Или мне кажется, что знаю. Звучащие фразы казались лишними, но Эмиль открыл глаза и кивнул. Придерживая его за плечи, Лионель начал мягко наступать, почти как на уроке фехтования. Эмиль пятился, стараясь не разорвать поцелуй — не пресечь диалог на языке, который начал понимать только что: «хочу», «давно», «одинаковы». Скажи ему кто раньше, Эмиль бы не поверил, что страсть подобна коллекционному вину и время идет ей на пользу, но здесь и сейчас это было именно так. С ранней юности они ждали друг друга нынешних, чтобы расстёгивать колеты, выпрастывать из-за пояса рубашки, целовать живот, грудь, шею, ключицы, плечи, пробовать их губами, зубами, языком; чтобы запускать пальцы под штаны, оплетая чужое, горячее, самое личное — и, как отдачу от выстрела, ловить возбуждение от ответных касаний. Сероватая рамка света вокруг плотных портьер гасла. Снаружи наступала ночь — самая обычная, пахнущая сожжённой листвой и земной сыростью. Золотая Ночь наступала лично для Эмиля по желанию господаря Сакаци. Мир немного плыл перед глазами, хотя бутылка вина так и осталась непочатой. Эмиль, сидя на кровати, ласкал член Лионеля, двигая рукой в том же ритме, в каком тот дарил удовольствие ему — казалось очень важным, чтобы движения совпадали. Ощущений было слишком много, Эмиль сбивался, замирал и снова подхватывал недосказанную фразу. Наконец его вытянуло хлыстом из молний, и он запрокинул голову, закусив крик, как железный мундштук. Лионель подался в его руку: «Ну же». Эмиль сделал то, о чем он просил, и на лице брата, вырисованном на клочке тьмы свечным пламенем, отразилось резкое, разрушительное удовольствие. Опустошённый, заполненный — так сразу не разобрать — Эмиль разлёгся на широкой кровати, увлекая за собой Ли, чтобы целовать его скулы, губы, плечи и ключицы, без слов рассказывая, как глупо было ждать столько лет — и как нужно. — Это ещё не всё, — прошептал Лионель. Он поднялся, откупорил бутылку и разлил вино на два бокала в золотой оковке свечных сполохов. Красное — значит, специально для Эмиля. Эмиль принял бокал, потянул Лионеля за руку. Он не ожидал, насколько сильно ему нужно будет касаться брата, но пока не пытался обуздать это странное желание. Вино оставило на языке терпкость и совершенно не помогло прийти в себя. Бокалы на полу и сброшенную рядом одежду затопила тьма. Перевязанные лентой волосы Лионеля ловили свечные отблески. Он навис над Эмилем и спросил: — Хочешь большего? Я буду осторожен. — Да, — откликнулся Эмиль. Лионель подложил ему под бёдра свёрнутое одеяло, огладил колено. Несмотря на это, Эмиль не мог расслабиться: желание сжало его в тисках, мешая дышать, мешая сосредоточиться, заставляя член снова налиться тяжестью и зноем, а мышцы — зажаться. Ли гладил и целовал его бёдра, скользил пальцами между ягодиц, размазывая масло — откуда-то оно взялось, но спрашивать не хватало дыхания. Эмиль тянул Ли на себя — ему хотелось соприкоснуться всем телом, чтобы смешался их жар, дыхание, остывающее семя, остатки света и пласты тени, чтобы они снова могли стать одинаковыми. — Я люблю тебя. Эмиль так и не понял, кто из них это произнёс. Ли с растрепавшимися волосами, Ли с залегшей между бровей морщинкой был чудовищно красив. Он был в нём — сначала на пробу, пальцами, потом весомее и плотнее, неспешно, неглубоко. Эмиль то задыхался, то стонал в голос. Лионель двигался, и Эмиль превращался в вуарское золото, в сверкающий самородок, плавился в их общем жаре, чтобы сделаться мягким металлом чистейшей пробы — и летящие от него искры становились кленовыми листьями, оброненными со смычка нотами, бубенцами на подоле и звёздами на оленьих лбах, они зажигали ночь, предвещая осень. Лионель двигался быстрее, и Эмиль забывался и забывал, терял слова и мысли, переставал быть, и это было прекраснее всего — стереть себя, претвориться в золотое ничто, принять изначальную форму, в которой нет «старшего старшего» и «старшего младшего», в которой они одинаковы и неделимы. Смерть стирает контуры, оставляя от человека только воспоминания о нём. — Я умираю, — счастливо прошептал Эмиль, и Ли ответил: — Значит, я угадал. 14. В галерее становится холоднее — а может быть, его распалило только что пережитое, и теперь посмертная стынь пытается воровать тепло. Эмиль в шаге от решения и знает это. — Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать, — объявляет он. Это всё те же алатские прятки: найти Ли, прижаться к нему и надеяться, что больше никто не нарушит их уединения. Он осматривает все картины ещё раз и видит, что не изменилась из них лишь та, которую он сперва принял за зеркало. Как именно старик отгадал загадку колдуна? Память скрипит, буксует тележечным ободом, попавшим в рытвину. Кажется, колдун изначально требовал выкуп. Имя к имени, тайну понял ты, нашу истину отделив от лжи. Ты от мёртвого отличи меня — пока помнишь ты, я могу быть жив. Как только эта строка всплывает в памяти, всё встаёт на место, и Эмиль понимает, почему проживший всего тринадцать лет Борраска не примчался сейчас на выручку и почему он сам, укладывая голову на грудь Лионелю, всегда слышал единый пульс. Откуда-то справа доносится стук капель. Трещина на псевдозеркале, которую Эмиль сперва счёл дефектом в мозаичном рисунке, оказывается ручейком чернил. Под рамой быстро разрастается лужа, поглощающая хаотичную геометрию чёрно-белых плиток. Эмиль влезает в эту раму, как в окно, и оказывается в отражении галереи, из которой только что пришёл. Чернила сочатся из лежащей на полу книги. Распростёртое рядом с ней тело Эмиль вначале принимает за собственный труп. Он подбегает, опускается на колени и тыльной стороной ладони трогает его щёки, лоб. Мнимый покойник вздрагивает и открывает глаза; кожа из серой становится золотистой, лицо набирается красок. — Ты всё-таки нашёл меня, — говорит Лионель. — Извини, но я, кажется, умер, пока мы с Росио раскалывали этот проклятый Шар… Зато Росио отсюда вышел, и маяки горят. Мир переживёт этот Излом и ещё много следующих. Он приподнимается на локтях, потом садится. Эмиль притягивает его к себе и утыкается лбом в шею. — Я не представляю, как выбраться, — признаётся он. — Можно теперь думать будешь ты? Все эти загадки очень в твоём вкусе… Лионель касается его подбородка, заставляя приподнять голову. — Если ты здесь, — говорит он, — значит, догадался, что Лабиринт создал тебя лишь затем, чтобы ты узнал меня, когда это будет нужно. Ты ненавидишь меня? — Дурак, — смеётся Эмиль, толкая его плечом, а потом крепче сжимает в объятиях, чтобы удержать, вздумайся брату разлететься нежным пеплом, сгоревшим письмом. — Но я всё ещё не понимаю. Если я лишь спутник, то почему был рядом с тобой с самого детства? — Для магии этого места тридцать лет — один миг. В сказке старик купил жизнь для обоих юношей, оставшись в пещере сам. Я думал, ты помнишь. — Нет. — Тогда как ты понял? — Картина с Сакаци. Там была книга. Вот эта, — Эмиль кивает на закрытый томик, который наконец перестал истекать чёрной кровью. Лионель молчит. Затем произносит: — Я всегда полагал, что нас двое на случай, если я здесь останусь. — Нас двое, чтобы ты здесь не остался, — улыбается Эмиль. — Ты правда думал, что я тебя не найду? Ты никогда не умел играть в прятки. — Я всего лишь не хотел нарушать правила игры. Моё сердце всегда билось твоим пульсом. Я знал, где ты затаился. Знал, когда ты скачешь на лошади или занимаешься любовью. Когда тебе хорошо, а когда страшно. Слышал. Эмиль закрывает глаза и тоже слушает. И слышит — привычное, одно на двоих биение под рёбрами. — Позови своего коня, — говорит Ли. — Я хочу жить, если это место готово нас выпустить. — Я пробовал, но он не отозвался. Я ведь не совсем человек. — Попробуй теперь. Эмиль свистит в два пальца, и из-за поворота галереи, которого секунду назад не было, галопом вылетает вороной мориск. (с) Fatalit, July-Sept 2023.