Под звездами

      Ночные кошмары со временем становились все более тревожными. После них было трудно спать, от этого по утрам мучила головная боль. Признаться честно, Невилетту было трудно признаться самому себе в том, что нужно сходить если не к лекарю, то хотя бы в аптеку. Сразу пойдут слухи о том, что Верховному судье нездоровится, его время на исходе, скоро придется переизбирать его и в Фонтейне все круто изменится. Но когда мелюзина по его просьбе доставила пакет с лекарствами, оставила его под дверью и тихо удалилась, не задавая лишних вопросов, Невилетту только и оставалось, что с облегчением выдохнуть. Он понимал, проблема куда глубже поверхностного сна и жутких образов, что навевает царство Морфея, но если закопаться так глубоко в себя, есть небольшой, но все же риск, не выбраться. Сон Невилетт предпочитал бессмысленному, бездумному и в своей мути пустому лежанию в пустоте, в попытках отогнать навязчивое и надоедливое чувство, которое появилось не так давно, но оно было таким ярким, как будто он взглянул на солнце и ослеп, таким запоминающимся, как нож, что недруг вогнал меж ребер. От этих впечатлений сердце сначала громко стучало, а потом начинало колоть. Неужели даже ему не избежать тахикардии? В таком случае, лучше о своих тревогах и чувствах молчать. Упаси Архонты, кто-то узнает, чья-то уверенность в нем пошатнется.       А как ни скрывай, за какими балахонами не прячь открытые раны, как ни подводи глаза, очевидного не утаить. Синяки под глазами с каждым заседанием становились все заметнее даже в полутьме оперного театра, и если честно, глупо делать вид, что те, кто на них приходил, ни разу не отвлеклись от сути дела на такие мелочи, как изменения в лице Верховного судьи. Невилетт, порой, замечал это. Возвращаясь в кабинет, слыша, как это обсуждают жандармы, и закрывая дверь, начинал кусать губы, хрустеть пальцами и делать буквально все, чтобы отвлечься с одной неприятной мелочи на другую.       — Ризли, тут, кстати, заметила, — Клоринда сидела, забросив ногу на ногу, расстегнув жакет и распустив волосы, в кабинете герцога, как у себя в покоях, и потягивала из чашки ароматную красно-розовую амброзию, не то чай, не то пьянящую настойку граната, розы и яблока, — Невилетт будто заболел. Не желаешь его проведать? Думаю, ему приятно будет. Заодно и гостинцы передашь, может, развеется чуть-чуть, отдохнет. А то в последнее время мрачнее тучи.       Ризли болтал на дне стакана виски, подперев голову рукой и погрузившись куда-то глубоко в себя. Последняя их в Невилеттом встреча оставила за собой небольшой флер из неловкости и разбитой субординации. Верховный судья никогда не прощался с ним должным образом, не пожимал руки, избегал взгляда, даже в неформальной обстановке, будто скованный незримыми путами. Смущением ли? Неприязнью? Тогда герцог набрался смелости спросить напрямую, но перед этим бесцеремонно схватил Невилетта за запястье. Тот и не подумал отстраняться, взял его за руку в ответ, взглянул в глаза и почему-то слушал его, внимательно, не отводя глаз, словно слушал музыку, полную чьей-то скорби и тревог. Ответить толком ни на что не смог, как всегда, рассыпался в извинениях, но до последнего не желал размыкать прикосновения, как тяжелобольной после выздоровления не отказывается от морфия. Ризли много раз думал, что же это тогда было, и честно говоря, на этой теме оставил не один десяток окурков и выпил не одну бутылку спиртного, подаренного заключенными, чтобы задобрить его. Сейчас, услышав, о чем говорила Клоринда, он едва смог скрыть удивление. О Невилетте редко когда приходили новости, и честно говоря, было лучше, когда они не приходили вовсе. Редко о нем можно было услышать что-то радостное и доставляющее.       — Что там с ним? — он поставил на стол стакан, почесал голову, и откинулся на спинку стула, закинул ноги на стол. Клоринда кашлянула, прежде, чем начать:       — Бледный, как привидение, синяки под глазами, мелюзины из Мермония часто наведываются в аптеку за анальгетиками. Логическую цепочку достроишь сам или помочь?       — Справлюсь как-нибудь, — Ризли задумчиво запрокинул голову, — Не говорил с тобой? Может, просил что-то передать?       — Нет. Как всегда, пока сам не позовет, его не допытаешься.       — А ты так уверена, что я допытаюсь.       — Ты волнуешься. Я знаю, что у тебя всегда было трепетное к нему отношение. С тобой он хотя бы переписку ведет. Регулярно.       — Раньше вел. После нашей последней встречи все письма возвращаются даже не вскрытыми.       — Прискорбно, — пожала плечами Клоринда, — Но вот тебе повод увидеться с ним лично и вылезти наконец отсюда хотя бы на денек. Может, подберешь слова. Ты же у меня чуткий, чувствительный… Особенно после бы=уылки виски.       — Помолчи, — усмехнулся Ризли и потер лицо руками, — Посмотрим. Все равно надо было бы, рано или поздно, с ним увидеться. Не могу же я за ним гоняться, как за добычей. Надо цивилизованно прийти, поговорить, обсудить вопросы насущные. Не дикие же, право, — он потер глаза, чувствуя, как в лицо ударяет жаром — алкоголь на Ризли действовал своеобразно, и вместо того, чтобы освобождать голову, он расслаблял мышцы и оставался красными пятнами на коже.       Мысли несло в какую-то неправильную сторону. В их самую первую с Невилеттом встречу, когда он толком не запомнил его лица и голоса, зато точно знал, что именно по его вине он оказался здесь, в десяти лье под водой, в темной, закрытой консервной банке, названной крепость Меропид. Само собой, с годами она стала ему домом. Само собой, зла на судью он не держал ни минуты своей жизни, ведь с самого первого взгляда понял, что где-то там, за кристально-чистыми глазами, что точно, он помнит, светились в тот день, пряталась такая нечеловеческая, разъедающая, ядовитая скорбь, которая рано или поздно, но выжрет из Невилетта всю жизнь. По голосу, холодному и ровному, не дрожащему даже при оглашении ужасных подробностей, распознал, точно музыкант неверную ноту — за этой стальной непоколебимостью кроется что-то настолько хрупкое, чуткое, нежное, что, наверное, увидь он это — не осмелился бы прикоснуться, ни в жизни, нет.       До следующего их столкновения пришлось пережить чуть больше десятка лет, но это стоило того, чтобы утонуть на пару мгновений в любовании его лицом, таким строгим, но в то же время невероятно трогательным, словно высеченным из мрамора именитым мастером, расписанным самым талантливым их живописцев. Он показался тогда еще мальчишке не меньше, чем небожителем, невероятной легендой, что оказалась на земле в качестве шутки Богов. Но раз такое творение где-то под рукой, нельзя упускать и одной десятой шанса спрясть эту тонкую нить, удержать ту тонкую связь. Тогда Ризли и написал ему первое письмо, неловкое, с грамматическими ошибками, которые, ему казалось, Невилетт исправлял контрастными чернилами, вокруг его ошибок выводя верное написание, зачеркивая неверно употребленные слова. Сами его ответы были сдержанными, написанными точно по регламенту, и только со временем, после каждой случайной встречи, в зале суда ли, в крепости ли, или нечаянной встрече взглядами где-то средь улочек Кур-Де-Фонтейна, в них становилось меньше формальностей, но и сами они становились короче, превращаясь из маленьких произведений эпистолярного и каллиграфического искусства в короткие, горестные откровения, о которых будто никто кроме них самих знать не должен был. Невилетт точно знал, к кому обращался — Ризли попросту было некому рассказать о его тревогах, и тем самым, в клочки разбросать то невесомое доверие, что между ними было.       Невилетт-то пытался писать ему письма, но из раза в раз, после того разговора, такого неправильного и обличающего, искреннего, что, черт возьми, смертельно опасно, все, что удавалось оставить на бумаге, это пара клякс и мокрых капель. Ризли по почерку дошел до того, до чего не добирался никто, кто видел его каждый день, кто, порой, мог поправить ему жабо или лацканы, кто пожимал ему руки. Нет, он добрался не до чего-то потайного, не до чего-то стыдного, не до того, что Невилетт хотел скрыть. Скорее, до того, до чего сам Невилетт бы никогда не дошел — до его кожи, до его голода по прикосновениям, до его ушей, до того, как хочется слышать, что о нем хоть одна душа, но тревожится, хоть кто-то, но хочет знать, что таится за железной стелой, под которой он прятался и в знойный летний день, и в дождливый, промозглый осенний, что было там, в его голове, когда он уходил и возвращался, что с ним такое вообще. Он не смог и пары фраз сложить, чтобы это объяснить, донести, уложить в голове, хотя бы у себя самого — самопровозглашенного чудовища, которое давно уже отстранено от людей, не то по своей воле, не то волей случая, как вершитель судеб, взваливший на себя слишком много и под эти грузом сломавший спину, оставшийся калекой.       И собрать бы себя по кусочкам, разбросанного по углам, оставившего в этой стране частички своей души, но не находилась из раза в раз какая-то важная часть, словно на самом деле она была спрятана где-то внутри, а увидеть он этого не мог, ведь как суждено чудовищу — в зеркале себя не разглядеть, а лишь пыльное, угасающее свечение ламп. И также он стоял перед зеркалом, ища причину в своих синяках под глазами, в своем помутневшем взгляде, в своих шумных вздохах, в том, почему колени дрожат и веки слипаются, почему дрожат руки и почему так жарко во фраке. Невилетт строго-настрого запретил к себе кого бы то ни было пускать, пусть и никогда он не был грозным со своими помощниками, но сегодня что-то явно шло не так. То он опрокинет пузырек с чернилами, то в дипломатическом письме поставит такую грубую грамматическую ошибку, что не выдержит и перечеркнет все, не зная, куда выплеснуть накопившуюся до краев усталость.       Словно гром среди ясного неба, раздается стук в двери. Неожиданный, такой, которого точно быть сегодня не должно было. Невилетт тяжело вздохнул, пригладил волосы, и накинув на плечи теплый махровый плед, сел в кресло, нро не так, как обычно, строго, ровно держа спину: он откинулся в кресле, закинул ногу н ногу, а руки положил на подлокотники. Для полного комфорта не хватало подушки под поясницу — в конце-концов, ему не двадцать, а как минимум раз в тридцать больше.       — Входите.       Невилетт даже не смотрел на двери, ожидая очередного монотонного доклада приставов или новости о том, что срочно надо разрешить новый, внеплановый спор, но из мутного тумана в голове, которым он заранее себя окружил, его, точно цепного пса из драки, вытаскивает чересчур радостный и знакомый до дрожи, до ударов тока на кончиках пальцев, голос Ризли.       — Господин Невилетт, — герцог игриво пролепетал, ворвавшись в кабинет наперевес с корзиной фруктов и коробкой заварного чая, на коробке которого изображен бергамот. На лице Невилетта невольно мелькнула улыбка. Неужели Ризли и правда запомнил, какой чай он пьет? Они обсуждали это лишь однажды, и то на каком-то из важных приемов, где все помпезно, ярко, по воздуху плывут, точно корабли, мыльные пузыри, в небе взрываются салюты, а музыка играет так громко, что за ней слов не разобрать, — Позволите?       — Ну раз уже зашли, герцог, разумеется, позволю, — если телу расслабиться он хоть как-то смог позволить, то прекратить держать лицо не выходило. Это уже рефлекс, привычка, заученная норма и алгоритм, отклонение от которого, казалось, могло привести к катастрофе, — Не расскажете, какими судьбами?       — Неужели не могу проведать коллегу и друга просто так?       — Просто так с корзиной фруктов и любимым чаем не приходят. Рассказывай, что произошло, герцог. И поскорее. Я не провожу сегодня приемы.       Ризли наклонил голову, расположив свои презенты на журнальном столике, по обе стороны от большой вазы с голубыми розами. Он взглянул на Невилетта еще раз, уже не скрывая, что рассматривает его: вместо пиджака у него плед, пряди волос разбросаны слишком хаотично и будто даже не расчесаны. Прикрыв рот, он сладко зевнул. Следом Ризли обратил внимание на подушку под поясницей, а затем и на то, что на столе, где обычно все разложено как-то маниакально идеально, царил полный хаос из бумаг, писем, документов, кружек кофе и смятых комочков, где-то виднелись пятна от чернил, где-то они даже предательски чернели на ковре.       — Вот поэтому и пришел, — Ризли уткнулся руками в бока, сделал пару широких, вальяжных шагов к его столу, обошел ворох бумаг и документов, и встав по правую сторону от Невилетта, продолжил, — Ты сам не свой. Само собой, мне тревожно.       — И какая птичка тебе напела, что я такой? — Невилетт поднял голову, и его взгляд зацепился за красные отметины на шее Ризли, — Ты вчера пил. Пятна красные, у тебя всегда такие. Для алкоголизма слишком молодой, значит, в чьей-то компании. О том, что я расклеился, могут знать только те, кого я вижу каждый день. Либо кто-то из мелюзин не сдержал секрет и все дошло до Сигвайн, либо Фурина каким-то образом прогулялась до крепости, пока я не вижу, либо…       — Это не так уж и важно. Просто нужно поговорить. Мне важно знать, что с тобой.       — Все просто отлично. Бывало и хуже.       — Настолько хуже? — герцог открыл верхний ящик его рабочего стола, и ему навстречу предательски выкатилась пара склянок с пилюлями: те, что бирюзовые, он точно знал, от головных болей, а те, что розовые — от бессонницы, — Насколько я помню, раньше ты держал тут шоколад для Фурины и мелюзин.       Невилетт лишь неловко поерзал за столом, сильнее укутываясь в плед. Он кашлянул, будто добавляя к и без того компрометирующей картине еще больше доказательных мазков. Ризли присел на край стола, чуть отклонился назад, пытаясь заглянуть в глаза верховного судьи, понять, отчего он прячется, почему так замучен и, кажется, шум его сердца можно расслышать без утруждений. Он весь на нервах, точно натянутая струна, а чье-то внимание ему — как наковальня, сброшенная на голову. Надо признать, Ризли был почти уверен, Невилетта никогда и никто настолько плохим и расклеенным не видел. Самолюбие герцога это, конечно, тешило, но в то же время и наводило на тревожные, тяжелые мысли. Герцог закусил губу, чуть ссутулился, чтобы не показаться навязчивым и пытливым, и Невилетт тут же шумно выдохнул. Можно было почувствовать, как его мышцы расслабились, а учащенное дыхание вернулось к норме.       А урагану из мыслей внешнее спокойствие никак не мешает — все еще не по себе от того, что Ризли решил вылезти из своей конуры и поволноваться о нем, навестить, поболтать. Не имело значения, кто ему что донес и в каких красках. Друг с другом сражались две позиции: благодарности и отрицания. Они обе появились после того разговора, точнее, касания, за которым уже ничего не было слышно и понятно, кроме каких-то обрывков слов и фраз, которые в памяти остались настолько размытыми, что самому себе доверять было нельзя. Радостно, что краски становились ярче, и будто какой-то чудовищный флер спадал с плеч, но в то же время Невилетту с этим клеймом уже стало настолько привычно и спокойно, что отказываться от него, даже для кого-то одного, хотя бы для Ризли, который никогда не выказывал и малейшего осуждения, несмотря на все, что пришлось пережить, казалось подвигом и издевательством над самим собой, будто нужно было снять с себя всю кожу заживо одним рывком.       От пустого взгляда Невилетта понятнее, что происходит, не становилось. Когда на допросах не поддаются, обычно, в крепости прибегают к более жестоким методам — телесным наказаниям. И сейчас Ризли, как ни странно, не собирался изменять себе. Он положил руку ему на плечо, отчего Невилетт заметно окоченел в мгновении, будто пробыл в ледяной воде настолько долго, что ладонь герцога прожгла на нем след. Судья и правда был прохладнее, чем обычно, и правда замер, как будто прикосновение было не подбадривающим, а колющим, режущим, слишком резким.       — У тебя что-то случается, когда я тебя трогаю. Ступор, да? — как в воду глядел ведь, и знал, что на такое Невилетт не промолчит. Тяжело держать лицо и обманывать, когда все карты рубашкой вниз.       — Мне непривычно, что меня кто-то касается, притом так бесцеремонно и вальяжно, месье, — Невилет нашел в себе силы взглянуть на герцога. В его взгляде ни капли укора, ни капли издевки и смущения, наоборот, сочувствие, трепет, заинтересованность. От этого становилось все более неуютно. Яростным колоколом в голове стучал: «не заслуживаешь», — Да и что меня в принципе кто-то касается.       — Будто госпожа Фурина не бросается к вам в объятия при каждом удобном случае, когда перенервничает, — усмехнулся Ризли и погладил Невилетта по плечу. По всему телу будто прошелся разряд тока.       — Это другое. Она уж точно не поглаживает меня так, будто… — он вовремя заткнулся, но понимал, что Ризли так просто эту заминку и паузу не оставит.       — Будто?       — Будто мы любовники, — Невилетт вывернулся из-под его руки. Выгонять нельзя было — себе бы не простил, но и оставаться в таком тесном контакте, когда по телу волнами расходится жар, а на душе, по крайней мере, там, где она может находиться, воцаряется такое умиротворение, что хочется прикрыть глаза и провалиться в сон, попросту нельзя. Это непростительная слабость, излишняя человечность.       От услышанного Ризли и правда отстранился, но как-то невзначай, без обиды и без отвращения, и сложив руки на коленях, залился таким раскатистым, сладким и звонким смехом, какой стены кабинета Невилетта никогда не слышали. Да и сам Невилетт тоже — никогда. Невольно, судья расплылся в легкой улыбке. Герцог покачивался взад вперед, пока смеялся, улыбался, обнажая клыки. Взгляд зацепился за то, как подергивалась с каждым смешком грудь, вздымались плечи. Насколько он естественный, искренний, честный и неприкрытый в своих эмоциях, в суждениях. Когда-то, краем уха, Невилетт слышал, что Ризли — загадка на загадке, которую никто из заключенных в крепости не может разгадать и за самые долгие сроки, что в крепости можно находиться, но ни разу он не видел этой загадки своими глазами. Для него герцог как детское четверостишие, как гаммы для музыканта, как для шеф-повара — омлет. Может, потому он и поселился в его голове? Такой, какой есть, без прикрас и наигранного лоска, если он кого-то и играл на огромной сцене, на которую волею судьбы занесло каждого фонтейнца, то себя, себя самого, и, право, был талантливее кого угодно.       — Ну ты, конечно, и выдал… — Ризли с улыбкой взглянул на Невилетта, поправляя свой галстук, — С таким грех не повидаться в менее формальной обстановке. Давай, развеемся вечерком. Пока я снова не спустился на свою привычную глубину.       — Сегодня? — Невилетт по привычке потянулся рукой к своему ежедневнику: толстому, забитому стикерами, билетами, приглашениями, справками и прочей тонкой макулатурой, которая в сумме собиралась в толстенную отчетность по тому, где, когда и по какому поводу судья бывал. Но не нашел его под рукой.       — У тебя на сегодня планы только на утро и ты их уже исполнил, — Ризли листал тот самый ежедневник, незаметно уведя его из-под рук Невилетта, — Так что не вижу весомых причин тебе отказывать мне.       — Не смею с вами спорить, герцог, — Невилетт заправил волосы за ухо, сложил в аккуратную стопку кучу бумаг, отложил ее на край стола, — Тогда предлагаю увидеться где-то в пять. Нужно привести себя в порядок.       — Буду рад видеть тебя даже прямо так.       — В пледе, расстегнутой рубашке и тапочках? Я чего-то о вас не знаю, герцог?       — В мужчине всего должна оставаться загадка.       — А разве не в женщине? — возразил Невилетт, кажется, поймав с ним одну волну. Глаза Ризли загорелись от такого тона разговора, а внутри что-то радостно заклокотало и запело, — Ах, точно, забыл, в крепости Меропид свои тайные правила. Прошу простить меня за невежество, уважаемый.       — Прощаю, месье Верховный судья, — кивнул Ризли и слез со стола, — В пять так в пять. До встречи, — он направился в сторону выхода, и напоследок помахал Невилетту рукой. И почему-то, захотелось сделать ему вслед то же самое.       Ризли делал с ним что-то неописуемое и невнятное, призывал, притягивал к земле, к самому себе. От этого так страшно, от того, что может разбиться привычная скорлупа, а от закономерного всем монстрам одиночества ничего не останется. Как только дверь закрылась, Невилетт уткнулся локтями в стол, и ругаясь себе под нос, положил голову в ладони, схватился пальцами за волосы и оттянул их немного, стремился легким дискомфортом вывести себя на вопрос, который задавать не хотел и искать ответ на который не хотелось еще сильнее. А в кабинете стало светлее. Тучи, до этого гроно клубящиеся на улице, рассеялись сразу после такой договоренности. Стало как-то легко, даже захотелось открыть окно, поймать шум города, отвлечься от работы, бессмысленной, беспощадной, особенно в нерабочее время. Давно, конечно, тучи не рассеивались из-за того, что Гидро-дракона кто-то позвал на свидание. Наверное, даже никогда.       Оставалось только отсчитывать время. Пытаться как-то спрятать синяки под глазами, побитый вид и неаккуратно причесанные волоски бакенбардов, которые будто намеренно выбивались из прически. Невилетт смотрел на себя в зеркало и впервые в жизни был перед встречей так обеспокоен и обескуражен. Вряд ли с другом, а Ризли звал его на встречу, как друг, а не как герцог, сработают те же принципы, что на дипломатических переговорах или на светском вечере. Приходилось выбивать из себя эти алгоритмы, выученные наизусть, работающие много лет, как часы. И выдумывать что-то новое. А с фантазией у древних драконов, как оказалось, все очень плохо. Даже хуже, чем у Архонтов, цепляющих себе на пояс блестяшку, имитирующую Глаз Бога. От этой мысли Невилетт снова улыбнулся. Как-то много он сегодня улыбался. Какие бы слухи пустила «Паровая птица», если бы кто-то из ее корреспондентов застал верховного судью в таком приподнятом настроении? О свадьбе? О любовнице? О том, что он напился и опорочил свою честь?       Все это казалось таким нереалистичным, надуманным, будто и не про него вовсе. Да даже когда он вплетал в волосы ленту, все падало из рук и выходило криво. Герцог явно обладал какими-то неизученными чарами, знал заклинания или что-то в таком, сверхъестественном, иррациональном духе. Иначе не объяснить, почему все шло так наперекосяк, а душа все равно оставалась в полете, словно невесомая, не обремененная весом чужой вины и преступлений. Из-за того, что Ризли так часто стал мелькать перед глазами, воспоминания о том дне, когда Невилетту пришлось заключить его в крепость, превратились в ежедневную каторгу отмаливания собственного прошлого, которое не поменять. Но всегда преградой к отпущению самого себя становилось то, что Ризли будто никогда не Невилетта-то и не злился, и не злится по сей день. Тянется к нему, как воришка к золотой цепочке, играет с ним, не стесняясь и упуская из виду слона в комнате. Может, он тогда и был в чем-то виноват, но в том, что ни в детстве, ни в юности, Ризли так и не посчастливилось насладиться солнцем, травой, свежим воздухом и мягкими игрушками, Невилетт укорял только себя, себя, и еще раз себя. Как и в куче таких же незаслуженно, но вынужденно сломанных жизней. С каждым судебным заседанием он все сильнее чувствовал, как над головой висит тяжелый валун, и норовит свалиться на него за каждую несправедливую мысль, за каждый мимолетный вопрос о том, насколько вообще этично, логично и нужно все происходящее.       И как все реки вели в одно море, так и все его мысли сводились к одному — не заслужил. Хотелось просто не явиться. Потеряться, скрыться, остаться за семью замками, статься тем незримым именем правосудия, холодным и неприступным, как о нем слагали граждане, репортеры, да даже самые малые дети, что сами не догадывались, кому кричат «Гидро-дракон, Гидро-дракон, не плачь!». Но терять его расположение, его тепло, его внимание и ту непривычную заботу, волнение в глазах, с которым герцог из раза в раз смотрел на Невилетта, было еще страшнее. Только в теории это ощущалось, как отрубленная рука или нога. Как перекрытый кислород, как остановка сердца. И откуда только такие категории в голове судьи, где все и всегда разложено строго по полочкам, в неоспоримом порядке, в логичной последовательности? Излишняя драматизация. Нужно взять себя в руки и не превращаться в Фурину.       В лучах закатного солнца, в розоватой композиции перистых облаков, герцог выглядел слишком грозно и недоброжелательно, и даже заправленная за ухо роза (это точно сделал кто-то из мелюзин) не добавляла ему хоть немного безобидности, а только раздувала гротеск такого жестокого героя в такой изнеженной композиции. Невилетт ведь выглядит точно также, когда навещает Меропид: весь в выглаженных, блестящих атласных одеждах, с чистой и вкусно пахнущей головой, мраморно-белой, чистой кожей, и в этом во всем выбивается только суровый прищур, с которым он смотрел на заключенных. Но в общей картине, наверное, смотрелось комично. В любом случае, никто и никогда не осмелится сказать это вслух.       — Добрый вечер, Ризли, — сказал Невилетт, приветственно поклонившись перед другом.       — И вам, юдекс, тоже добрый вечер. На этом этапе умоляю вас отбросить формальности. Я просто хочу с тобой прогуляться, выпить чаю и поговорить, а не докладываю о том, как в крепости дела и кого стоить судить повторно завтра же.       — Я просто поздоровался, а ты уже диктуешь мне свои условия. Звучит как… — он едва сдерживал тянувшиеся вверх уголки губ, — Неуважение к Верховному судье. А мы не в крепости, в Кур-де-Фонтейне не действуют твои законы, — Невилетт все-таки улыбнулся, невольно обнажив небольшие драконьи клыки. Ризли тут же понял, почему юдекс никогда впредь не улыбался на людях так широко. Поползут ненужные слухи, пожелания сточить эти зубы, чтобы не пугать детей и точно появятся страшилки о том, что некоторых заключенных судья пожирает по ночам. Слишком явный удар по репутации, которого точно не хотелось бы.       — И какое наказание ты мне вменишь?       — Ты сам себе его вменил, позвав меня на эту встречу, — вдалеке, за горами, под водную гладь проваливалось, тая на линии горизонта, ярко-алое солнце, оставляя за собой едва заметную лиловую вуаль. Все вокруг окрасилось в цвета заката, стало теплее, будто горело, но не обжигало. На улицах почти не было людей, только издалека можно было заприметить мелюзин, держащих свои посты. Но никого более, кто мог бы их увидеть и что-то не то заподозрить. Все время Ризли изводил себя мыслями, что что-то может пойти не так, и в край обнаглевшие будут безустанно метаться под ногами, задавая ненужные вопросы. И как же отлегло от этого вида: пустынные улицы, как нарочно, для них. Он тут же разжал кулаки, до этого скрещенные на груди руки смог опустить. Невилетт, увидев, как пропала скованность в позе у герцога, сам позволил себе опустить плечи и руки, до этого скованные в замок за спиной.       — Ну разве это наказание? Это выглядит, как большая удача. Кому еще удастся поговорить с тобой в такой обстановке и атмосфере, а?       — Если честно, то никому. И я не уверен, что буду это с кем-то повторять. Весьма интимная, романтичная обстановка. Навевает на меня чувства, которых я стараюсь избегать. Они кажутся мне вредоносными для кого бы то ни было с моим уровнем ответственности.       — Ох, не волнуйся. Если они будут тебя одолевать, обещаю непременно тебя защитить от нападок. Но только в критический момент. До этого давай как-нибудь са-а-ам… — неожиданно, быстрый темп речи замедлился. Невилетт не сразу понял, почему, пока не взглянул чуть ниже. Ризли пытался аккуратно взять его за руку, коснулися подушечками пальцев середины его ладон. Не задумываясь, Невилетт ответил на его прикосновение, сплел из руки. Интересно, что ладони герцога, пусть и облачены в перчатки, но прохладные, а ладони суди, пусть он и не надел свои привычные перчатки, насколько теплые, что нельзя было устоять от прикосновений. Ризли кашлянул, смущенно отвел взгляд в другую сторону, и незаметно, осторожно погладил костяшки Невилетта большим пальцем.       Время тянулось бесконечно медленно, и Невилетт впервые в жизни о чем-то молил Богов. Наивно было просить, чтобы этот вечер не заканчивался, чтобы это время продолжалось как можно дольше. С заходом солнца стало холоднее, и неожиданно оказалось, что ночь им обоим подходит куда больше. Желтоватый свет фонарей, что мягкими касаниями обрамлял пушок на лице Ризли, его шрамы и впадины на теле, над ключицами, между венами, также обнимал и Невилетта, напоминавшего больше статую, привидение, что-то сказочное и ненастоящее, без единого изъяна и неровности, шероховатости на теле, и только ресницы дрожали, когда на них оседали пылинки. Они смотрели друг на друга и не могли до конца доверять мгновению. На пустых улицах в свете луны и фонариков, в шуме гудящих механизмов и тяжелых шагов меков хотелось молчать, не вникать в разговоры мысли, а отдаться тишине, кромешной, но живой, в которой ворковали птицы, стрекотали светлячки, порой, слышался смех из-за закрытых дверей и забитых до отвала баров, ресторанов и забегаловок. Мир не казался мертвым, но и в то же время никому кроме них он будто не был по-настоящему рад.       — Может, я уже не помню, чтобы Фонтейн вечерами такой красивый был, а может, он только похорошел… — Ризли взмыл голову к небу, проводя взглядом по крышам домов и зданий, обводя аквабусные пути, словно пытаясь разгадать необычную форму у себя в голове, — Но это что-то за гранью красоты и эстетики.       — После крепости тебе и правда может показаться, что тут невообразимо, но для меня… это обыденность. Может, поэтому я тебя не понимаю.       — А может, тебе просто стоит отвлечься от обыденности? Добавить в нее чего-то острого?       — Чего например? — встречным вопросом бросил Невилетт, взглянув в глаза герцога. Какой же он все-таки не похожий на всех остальных: и широкие плечи, усыпанные шрамами, как платье светской даме — шелковыми цветами, и глаза, светлые, но не голубые, не иссиня-серые, а с фиолетовым отливом, будто глубокие воды оставили в них свой темный отпечаток. Ризли был похож на мифического зверя, что высокие волны подарили людям в качестве оберега, в знак дружбы и признательности, но с которым судьба обошлась настолько жестоко, что море, наверняка, миллион раз пожалело о решении отдать свое дитя владыкам суши. Про такого, как он, можно было написать целый роман, и это, безусловно, была бы трагикомедия с черным юмором, но определенно точно со счастливым концом.       Герцог опустил голову, окинул взглядом пустующую улицу, безжизненные ступеньки, по которым еще днем стучали женские каблуки, мигающие окна, ставни которых закрывались жителями прямо на глазах. И прислушался к звуку за поворотом. Поначалу казалось, что это грохот металла, и только потом в неразборчивой какофонии однозначно зазвучал саксофон. Уличные музыканты были обыденностью для Фонтейна, каждый второй в детстве ходил в музыкальную школу, но вот в такое время чтобы кто-то играл… Да еще и на таком инструменте, как саксофон, будто норовя унести всех зазевавшихся в особые, самые глубокие грезы, вдохновить, окрылить, в общих чертах — напомнить им о чем-то за границами этой бессонной ночи, о чем-то, что никогда не увидеть глазами, не ощупать пальцами, не рассмотреть даже под микроскопом. Ризли покосился на Невилетта, взял его за обе руки. Он напряжен, зажат донельзя, кажется, даже горло сам себе сдавил и теперь не может дышать. Ризли глубоко вздохнул, остановил себя перед тем, чтобы начать отчитывать и ругать верховного судью. Одну его ладонь он положил себе на плечо, а держа за другую, аккуратно отвел его руку в сторону. Свободная рука Ризли оказалась чуть выше поясницы Невилетта, и он почувствовал с каким трудом дракон держит осанку, да и в принципе сдерживается.       — Я, если честно, вообще не умею танцевать, поэтому извини, если это неловкое кружение заденет твои педантские чувства, — Невилетт ожидал чего угодно: вальса, танго, мазурки, фокстрота или хотя бы шоттиша, учитывая, как последний был популярен у заключенных в крепости, но вместо всего этого Ризли просто начал неловко водить его по кругу, шагая в такт музыке. Судья не смог сдержать смех, но в нем не было укора или обиды, не было унижения. В ответ на это Ризли тоже засмеялся, закружил Невилетта, не отпуская его руки, а потом прижал спиной к своей руке и наклонил так низко над землей, что белоснежные волосы коснулись ее.       — Ты же знаешь, что это не так танцуется, да? — он все еще улыбался, обнажая свои клыки. В свете фонарей, такой уязвимый и искренний, он казался поднятой с морского дна жемчужиной, за которую любой коллекционер бы заложил и дом, и все свое имущество, и возможно, продал бы душу дьяволу. А он в его руках, такой приземленный, будто и совсем не тот Невилетт, что сидел на троне в Оперном театре тогда, когда Ризли судили. Будто и не тот замученный работой, уставший и больной Невилетт, каким он был еще пару часов назад.       — Знаю. Но расслабить тебя могу только так, — Ризли резким движением вернул Невилетта на ноги, — А теперь ты ведешь. Давай. И только попробуй не наступить мне на ноги.       — Приложу все усилия, Ризли, — впервые он услышал, как сладко Невилетт может говорить. Точно, мед для ушей, пение райских птиц. Когда не рычит, не давит голос, чтобы он звучал, будто из груди, когда не причитает «тихо, суд идет!» и когда не хрипит из-за усталости. Наверное, если бы волею судьбы он не оказался судьей, из него вышел бы блестящий поэт, бард или оратор. Интересно, слышали ли такие незабвенные речи, что похожи на бегущий ручей, шелест ветра в листве, те, кто приезжал в Фонтейн с дипломатическим визитом? Или даже с гостями он был нерушимо строг, а вот с Ризли внезапно начал мурчать, как кот?       Сделал шаг, обошел Ризли со спины ловким, коротким шагом, прижимаясь к телу так тесно, что невольно, герцог повторял его движения. Он взял его за руку, поднял ее вверх, а другую положил ему на талию. Несмотря на то, как тепла его кожа, от дыхания, что касалось шеи, ушей, царапался легкий холодок, будто птица, что в дикую стужу пыталась пробиться в окно, к теплу, к покою и умиротворению. И непременно, такого зверя, как Невилетт, хотелось пустить в свой дом, в свою душу. Он далеко не чудовище, какие бы о драконах не слагали легенды, как бы о нем не рассуждали горожане, никто, никогда, даже не слышал о настоящем Невилетте.       Впервые его настоящего Ризли увидел тогда, когда после долгой, бессонной недели, Невилетт приехал лично доставить преступников в меропид, и чуть не валился с ног, когда нарушители закона уже были в камерах. Тогда герцог благородно предложил судье остаться на ночь, а он уснул на диване в его кабинете, и спал там до полудня следующего дня. То, как он смущался, пусть и пытался всеми силами это скрыть, от принесенных ему чая, макарунов, булочек с корицей, наверное, все еще самое лучшее и миролюбивое, что только видели стены крепости за всю свою долгую историю. И определенно точно самое трогательное, что Ризли видел когда бы то ни было. В следующий раз он встретил того, кто Невилетт на самом деле, во время ремонта во дворце Мермония, куда Ризли прибыл с новым отчетом. Тогда гидро-дракон искренне испугался осыпавшейся с потолка штукатурки. Он изо всех сил старался не смеяться над ним, особенно зная, как Невилетт может быть суров, когда вопрос идет о работе. Но то мгновение искреннего ужаса от пары песчинок на своей голове — правда выглядит как небылица, в которую никто не поверит. После этого он не раз замечал отвращение судьи к песку, к любому, начиная сахаром и заканчивая пылью. Такая чистоплотность, особенно в отношении одного конкретного вида грязи, не могла не показаться забавной. И самое главное — человечной, простой, неприметной. Если бы из-за грязи так волновался любой чопорный аристократ, никто бы и слова не проронил, но Невилетт буквально запрещал себе малейшие проявления слабостей, не позволял показаться неловким, заскучавшим и уставшим.       Самое теплое воспоминание о нем: дождь, тучи, он у дворца Меромония, промокший до нитки, но такой к этому равнодушный, ровно до мгновения, пока Ризли не поднял над его головой зонтик. В тот момент в глазах Невилетта было столько эмоций, такое буйство и хаос, но в общих красках, вырисовывались только благодарность, непонимание и растерянность. И в голове что-то щелкнуло, хотя, скорее, разбилось. Неужели никто никогда впредь не поднимал над ним зонта, не приносил чаю по утрам, не волновался о его комфорте? Неужели никто не писал писем, не заботился и не хлопал его по плечу, чтобы поддержать? В то, что Невилетт отшельник, который был бы рад от себя самого убежать, Ризли поверил без нареканий еще в тот день. А все, что было после этого — лишь тщательный поиск доказательств, чтобы вывести из них аксиому, значение которой в том, что в этом гребаном городе на Невилетта, — не на верховного судью, — не наплевать только Ризли, его некогда подсудимому.       Невилетт осторожно провел Ризли вокруг себя, наблюдая за герцогом с таким наслаждением и доверием во взгляде, что казалось, он стал кем-то другим, или кто-то другой занял его тело, поработил разум, но только герцог знал наверняка: наконец перед ним Невилетт. Настоящий. Искренний. Которого не донимают мысли о том, что за гранью своих обязанностей он не больше, чем никто.       — Никогда бы не подумал, что буду танцевать под саксофон с управляющим крепостью Меропид, ночью, под звездами…       — Почему?       — Это настолько не про меня, что… даже как-то неловко. Но я стараюсь, правда. Извини, если что-то не так… В ответ на это Ризли остановился, за руку дернул Невилетта на себя:       — Прекрати. Извиняться. На тебе нет никакой вины. Даже передо мной, если ты себе что-то навоображал. Ты ни разу не был предвзят, несправедлив или, чего хуже, уличен в каком бы то ни было преступлении. Ты всегда честен, пусть и не открыт. Но на тебе нет всех тех грехов, что ты себе приписал.       — Но это и не значит, что я невиновен, Ризли.       Герцог приподнял пальцами его подбородок, не оставляя шанса отвернуть голову. Он хотел смотреть прямо ему в глаза, видеть, понимает он его или нет… Выйдет достучаться сейчас, или впереди долгая, долгая и трудная работа.       — Да никто из нас не невиновен. Даже у самого маленького ребенка есть грешок за спиной, но самого себя никто никогда не судит. Только ты себя воспринимаешь, как последнего засранца, хотя ты и не сделал ничего, чтобы тебя можно было таким считать. Самый отпетый злодей, руша чужие жизни, считает себя правым, а ты, верша правосудие, так сильно ненавидишь себя?       — Ризли, все немного сложнее, чем тебе кажется… — Невилетт вздохнул, отстранился от него. Звуки саксофона становились все тише, будто музыкант, не прекращая играть, удалялся восвояси, оставляя улицы окончательно пустыми и безжизненными. Даже ветер не гудел ему вслед.       — Почему ты не хочешь об этом поговорить?       — Разве это кому-нибудь нужно?       — Раз я спросил — значит, мне нужно, — твердо и уверенно отрезал Ризли, делая шаг Невилетту навстречу. В эту же секунду ему на плечо упала капля. Он поднял голову наверх и увидел, как стремительно луну закрывали собой тучи, густые, грузные тучи.       — Вот теперь мне правда есть, за что извиниться. Идем… хоть куда-нибудь, пока не начало лить сильнее.       Отказать не хватило духу — у Невилетта такое впервые. От бессилия и накатывающей, точно волной, слабости, оставалось просто вверить свою ладонь ему. Попытаться отпустить себя, довериться, услышать его слова, но кажется, попытка это все-таки пытка, иначе то, что ливень только усилился, когда они оказались во дворце Мермония, рационально не пояснить, не расписать в научной работе, не выявить закономерности. А выбора у него нет, эмоции свои научился сдерживать, запирать в клетку, но не приручил, не контролировал, и быть может, это бы закончилось плохо, хуже, чем он мог бы себе представить, если бы каждый внутренний демон был накормлен, доверчиво бегал по руке, но ничего, кроме отвращения, собственная тень не вызывает. Кажется, у всех так, кроме Ризли. Что же этот сторожевой пес за загадка такая? И что он видит такого, чего Невилетт не видит сам? Ломая голову, он зашел в свой кабинет, промокший до нитки, и по привычке уперся кулаками в стол, пока по спине стекали ручьи, а волосы, слипшись от дождя, стали похожи на шелк.       Он совсем позабыл, что был не один. И когда осенило, показалось, что уже поздно. Все неприятные выводы сделаны, все обвинения заработаны. Одна эта мысль прошлась мурашками по спине, а следом мокрой кожи коснулись и его пальцы. Прохладные, мокрые, дрожащие. Невилетт склонил голову, покачал ею, и не оборачиваясь, не придавая таким контактам никакого значения — знал ведь, к чему все идет, — зашел за свой стол, разделив им себя и Ризли. На дистанции проще. Поэтому, наверное, кресло в оперном театра так далеко: никаких чужих взглядов, эмоций, никаких прикосновений. Только он, себе назло как будто, тянулся ко всему, что его даже не хотело касаться. Так наивно, словно дитя, и за это сам себя ненавидел, сам себя казнил. За то, что стался человеком, будучи чем-то совершенно другим. Он видел себя в отражении в окне. И видел Ризли, стоящим где-то там поодаль, на мокрой коже и одежде которого мерцали яркими, даже раздражающими, бликами огоньки пламени из уже догорающих ламп. Смотря на него, сглотнул, затолкал тошноту, все слова, что так хотелось обронить невзначай, поглубже. Но как всегда, они предательски вышли наружу слезами. В кабинете дождя не наступит, сколько не реви, сколько не пытай себя, и отличить их от капель уже не проблема.       — Эй, эй, Невилетт… — Ризли сделал два шага ему навстречу, прежде чем заметил, как он поджал губы, зажмурил глаза.       — Пожалуйста, возвращайся в Меропид. Я не могу себе позволить, чтобы это зашло слишком далеко.       — А что случится, если зайдет? — герцог погладил судью по щеке, а тот, точно изголодавшийся кот, прижался к руке, — Мир рухнет, Невилетт?       — Я не могу себе это позволить. Я ломаю всякую жизнь, в которой оказываюсь, и твоя не исключение — не забывай. А ты так нежен со мной, будто я никогда и… — Невилетт замолкает, когда другой ладонью Ризли закрывает ему рот, и сквозь пальцы издевательски целует, будто намеренно, чтобы наказать, но и остаться верным себе.       — Вроде такой умный, а такая чепуха в голове. Если бы не ты, Фонтейн рухнул. Да и твое наказание я никогда не оспаривал. Ты справедлив и честен. Со всеми, но не с собой. Себя ты исказил так сильно, что кто угодно на заседании бы запротестовал. Не можешь не издеваться? Привык настолько к мысли, что делаешь больно кому-то, что начал и себя изводить?       Невилетт, опустив взгляд, кивнул. Даже не пытался отстраниться, увернуться. Был готов принять все, что Ризли скажет — раз сквозь буквы на бумаге, сквозь невозмутимость и холод, сквозь улыбку, он заглянул так глубоко, что видел все, как сквозь стекло, знал наверняка о выборах и дилеммах, о боли и тревогах, что мучили его не один день, то он не имеет права отстраняться и сопротивляться. Так в точку, наверняка, но при этом вслепую, не попадал еще никто и никогда. Возможно, Невилетт сам в этом виноват, но о том, что говорил, как и когда, уже позабыл. А может, он и вовсе молчал? И в этой тишине таилось, как в темноте, многим больше, чем в каждом сказанном слове, вынесенном приговоре.       Он так и не нашел, что ему сказать. Заместо этого, кажется, впервые в жизни позволил себе рухнуть на кого-то, устало и безжизненно, уничтоженный и сраженный наповал, и сразу после — прижаться, вцепиться, как обездоленный в последнюю надежду. Доверять кому-то, дурачиться, думать о том, что завтра встретит не один против всего мира, а с кем-то рядом, с кем-то поблизости и не в страхе, а бескрайнем умиротворении, что принесет шум моря, гул ветра и пение птиц. Или это просто аморфная фантазия, что развеется с первыми лучами, останется неразгаданной, неозвученной тайной между ними, такими проницательными и уверенными в своей правоте? А нужно ли вообще что-то говорить, если Ризли, всю жизнь запертый под водой, оценил Невилетта не по достоинству, по недостаткам, хотя весь остальной Фонтейн его, юдекса, за них только судит?       — Выдохни.       — Извини меня, — бурчал Невилетт, уткнувшись в плечо.       — Прекращай давай. Надо переодеться и дождаться, пока закончится дождь.       — Уйдешь, как закончится?       — Нет. За тучами звезд не видно. А без них как-то романтики никакой.       Невилетт усмехнулся, щекой прижался к его шее, крепче обняв, пальцами вцепившись в него так, что жилетка натянулась, а ткань стала топорщиться. Так все равно на эти мелочи, незначительные складки на одежде, когда между телами точно бушует какая-то вьюга, буран, рушится скорлупа, выстроенная так бережно и складно годами, если не веками, что он себя помнил. И впервые кто-то решился заглянуть под нее. И впервые будто открыл глаза, взглянул на себя иначе. Спустя пару мгновений гнетущий ливень превратился в легкую, даже приятную, морось, и через минуту, может, даже меньше, тучи рассеялись, как ни бывало. О прошедшем дожде, о минувшем потрясении и просьбе уйти, такой, что казалась брошенным дротиком с ядом, а оказалась приманкой, оторванной заплаткой, пробоиной в трюме, из-за которой пришлось сойти на землю.       Он взглянул на Ризли, завороженного, влюбленного и неловкого в своих движениях, такого естественного, нежного для всего того, что нес за плечами, чуткого и благородного, и внутри отошел лед, покрылось трещинами сомнение, от неуверенности, потаенной и нежеланной, откололся кусочек. А с плеч точно упал груз. Ризли смотрел на Невилетта, как на чудо, невероятное и невозможное, но свершившееся, на что-то такое, что нужно укрыть от всего мира и никогда не показывать — к таком еще никто не готов и не поймет, как ни объясняй, ни приучай. И нельзя было оторвать друг от друга взгляды, казалось, что разорвется тонка нить, что наконец-то сделала столько оборотов, что столкнула их друг с другом. Судьба ли, ошибка, наказание или поощрение, вынесенное высшим судом, к которому не достучаться с вопросами и не дождаться ответов, быть может, даже сквозь века не станет ясно, но здесь, сейчас, герцог подводной тюрьмы приручил того монстра, каким себя считал верховный судья, и кажется, эта легенда никогда не будет рассказана, наперекор той, где оба они — душегубы и самопровозглашенные, самовлюбленные и эгоистичные вершители судеб. Истина, как и положено хорошему спектаклю, осталась за кулисами.