А с нами вот, что происходит

— И какие у этого будут последствия? Чем… Чем всё закончится для меня? Для нас? — Не знаю, Дим. Я тебе говорил. Всё просто должно… Закончиться. Все чувства друг к другу. Ты всё ещё уверен, что хочешь рискнуть? Саша отрывается от своего занятия. Откладывает свечные скрутки, ритуальный нож вниз, на чёрную суконку, которой застелена земля, рядом с чашей, которая ждёт своей порции крови. Поднимает глаза на пока что своего мальчишку и невесело улыбается, не пряча в глазах ни тоски, ни усталости, ни безысходности с налётом иронии. Наблюдает, как тот ёжится под прохладным ноябрьским ветром, сжимается в своей невзрачной серой ветровке, будто пытается слиться с серостью потерявшего листья почти зимнего леса. — Да. Говори, что делать. Дима пытается сделать голос не таким надломанным, жалким и дрожащим. Ему страшно. Страшно так, как не было никогда в жизни, мерзко, глупо, но он всё ещё искренне верит в то, что поступает правильно. — Тебе — пока ничего. Придётся подождать, пока закончу заполнять это, — Саша коротко кивает на чашу. — К моему глубокому сожалению, просто так нашу связь… Не прервать. «Связь». Так Саша осторожно, деликатно, почти с благоговением называет этот ошейник на шее у Димы, который вынуждает его приходить к нему снова и снова. Их грёбанная истинность. Её любили романтизировать. Об истинных парах альфы и омеги даже в двадцать первом веке, когда все спали, с кем хотели, а парам из двух альф уже забывали удивляться хотя бы из вежливости, писали стихи, песни, снимали фильмы, которые обязательно должны были прошибать на крупные крокодильи слёзы. Но не в случае Димы. У Димы уже был человек, которому он принадлежал душой и ежевечерне отдавался телом, и он просто не хотел идти на поводу у своих гормонов, которые звали по совершенно другой дороге. Дима уже любил. А Саша… Саша был влюблён. То, как они всё узнали, легко вспомнить в мельчайших деталях и сейчас, несмотря на то, что прошло столько времени. Очередные съёмки, какое-то Подмосковье, какой-то лес, вокруг было холодно. Очень, очень холодно. Саша обнял его, чтобы согреть, почти инстинктивно, и напряжённо вслушивался в то, как стучит собственное сердце — видно было по смешной морщинке между бровей и бессмысленному взгляду. Этой задумчивостью Дима вдруг оказался очарован так сильно, что совершенно пропустил момент, когда бессовестно залип на узком скуластом лице. Залип так, что щемяще, нежно, очень мягко и по-рыцарски влюблённый в хрупкого и тоненького в его глазах чернокнижника Саша спустил альфу с поводка. Через секунду его губы уже накрывали чужие, Димины, а в головах у обоих случилось э т о. Романтизированное осознание. Поцелуй прекрасного принца, который разбудил принцессу от вечного сна. Ощущалось так, будто всё тело Димы взбесилось, кровь превратилась в чистую выжимку из гормонов, и всё, чего хотелось — так это немедленно лечь под Сашу, развести пошире ноги и сию секунду отдаться. Мило, потрясающе, до ног дрожащих пробирающе. А для его преданной, собачьей верности Косте — отвратительно. В попытках всё наладить прошло несколько долгих, мучительных месяцев. Дима даже попробовал, правда, попробовал проникнуться этим. Узнав о связи, Костя замкнулся с просьбами о времени на то, чтобы поразмышлять, и это ударило по его совсем ещё мальчишечьей слабой психике так сильно, что в один из дней он явился к Саше под порог. Что делать этого не следовало, понятно стало почти сразу. В этой добела, до хирургической чистоты вытертой квартире, с его чудесными, но совершенно раздражающими цветами на подоконниках и полках Диме было уже неуютно. Как и под внимательным синим взглядом, заранее готовящимся к отказу. А потом… Это даже сексом назвать было нельзя. Тело горело, задница текла, как будто в течке, хотя нихрена подобного, а мозг… Мозг чувствовал себя так, будто Дима насиловал сам себя каждым поцелуем, который принимал. Спихивать с себя Сашу, поминутно не то благодарившего за доверие, не то спрашивавшего, всё ли в порядке, было… Мерзко. Просто мерзко. Точно так же мерзко, как рассказывать Косте обо всём и умолять простить, забрать, никогда не оставлять его такого неправильного. Саша мелькал на фоне серой, погасшей тенью всё то время, что на него не были направлены камеры. Костя смурнел. Дима сходил с ума каждый день от понимания того, что душа и тело требуют принципиально разных вещей. Дошло до того, что паническая атака разбила его и оставила с руками, иссечёнными до длинных кровавых полос просто ногтями. Потому что к Саше хотелось бежать, а у Кости в руках хотелось остаться. И тогда, со временем, нашёлся этот ритуал. Ну, точнее, его нашёл благородный рыцарь Саша. Ни в чём не виноватый, кроме того, что подходит ему, Диме, идеально на уровне физики, бесконечно влюблённый Саша, которому не хватало решительности начать «увиваться» по его словам за ним сразу, как вышло. Непроверенный, неиспытанный. Ни очевидцев, которые бы подтвердили, что это работает, и работает как надо — не было нихрена. Нихрена кроме надежды на то, что всё закончится. Она-то и заставила Диму сидеть здесь и наблюдать, как Саша всаживает себе в руку нож, а потом сцеживает подношение силам в чашу. И выглядит при этом так, словно полосует вовсе не ладонь, а сразу и бесповоротно — собственное сердце, которое стучит, как в тот самый первый поцелуй, и отказывается повиноваться. Зачин, начит, причит — всё идёт своим чередом. Бархатный, низкий Сашин баритон, сливающийся с завываниями ветра, гипнотизирует так, что взгляда не оторвать. И только когда горло начинает сдавливать так, что Дима задыхается, он включается обратно в реальность. Холодный, липкий, поганый холод затекает за шиворот, а потом течёт через рот и горло внутрь — дрожащей желейной массой к самому сердцу, и это… Это уже не остановить, потому что остановить можно только что-то, что длится во времени, а времени вокруг нет. В следующий раз, когда Дима открывает глаза, над ним — только серое осеннее небо. Он почему-то упал, а под затылком шуршит жухлая листва вперемешку с обычным лесным мусором. И очень тихо. Тихо… Внутри и снаружи. Выпрямляясь, садясь, цепляясь ногтями за землю и соскребая тончайшие её слои до чёрных лунок, Дима находит знакомый синий взгляд и чутко прислушивается к себе. Видит, что с той стороны идёт тот же самый процесс, и вот так, секунда за секундой, разбирается в том, что — всё. Его больше не тянет зарыться в жилистую шею, прижаться к острой выступающей скуле и воссоединиться с ним в тот же час. Он не чувствует ничего, лишь одну вещь: все оказались не правы, и это не дороги выбирают нас, а мы выбираем дороги. Прощаются неловко и скомканно на кромке леса, даже не жмут друг другу рук. В такси Дима спит и ещё не успевает разобраться в самом себе. А когда Костя открывает дверь и заглядывает ему в лицо со сдержанным, но всё же видимым ожиданием результата, Дима вдруг остро понимает — сейчас в нём тоже не сдвигается ни один кусочек сердечной мышцы, чтобы обрадоваться родным тёмным глазам, хотя одного только чужого вида хватало для того, чтобы начать чувствовать себя снова дома. Дома, дома, каждый раз, в каждую встречу с ним — дома. Как Саша сказал? Всё просто должно закончиться. И это была правда. Всё просто закончилось. А точнее, закончилось просто всё.