Любопытство

Он снова смотрит на тебя. Неужели он думает, что ты не замечаешь? За то время, что он возится у того стола, можно было десять раз собрать их, отнести в библиотеку, вернуться и еще заслужить в награду недовольный взгляд Малахии. Смешно: Малахия, кажется, тоже этого не одобряет. При этом «тоже» ты морщишься, будто глотнул горькой настойки. Нашел кому уподобляться. Ты оборачиваешься, ловишь его взгляд — подзываешь взглядом. Шепотом, чтобы не нарушать священной тишины, просишь какую-то ерунду — мелок, кажется. Тебе и неловко, и забавно, и, что уж там, немного льстит смотреть, с какой радостной услужливостью он бросается исполнять твою прихоть. Когда он приносит тебе мелок, то легко, будто невзначай, касается самыми кончиками пальцев — твоих. Тут бы и поймать его взгляд своим — пристальным и насмешливым, и не отпускать до тех пор, пока он не побледнеет еще больше, а на лбу не выступит испарина (ты еще помнишь, как легко его довести, хотя сам никогда этого не делал — ничего в этом было ни веселого, ни достойного). Но ты медлишь какую-то долю мгновения, и момент упущен. Теперь уже ты смотришь ему вслед. Ты помнишь его; вот в чем все дело. Этот тихий мальчик, с которым ты когда-то делился щедро добытым на кухне, которого было так легко запугать до того, что он не то что на кладбище — ночью за дверь боялся выйти, который никогда не был особенно искусен, особенно прилежен, особенно талантлив и со временем растворился серой тенью в веренице других теней, с которыми тебя сталкивала судьба в твоих путешествиях — как он забрал себе такую власть? От места помощника библиотекаря два шага до позиции настоятеля; неужели он метит так высоко? Да какой из него настоятель? Это же Беренгар. Об него-то и разбиваются все твои построения. Ты знал бы, как уколоть угрюмого Малахию, если бы тот вздумал слишком часто склоняться над твоим столом (ты усмехаешься при этой мысли и одной из обезьян на стене осажденного города придаешь легкое, почти незаметное свойство с мрачным библиотекарем); знал бы, как ускользнуть от напыщенного Аббона или, возможно, сумел бы даже окоротить Имароса Александрийского с этой его кривой улыбочкой; но что отвечать Беренгару? Ровесник, товарищ по послушничеству, полузабытое детское знакомство — что за новое место он пытается занять в твоей жизни, и что будет, если оттолкнуть его окончательно? Рисунки распускаются на пергаменте в такт твоим мыслям: полулюди, полуживотные, прилепившиеся к самым святым словам, слившиеся в жарком поцелуе. Ты задумчиво касаешься кисточкой волос одного из них. Кто вложил тебе в голову все эти картины? Когда-то ты считал, что это Господь. Значит, и это угодно Господу? Но ведь они не люди. А вот вы — да. Ты откладываешь кисть, чтобы не закапать миниатюру краской, и всматриваешься в нее, будто ищешь ответ. Фантастические миры, где привычный порядок встает с ног на голову. Есть ли среди них такой, где Беренгару позволено тебя касаться? Где он может целовать тебя в губы, будто девицу? И что ты, интересно знать, при этом чувствуешь? Этой ночью твое бесценное воображение не дает тебе уснуть. Наутро тебе неловко даже браться за кисть. Ты провождаешь время, обратившись с вопросом к старцу Хорхе — с самым невинным вопросом; где-то глубоко под ним скрывается то, что ты не осмелишься, пожалуй, выложить ему даже на исповеди. В разговор вступает Венанций, даже северянин Бенций отклеивается от своих возлюбленных книг; Малахия делает пару резких замечаний, и ученый диспут мало-помалу перерастает в жаркий, чуть не озлобленный спор, в котором ты, признаться, уже мало что понимаешь. А потом Беренгар легко, будто походя, бросает какое-то легкомысленное замечание — и все они затихают, все разом. Малахия бросается на него, точно коршун, и выталкивает за дверь, но Хорхе еще трясет, Венанций напряженно глядит ему вслед, а Бенций переводит жадный, любопытный взгляд с одного на другого — и никто, к счастью, не замечает твоего смятения. Так у него все же есть власть. Он возвращается не сразу, а когда возвращается — к нему намертво прилипает Венанций, и тебе уже кажется, что это никогда не кончится, но наконец ему удается вывернуться. Ты уже не ловишь его взгляд, не ищешь момента — ты встаешь и прямо идешь к нему, спрятавшемуся за горой каких-то рукописей, и когда он, наконец, смахивает волосы с мокрого лба и поднимает глаза на тебя, в первое мгновение тебе кажется, что он тебя не узнает. — Беренгар? — Да? — Можешь объяснить, о чем вы говорили с Венанцием и Хорхе? Это был ученейший диспут, но я, кажется, в какой-то момент потерял нить... Он перекладывает пергаменты, не глядя на тебя. — А зачем тебе? На мгновение ты теряешься. Неужели ты все не так понял? Неужели дьявол и правда затуманил тебе глаза? Но ты не успеваешь устыдиться — ты замечаешь, как дрожит его рука, сомкнувшаяся на ветхом пергаменте: еще немного, и бесценное знание просыплется бессмысленным крошевом на пол. Ты думаешь о том, чтобы накрыть его руку своей, успокоить его: разве ты не делал так раньше, когда вы оба еще были послушниками? Тогда это был обычный братский жест, по крайней мере для тебя; но сейчас ты не можешь сделать даже такого простого движения, и в этом твоя погибель. — Я всегда хотел пробраться в библиотеку, — говоришь ты (кажется тебе, или ты и правда так тяжело сглатываешь, когда произносишь эти слова?) — Посмотреть, что за чудовища там обитают... Он смотрит на тебя — впервые с начала разговора, и в глазах его столько отчаяния, и тоски, и беззащитной, распахнутой доверчивости, что тебе становится неловко. — Да, — говорит он, — ты бы смог. Малахия косится на вас из-за своего стола, и ты невольно склоняешься ближе к нему; вы оба — как заговорщики в этом ставшем вдруг таким тесном и многолюдном зале. — Я могу тебе рассказать, — шепчет он, почти не шевеля губами (еще одно полезное умение), — но это великая тайна... Я сильно рискую... Его глаза блуждают по скрипторию, ищут, за что бы зацепиться, упорно избегая твоего взгляда; он молчит, и ты молчишь. Слышен только скрип перьев да чей-то простуженный кашель. — Просто так я ничего не скажу, — выдыхает он наконец и обмякает. Его колотит; слышно, как стучат его зубы. Для него это страшный момент. А для тебя? — Назови цену, — отвечаешь ты. Он вскидывается, чуть не роняя пергаменты, смотрит на тебя потрясенными, недоверчивыми глазами. Ты выдерживаешь его взгляд, но краем глаза видишь, как старый Хорхе поворачивается в вашу сторону. Он переводит взгляд туда же, куда и ты, и на мгновение цепенеет. — Не здесь, — шевелятся его губы, — перед вечерней, перед трапезной, — и, схватив в охапку сразу несколько пергаментов, он торопливо уходит, а ты возвращаешься к своему столу, провожаемый любопытными взглядами и шепотками. Никогда ты не думал, что твои собратья по ордену так любят поболтать. Настойчивый взгляд, чуть не прожигающий тебе бок, может принадлежать только Венанцию, но ты делаешь вид, что не замечаешь его; склоняешься над вчера еще размеченным листом и с головой уходишь в работу. Перед вечерней вам удается перекинуться несколькими словами. Многого не сказать, да и незачем. Ты все понимаешь правильно. В его келье, после того, как все уснут. Очень ли будет страшно? — Ты когда-нибудь думал обо мне? — Его пальцы скользят по краю твоего рукава, не решаясь ухватиться за плотную ткань. — Там, когда... путешествовал? Он дышит часто, взволнованно. Ты не знаешь, что ему отвечать. На островах, а затем во Франции ты не думал ни о нем, ни о возвращении, ни вообще об этом аббатстве — ты путешествовал по куда более фантастическим краям, узнавал удивительные секреты и учился претворять их в дело; тебе было не до этого бренного, скучного, пустого мира. Стоило ли возвращение того? — Конечно, — шепотом отвечаешь ты, и даже в сумерках видно, как вспыхивают его глаза. Он порывисто сжимает тебе руку, а потом отступает, будто испугавшись собственного порыва, но не сводит с тебя счастливого и благодарного взгляда. Это должно быть совсем легко, думаешь ты. Всего лишь еще одна сценка на некраснеющей бумаге.