Гул площадки затухал. Жар тек между ладонями. А Влад так и не проронил ни звука после высокого «Ой», когда объявили перерыв, и Костя тут же схватил его за руку, утягивая за сцену.
Костя театральный. А значит, на слепом чутье, на рефлексах способен ориентироваться в самом замысловатом лабиринте служебных помещений. Круче только работники многопрофильных ЛПУ.
Первая дверь за вторым повтором гостеприимно скрипнула под плечом. И еще раз. Замка или щеколды нашарить не удалось. В пыльной темноте янтарное зарево ада вспыхнуло особенно ярко. И погасло, стоило Косте притянуть Влада к себе за талию.
Губы у него были сухие и горячие, а ладони холодные и влажные.
— Ладно хоть лампочку бить не надо, — усмехнулся Костя и, не давая времени даже задуматься над дурацкой шуткой, не то, чтобы ответить, поцеловал по-настоящему – тягуче-мокро.
В груди батиным Жигулем то неистово тарахтит, то затухает сердце. Барахлит. Хочется озвучить – и про Жигуль, и про старость. Хочется, чтобы Влад, наконец, расслабился, перестал жаться, как школьница, несмело водя мокрыми ладонями по бокам под расстегнутой рубашкой. Хочется уже совсем по-настоящему – чтоб оба языка, и руки на собственной заднице хочется. И в штанах. И в себе. И все.
Но все нужно было еще заслужить. Выслужить. Вымолить.
Костя рухнул на колени. Пряжка ремня в кромешной тишине колоколом ударила об пол.
— Коть, — еле слышно прошипел Влад. И тут же, храня неподвижность, не попытавшись даже расставить ноги, не тронув Костиных волос, не смея поддаться навстречу, тихо застонал под рукой.
Хоть как-то осмыслить отсутствие на Владе трусов Костя не пытался. Даже о своем возбуждении не думал, проходясь языком по чужому, вбирая его в рот до половины, полностью, утыкаясь носом в абсолютно гладкую кожу. Об этом он тоже не думал. Грешно думать, когда можно чувствовать – крепкие бедра и ладные ягодицы — руками, подрагивающий живот – лбом, член – широко растянутым ртом, языком, немного горлом. Можно слушать и услышать, как Влад душит ладонью неукротимые стоны, как сквозь это шепчет: «Коть, Коть, Коть, я сейчас…уже…», как всхлипывает особенно остро. И этот всхлип будто бы обретает вес и плотность и вжимается в них обоих до судороги. До горькой сладости на языке. До липкого тепла в собственных брюках.
В открытые глаза ударил жирный мрак – страшный, как в детстве. Костя не видел, что дальше. Двигался на ощупь. А под руками все также были голые бедра. И Костя натянул на них брюки. На слух. А над головой все также стучало чужое сердце и хрипело чужое дыхание. И Костя прижал это сердце к своему, поймал дыхание губами. Влад и сейчас целовался несмело-нежно.
— А ты? – испуганно выпорхнул он из поцелуя.
— А я все, — почти виновато ответил Костя.
И тут же потащил за руку прочь из кладовки или что здесь есть. До жути хотелось посмотреть на Влада – и точно, как леденец, красный и сияющий. Видно стало и пятно на брюках, будь они прокляты эти брюки, точная копия тонкого эластанового безобразия Михал Юрича. Который, кстати, Костю все-таки убьет. Если его Люба не опередит. Но проблемы следовало решать по мере их поступления. Поэтому он наскоро сцеловал сейчас неуместно детскую улыбку Влада и потрусил дальше по закоулкам клуба, ища служебный туалет, чтобы хотя бы попытаться замыть метку своего счастья и своего позора.
В гримерку Костя вернулся мокрый от груди до колен.
— Это, блядь, что? – скрипнула зубами костюмерша.
— Только не бей, обоссывать тоже уже поздно, — картинно прикрылся он руками, — облился.
— Шланг прорвало? – заржал Влад. Он сидел на стуле в углу и пыхтел айкосом. Но одного пересечения взглядов хватило, чтобы всю спесь сдернуло с него, обнажив пунцовое смущение. Даже сбежал, пока Костю немилосердно сушили феном на самом горячем режиме.
Косте казалось, что он зашел в зеркало – его ад все так же горел и орал, но теперь так сладко, так гипнотически красиво, что хотелось погружаться все глубже. Все ниже. Сброшены путы, маски и приличия. Прикрыться нечем.
А раз так, то можно еще бесстыднее вести себя в кадре, пытаясь выскользнуть из не до конца высохшей рубашки. Всей своей пластикой орать: «Посмотри на меня, Владь, представь, что будет, когда мы снова останемся одни». Костя не мог точно сказать, смотрел ли Влад — тот будто отворачивался за секунду до встречного взгляда.
«Стоп, Влад, ну что это еще за улыбочка? Вы посрались! Вы на интервью по отдельности ходите! Стена между вами! Князь ща из группы уйдет, а он, блядь, лыбится сидит! Заново!»
А Косте лыбится можно. Нужно. Очень нужно. Потому что сдержать себя он бы не смог никак и ни за что. Внутри игристо пузырится такое невозможно ещё каких-то несколько часов назад счастье. Теперь уже Костя четырнадцатилетней школьницей с прерывистыми вздохами осознавал, что они целовались! По-настоящему! Минет в пыльной темноте не так пьянил, как эти чертовы поцелуи, в них была обоюдоострая нежность, как обещание большего.
Все-таки взять Влада на роль отца мог только конченый. Князь в эту эпоху являл собой нечто среднее между Кустодиевским Шаляпиным и его же купчихами. А Влад с его детской припухлостью щек, с его хитрыми глазенками, с его щербинкой, неописуемыми в своем сочетании мягкости и крепости ляжками выглядел на пятнадцать. А когда смеялся или с недосыпа зевал – на все пять. Владик – котенок. Влад – Венера, высеченная в зефире. Даже молодым Князь до этого умилительно-нежного совершенства не дотягивал.
Как назло, чтоб жизнь медом не казалось, Мосафиру приспичило подснять Костиных крупняков. Шло со скрипом, тянулось с матом, потому что Влад сразу ушел со сцены. Косте удалось поймать боковым зрением только краешек его плеча и розовое ушко, чего сейчас было катастрофически мало.
— Плотников, я понимаю, мы тут все заебались, давай нормально, пожалуйста, блядь!
А ничего нормального в Косте не осталось. Он не хотел флиртовать с камерой, боже мой, зачем камера, когда Влад разрешил с собой. Когда там — за стенами клуба можно будет снова целоваться, можно будет облапать, облизать уже полностью, господи, можно будет, наконец-то, увидеть его абсолютно голым.
— Стоп! Плохо, Плотников, еще раз!
В гримерку Костя ворвался спятившей заводной игрушкой. И завод этот тут же кончился. Рычажок вырвало из позвоночника с мясом. Влада не было.
Первые пять минут Костя успокаивал себя тем, что Влад должно быть ушел поссать или покурить. Вторые — пожрать. Третьи — в аптеку. Эта мысль дала пережить следующие пять, но Влад так и не появился. Телега молчала.
Еще утром позвонить Владу при ком-нибудь из группы было просто, а теперь Костя кочевряжился, будто отсосал он при всем честном народе. Косте казалось, что даже его нервный отстук пальцами по колену сдает их с потрохами.
Полпути до служебного входа он еще хоть и быстро, но шел, дальше не выдержал, бежал, оглядываясь, до самой парковки. Чуда не произошло. Влад не ждал его у машины.
Каждый длинный гудок подрезал одно сухожилие.
Пепел ссыпался на худи.
Дурак, какой же ты дебил, Плотников! Неужели ты проверил, что Влад взаправду забьет на весь твой помойный хабитус? На твой семейный бэкграунд? Просто так сразу расстелится только потому, что ты ему отсосешь, чтобы было «как у пап»? Какой же ты конченый, Костя Плотников! И с чего ты вообще взял, что ему хотелось этого? А если это было не смущение, а ступор? Камон, Плотников, какое смущение до стояния столбом у красивущего молодого мужика? Сколько раз на свои же вопросы ты же отвечал, что Влад должно быть с каждой тусовки уезжает с новым богом? Куда ты-то своими помойными граблями полез? Извалял в своей грязи все – работу, дружбу, доверие, пусть недостижимые, но мечты. Какой же ты конченый, Плотников! До тошноты!
Жгло глаза и пальцы. Костя отшвырнул в окно истлевший до фильтра окурок. Написал в телегу ничтожное «прости». И твердо решил сегодня напиться до беспамятства, раз уж завтра свободный день. Да и все равно вышвырнут. И правильно. И Люба вышвырнет. И поделом. А сперва надо самому себя высечь болью и стыдом.
Мучительно вспоминалось кристально счастливое утро. Его смех. Его рассказы. Его музыка. Что же он там ставил первое? Костя пошарил в телефоне. Слезы предательски застилали глаза. Нажал не глядя. Утерся рукавом и резко стартанул.
Думаю, что ты не вспомнишь все мои черты лица
Но я знаю, что твой дом у трамвайного кольца
Ты красива, словно фьорд, как удар через себя
Я боюсь, моя любовь слегка больна
Но что, если жажда делать зло станет чуть сильнее?
Если на стене ружьё — значит, кто-нибудь умрёт
В полном беспамятстве Костя остановился. Сколько он ехал? Куда? Оглянулся по сторонам. Лопнуло последнее сухожилие. И он упал головой на руль, зарыдав. Клаксон гудел.
Звонил телефон.
Костя разъединил звуки не сразу.
Но успел.
Но смог только прохрипеть шершавое «Да».
— Коть, да это я тебя не дождался, сорян. Мне с дядь Лешей… ну надо было кое-что. Ща свободен. Про вписку все в силе?
Шершавое «Да» повторилось.
Но против мокрого ветра смолит моя сигарета
Она хочет побыстрее истлеть
Я готов удивиться обнажённым ключицам
И понять, что ты — враг себе
Сложно быть рядом с русской принцессой
Так много стресса, так много стресса
Мне среди друзей твоих тесно
Но так интересно, так интересно
