Ленинградская Симфония

- Ну что, Запад? – Пруссия ухмылялся в микрофон передатчика с чувством глубокого удовлетворения. – Подпортим Брагинскому концерт? - Так точно, - в строгом голосе Людвига явно слышалась улыбка, не предвещавшая ничего хорошего. Разведка донесла, хотя Брагинский явно этого не скрывал, а наоборот, старался, чтоб как можно больше людей узнало о его намерениях… Так вот, разведка донесла, что 2 августа 1942 года в Филармонии блокадного Ленинграда будет впервые исполнена некая симфония, посвящённая этому городу. Сиди сейчас Брагинский за одним столом с братьями Третьего Рейха, он бы удостоился двух насмешливых, но в то же время полных снисходительной жалости, взглядов. - Это всё, что ты можешь сделать? – спросили бы его Гилберт и Людвиг. – Серьёзно? Но все знают, что Иван с ними бы и разговаривать не стал бы, не то, что за одним столом сидеть. Чего он пытался этим смехотворным жестом добиться? Наивный мальчик Россия, этот большой Колос на глиняных ногах. Тронь – и рассыплются глиняные ноги, и падёт он глупо и бесславно. И содрогнётся земля от его падения. Чего же он этим добьётся? Что может симфоническая музыка противопоставить надёжным, крупнокалиберным пушкам? Что она может против немецкой артиллерии? Ничего. Однако не просто так Третий Рейх нацелен был сорвать концерт. Накануне Брагинский курил и, глядя в закатное небо, вспоминал мирную жизнь. По сути, он собирался организовать для горожан хоть маленький кусочек этого самого, теперь кажущегося чем-то нереальным, мирного мира. За их дух, за их поддержку Иван хотел благодарить бесконечно. То, что он задумал – нелепо с одной стороны, потрясающе – с другой, а с третьей – вполне стратегически важная операция. Если действовать слаженно, чётко и аккуратно, то… Дальше у Брагинского перехватывало дух. «Не говори «Гоп!», пока не перепрыгнешь!» - говаривала Ольга еще в относительно счастливые предвоенные дни. И Брагинский молчал даже наедине с собой. Он хаживал на обе репетиции, у него было заготовлено целых две симфонии. И исполняться они будут одновременно. Они будут настолько величественны и прекрасны, что ни один нацистский снаряд не посмеет изуродовать лик Города на Неве, пока звучит хотя бы одна из них. Тем временем его люди вместо того, чтобы лежать с оружием в постоянном напряжении в окопах и траншеях, опоясывающих город двухсоткилометровым кольцом, вместо того, чтобы вглядываться в ночное небо на постах МПВО до рези в глазах в поисках вражеских самолётов, по пять-шесть часов репетировали в зале Филармонии. Те, кто оставались на стыке двух армий – дежурили и за себя, и за того парня. Музыкантов самой Филармонии не хватало. Брали бойцов. Среди бойцов, как оказалось, было много музыкально талантливых мальчишек. Им бы учиться дальше, постигать таинства музыкального Искусства, однако судьба распорядилась иначе. Война. Вместо сцены – окоп, винтовка и связка гранат. Восемьдесят музыкантов. И ни одним меньше. При этом каждый в городе ощущал, как враг дышит в затылок и не оставляет попыток прорвать оборону. Каждый день. Каждую ночь. Каждый час. Уединение Брагинского прервали нарочито не скрываемые шаги. Иван обернулся к ночному гостю и предложил самокрутку из основательно потрёпанного портсигара: - Как идут Ваши репетиции, генерал-майор? Командующий артиллерией 42-й армии от угощения не отказался, благодарно кивнув, закуривая от заботливо преподнесённого огонька. Он не спеша сделал пару затяжек, как бы собираясь с мыслями. Он знал, кто перед ним. - До концерта осталось не так уж много времени, - издалека начал он. – Всё готово. Музыканты выучили свои партии, ждём взмаха дирижёрской палочки. Но не забываем обновлять текст. Брагинский удовлетворённо кивнул, чуть приподняв уголки губ. Однако глаза всё так же напряжённо смотрели на закат. - Ну что, Запад? – Пруссия ухмылялся в микрофон передатчика с чувством глубокого удовлетворения. – Подпортим Брагинскому концерт? - Так точно, - в строгом голосе Людвига явно слышалась улыбка, не предвещавшая ничего хорошего. Однако что-то пошло не так. Людвиг не спешил рапортовать об удачном начале операции. Гилберта же наряду с небольшим замешательством одолевало любопытство. Побарабанив пальцем по карте Ленинграда и его окрестностей, Пруссия решил настроить радио. Россия собрался транслировать свой концерт на весь мир. Гилберт знал, Брагинский не из тех, что вываливает на суд общественности некачественный продукт. Что уж там, когда фюрер заливал эмоциональные речи о славянских унтермэншей, ни на что не способных, кроме рабской работы, Гилберт даже не трудился кивать, витая где-то в своих мыслях. Да, он чуял, куда дует ветер, но просто решил, что ему по пути. В глубине души он восхищался Брагинским, даже не столько им, сколько их честным соперничеством, однако подмять Россию под себя всегда желал. Для дальнейшего роста и развития Гилберту с Людвигом необходима была экспансия. Наиболее оптимально – именно на восток. Риски минимальны. Советский Союз слаб, а Иван Брагинский доверчив. - Людвиг, как у тебя дела? – молчание Германии уже напрягало, это не входило в планы. Он должен уже 25 минут как бомбить этот до бешенства упрямый город и отчитаться об этом. - Он начал первым, Гилберт, - трубка шипела и потрескивала, однако было слышно, что Германия несколько обескуражен. – И знаешь, он бьёт достаточно точно. Но не думаю, что это надолго. Ему просто везёт. Бьёт малыми калибрами. Тем временем из радио-приёмника послышались какие-то странные нелепые звуки. Тихие маленькие барабанчики вызвали у Пруссии что-то вроде нервного смешка. В смысле? Он узнал, мотивы похожи на его милые сердцу марши. Но как это понимать? Что это такое? Почему так тихо и тонко? Карлики? Брагинский насмехается, что ли? Как это банально, принижать образ своего врага, чтобы избавиться от страха перед ним. Гилберт понял, что отвлёкся. Малыми калибрами, значит? - Готовься к атаке, Людвиг, – Пруссия несколько оскорблённо смотрел в сторону шипящих динамиков. - Понял тебя. Прервав сеанс связи, Гилберт вслушивался в странно-знакомые мотивы, стремился вскрыть двойное дно, если оно имелось, но ничего, кроме разочарования не рождалось в его груди. Однако кое-что прошло мимо его внимания. Две симфонии сплетались в одну. Только одна пела голосом скрипок, валторн, тромбонов, а другая сотрясала и уничтожала всё, к чему прикасалась. Ибо суть её – артиллерийский огонь. Во время концерта немецкие пушки должны молчать. И они молчали. Шквал советского огня и металла не давал им заговорить. - Гилберт, похоже, он каким-то образом вызнал наши позиции! – Людвиг явно был готов удариться в панику, но старательно сдерживался. - Как это понимать? – Гилберт вытаращил глаза, замечая, как мелодия набирает силу, а барабаны бойко отбивают дроби, отчего становилось не на шутку тревожно. «Ха, Брагинский успел неплохо меня узнать…» - подумал Пруссия, узнав в ударных себя. Но приятно ему не было. Засосало под ложечкой от зарождающегося страха за младшего брата. Людвиг едва успевал отдавать приказы по перемещению орудий, но всё ускользало из его пальцев. Земля содрогалась, почва сыпалась Людвигу на фуражку. Ему казалось, что он окажется погребён в этом редуте. Его засыплет землей, и никто его не сможет отыскать. Сколько это длится? Пятнадцать-двадцать-тридцать минут?! Казалось, это длится месяцами. Людвиг не был неженкой, но от такого отпора успел отвыкнуть. - Он бьёт канонадой так, что мы не смеем головы поднять, не то чтобы бомбить этот чёртов город! – кричал он в трубку, в которую вцепился, как утопающий за соломинку. Гилберт, его родной брат Гилберт непременно что-нибудь придумает. - Как давно? – прохрипел Пруссия. - 34 минуты как! - Тогда держись и не распускай сопли! Не может же он палить вечно!– рявкнула трубка и замолчала. Людвиг почувствовал себя брошенным щенком. Тем временем радисты один за другим рапортовали: - Связь с группой «56» потеряна! - Связь с группой «21» потеряна! - Связь с группой «18» потеряна! - Связь с группой «29» потеряна! - Связь … потеряна! - … потеряна! - … потеряна! - Связь с генштабом потеряна! Тревожные возгласы связного, в которых всё сильнее сквозил страх, отдавались эхом в голове Германии. «Связь потеряна!» Брагинский вычислил все их наблюдательные пункты, штабы, узлы связи. Теперь они - горстка беспомощных оловянных солдатиков. Брагинский шмаляет по ним безо всякой жалости. Расчётливо. Методично. Яростно. Людвиг впервые задумался о том, о чём думать раньше не смел. Может…может, фюрер не так уж и прав? Почему его, Людвига, его людей, представителей высшей расы, сейчас хладнокровно смешивают с землёй унтерменши, которые и дышать-то рядом сметь не должны? Как же это так? Пруссия поймал себя на том, что эти постепенно усиливающиеся барабаны вызывают у него чувство тревоги. Вот так, значит, их видит Россия? Сначала казались ему маленькими оловянными солдатиками. Нелепыми. Ошибся, Иван, как ты ошибся. Вступили скрипки. Они взвывали, и что-то было в их голосе от свиста смертной косы. От угрожающей мелодии духовых шевелились волосы на голове. В симфонии было всё: и страх Ивана, его попытки бороться, его отчаяние, когда он понял, что заперт, его решимость стоять до конца. Пруссия внимал сильной мелодии сквозь расстояние и треск несовершенной связи. Крики Людвига из рации давно поглощены другой, «артиллерийской» симфонией, и Гилберт с ошеломляющей ясностью понял, куда они пришли. Брагинский через эту жуткую музыку рассказывал, как ему больно, как ему страшно. Страх России против воли ощущался, как свой собственный. Скованный ужасом, Гилберт давно выронил трубку. Его ноги будто вросли в пол кабинета. Он, не отрываясь, смотрел на радиоприёмник, откуда резали по живому духовые, но перед ним вырисовывался совсем другой образ. Россия, стоящий среди артиллерийских установок, что, не переставая, хоронили Людвига где-то у подступов к Ленинграду. Его вечный шарф, сейчас истерзанный, но чистый, бьётся в агонии на ветру. Сам Россия подобен камню. Взгляд его тяжёл. И взгляд этот проникает Гилберту в самую душу. Пруссию бросает в холодный пот – Россия улыбнулся. О, то была не просто симфония, понял Гилберт. То было обещание… Гилберт всеми силами попытался скинуть наваждение, но Брагинский не отпускал. Гилберт молился, чтобы кто-нибудь вошёл и сбросил морок., в котором он так неожиданно и так крепко увяз. Каждый залп пушек отдавался взрывом внутри, в ушах звенело, но при этом Иван прекрасно слышал оркестр. Он слышал его так ясно, будто сидел вместе со слушателями, одетыми в видавшие виды тужурки и тельняшки, там, в зале Филармонии. Или даже среди одетых в такие же потрёпанные тужурки музыкантов. Но нет, он наблюдал, как его артиллерия разносит в пух и прах немецкие укрепления. БАХ-БАХ-БАХ!! БАХ! Б У У М ТРАХ-ТАРА-РАХХХ! Б У У М Несмотря на то, что это рушились немецкие укрепления, именно в груди Ивана росла жгучая боль. Ведь это его земля сейчас плавилась под чудовищно высокими температурами. Сколько лет там не будет расти трава? Сколько лет эту землю нельзя будет вспахать, чтобы засеять добрым зерном? Похоже, её проще будет сразу кинуть в мартен. Так она сможет ещё пригодиться. Больно. Везде больно. Болело всё. Он ощущал свою боль, он ощущал боль Беларуси, как свою. Боль Украины, как свою. Ему всегда холодно, но сейчас его жжёт огнём, но не греет. Как больно, Господи… Спаси и Сохрани раба Твоего. И теперь, стоя среди артиллерийских установок, содрогаясь от их мощных голосов, их ударов в самое его естество, он слушал яростные, свирепствующие голоса струнных, духовых и ударных, что ткали само Мирозданье в зале Филармонии. Что-то менялось. Ветер будто рвал его волосы, шарф и шинель, но Россия стоял прямо и смотрел прямо на Запад. На его лице змеилась недобрая улыбка - Обещание. Пусть их не обманывает его смирение. Он перетерпит. А то, что начнётся потом, и Гилберт, и Людвиг будут вспоминать с содроганием. Если останутся в живых, конечно.