Вечность в камне

Я проснулся оттого, что у меня ничего не болело. Ощущение было настолько странным, что вызывало подсознательную тревогу - достаточную, чтобы нарушить мой сон и привести в чувство. Некоторое время я лежал, прислушиваясь к себе. Дело было не только в том, что меня больше не мучили кишащие червями язвы и наполовину съеденные ими же внутренности. Отсутствие личинок, копошащихся в глазах, носу и у корня языка было невероятным облегчением... вот только вместе с паразитами, подсаженными в мое тело Белыми, исчезли и другие, менее явные источники боли. У меня больше не ломило кости, сломанные много лет назад, во время пыток в темницах Регала. Не давала о себе знать старая рана от стрелы на спине, которую когда-то давно обработал и вылечил Шут. Сдвинутая перегородка в носу, похоже, сама собой встала на место – по крайней мере, теперь я мог дышать свободно и легко, так, как дышал, будучи ребенком. Все эти вещи были чем-то, с чем я жил большую часть своей жизни, на что давно не обращал внимания, как старый конь не замечает боли в протертой сбруей холке. Парадоксальным образом лишь избавление от них предало им значимости. Не спеша открывать глаза, я нырнул глубже в собственные ощущения. И с изумлением обнаружил, что отсутствие боли распространяется не только на тело. Мой разум был свободен от тягостных мыслей и сожалений, десятилетиями наслаивавшихся друг на друга. Я не чувствовал угрызений совести, не ненавидел, не злился, не жалел и не скучал. Я помнил всю свою жизнь, все, чем был. Помнил людей, которых подвел, помнил неудачи, которые потерпел. И вопреки этому во мне не осталось ни капли тоски и скорби. Я попробовал открыть глаза. Ничего не получилось. Веки отсутствовали, поэтому мне нечего было поднимать. Впрочем, сами глаза, похоже, отсутствовали тоже. Я попробовал пошевелить рукой или ногой, но и их не было. Вопреки собственной бестелесности, поначалу я не ощутил паники или смятения. Наверное, человек, лишенный Скилла, испугался бы гораздо больше, однако я жил с этой магией большую часть своей жизни, поэтому вести беседы, думать и даже присутствовать где-то лишь мысленно не было для меня внове. Ночной Волк? позвал я наугад. И тут же, в порыве безумной надежды: Шут? Они бросились ко мне одновременно. Ночной Волк налетел на меня ураганом. Я не мог ни видеть его, ни прикоснуться к нему, но ощущал, как он скачет вокруг меня, будто щенок, и лижет мое несуществующее лицо. Наши сознания схлестнулись, словно две яростные волны. Я бы безумно рад снова чувствовать его рядом. Меня переполнила чистейшая эйфория. Я и был ею! Шут кинулся было вперед с не меньшей радостью, но в последний момент сдержался. Осадив свой порыв, он как будто сделался меньше. Почему ты не идешь к нам? Лишенный Запаха боится, что ты разозлишься, обнаружив его здесь, - сообщил волк. Хорошо, что ты проснулся. Он очень надоел мне своими глупыми переживаниями, - добавил он ворчливо. Сколько я спал? Времени больше не существует. Может, часы, а может, много волчьих жизней. И все же? Волк задумался. Снег успел погрести нас под собой, потом растаять, а потом выпасть снова. Несколько раз, но не слишком много. Я попытался осознать эту мысль, но не преуспел. Шут, позвал я почти умоляюще. Я сойду с ума! Робко приблизившись, он скользнул ко мне, словно собравшись с духом. Если Ночной Волк бесновался и скакал, то Шут осторожно присутствовал рядом, стараясь занимать как можно меньше места. Как ты себя чувствуешь? Его слова походили на прохладный ветерок, качающий выбившиеся из прически волосы. Хорошо, - признался я. - У меня ничего не болит. Я ощущаю себя... свободным. Я чувствую тебя и Волка. Мы одно целое. Я чувствую мощное течение Скилла, которое несется где-то над нами. Вот только... - я хотел было недовольно поморщиться или повести плечами, выражая неудобство, но не смог. - Это... так странно. Не могу.... Это... Я... Несмотря на отсутствие легких и трахеи, я почувствовал, что начинаю задыхаться. Я осознавал, что являюсь лишь сгустком энергии и магии в бесконечном потоке Скилла, и не имел никаких возражений, однако полное отсутствие тела вдруг стало тяготить меня. Оно пугало мой дух, заставляло меня волноваться и метаться. Слишком непривычно. Я попробовал было встать на каменные лапы Волка-Дракона, лишь бы дать своему пребывающему в смятении разуму хоть какую-то физическую опору, и уже почти преуспел в этом, когда меня вдруг мягко сдержала чужая воля. Пусти, - рванулся я, но Шут прошелестел: Доверься мне. И я доверился. Он приблизился, и меня окатило прохладной волной его – нашего - Скилла. Спустя мгновение я почувствовал, как что-то зажимает мне глаза. Шут убрал ладони, и я одновременно ощутил приятную завершенность собственного тела и грубую волчью шерсть между пальцами. И увидел. Мы снова были в моей хижине в лесу. Я узнал деревянные стены, сундук в углу, стол, стулья с украшенными резьбой спинками и пучки сухих трав, подвешенные под потолком. Пахло кедровыми дровами, богатыми смолой. За окнами сгущались сумерки, в высокой траве пели цикады, а в очаге горел огонь. Я чувствовал щекой его тепло. Пошевелив пальцами ног, я ощутил протертый ворс ковра. Ночной Волк вился вокруг меня, отирался о меня то одним боком, то другим, едва не сбивая с ног. Шут же стоял напротив и улыбался. Глаза его сияли. - Что... – начал было я, и едва не заорал, испугавшись собственного голоса. – Где? Как?.. Шут рассмеялся и взял мое лицо в ладони. Бледный, с распущенными светлыми волосами, в простой льняной рубашке и брюках и серьгой Баррича в ухе, он был таким знакомым и родным, что у меня защемило сердце. На меня смотрел не лорд Голден, не Янтарь, и даже не истерзанный страшными пытками Любимый. Он выглядел так, как я всегда представлял его, когда думал о нем. - С непривычки это состояние сбивает с толку, - сказал он, - поэтому мы нашли способ поддерживать иллюзию осязаемого тела. Нравится выкусывать блох, - согласился Ночной Волк. Шут рассмеялся. - Я пытался объяснить ему, что блохи существуют только в его воображении и он может избавиться от них в мгновение ока, лишь пожелав, чтобы они исчезли. Но, полагаю, ему и в самом деле нравится. Очутившись в осязаемом теле и получив возможность воспринимать окружающую иллюзию привычными органами чувств, я успокоился. Мне было ясно, что и хижина, и тепло огня, и бьющий по ногам волчий хвост, и ткань рубашки Шута, за которого я постоянно хватался – все это нам не нужно, ведь отныне мы единое целое, три разума, слившихся в один. Шуту не надо было ничего мне объяснять, а мне – ничего у него спрашивать, потому что все, что знал он, знал и я. Однако он был прав – с непривычки принять это было трудно, и я был благодарен за иллюзию, которую они создали, чтобы облегчить мое возвращение из глубин столь сильно требовавшегося мне Скилл-сна. Я знал, что, лишь пожелав этого, мы в силах воссоздать вокруг себя любые декорации – от главного зала замка Баккип до палубы Совершенного – и был рад, что Шут и Ночной Волк выбрали именно то место, где мы втроем были так счастливы, пусть и недолго. Что ж – сейчас для нашего единения здесь не существовало никаких пределов, не так ли? Это знание было таким всеобъемлющим, что пугало. Но вместе с тем, осознав, что мне больше никогда не придется расставаться ни с моим волком, ни с Шутом, я преисполнился такого удовлетворения и ликования, что едва снова не рассыпался. Ощутив мое счастье, оба их сознания – а может, обе их души – прильнули ко мне. И так, объяв друг друга, мы простояли несколько долгих минут. Или, что вероятнее, несколько лет. * Как только я немного освоился в нашем нынешнем состоянии, мы отправились на прогулку. Я предполагал, что речь пойдет о неспешном исследовании глубин реки Скилла, или о путешествии сквозь время и пространство, которые теперь были нам подвластны, но речь пошла вовсе не об этом. Шут и Ночной Волк с упорством пятилеток, жаждущих показать другу запрятанный в гуще веток шалаш, тянули меня вперед и вперед, пока наконец я не ощутил, как напрягаются наши исполинские лапы, как в приятном возбуждении вздыбливается на загривке шерсть. Целая лавина листьев и хвои, укрывавшая нас долгие годы, осыпалась на землю. Мы сладко потянулись, разминая лапы – сначала передние, потом задние. Вонзив когти в пахучую черную землю, мы как следует встряхнулись. Сделали шаг. Потом другой. А потом, с силой оттолкнувшись, растянулись в мощном, стремительном прыжке. Волк-Дракон, которым мы стали, несся вперед, словно выпущенный из арбалета болт. Из-под выточенных из камня когтей летели комья земли. Деревья проносились мимо, сливаясь в сплошное коричнево-зеленое полотно. Из-под наших лап разбегались мелкие лесные зверьки, за долгие годы сонной неги забывшие о подобном ужасе. Волк-Дракон взмывал в исполинских прыжках, перемахивая через искрящиеся кристально-чистой водой ручьи, залитые красными маками луга и мягкие холмы. Мы неслись. Мы летели. Яростный ветер трепал мою шерсть, мои черные с проседью волосы, мои длинные светлые пряди. Ничто из переживаний, выпавших на мою долю при жизни, не могло с этим. * Существование в камне было неизведанным мною доселе переживанием. Если бы при жизни меня спросили, каково бы мне было разделить вечность с двумя другими существами, пусть и самыми близкими мне, я наверняка отнесся бы к этой идеей с долей сомнения. Однако на деле я и представить себе не мог, о чем пойдет речь. Шут и Волк были частью меня в той же мере, как я был частью них, и мысль, что один из нас может устать от присутствия других, была такой же абсурдной, как предположение, что кому-то может надоесть собственная руки или нога. Мы ощущали себя в обществе друг друга настолько же свободно, как в одиночестве, и так же уютно, как в душевной компании. Мне было интересно, каково это – существовать в камне одному, но мысль была абстрактной. Я никогда не захотел бы расстаться с ними. Я пытался полюбопытствовать об этом у Верити, но он не смог в полной мере объяснить мне своего состояния, как я не смог описать ему единения, окутывающего нас троих. Несмотря на то, что ни один из нас не был для другого обузой, иногда мы разлучались. Это происходило само собой, совершенно естественным образом. Порой Ночной Волк и я отправлялись на охоту, оставляя Шута за пределами порожденного воспоминаниями приключения. Иной раз в стороне оставался я. Время (минуты? Дни? Годы?), которое я проводил в относительном одиночестве, не печалило меня: напротив, я с удовольствием использовал его для вдумчивого скольжения по реке Скилла, где меня поджидали приятные беседы с Шрюдом, Верити, Чейдом и даже моим отцом. В другие разы мы с Шутом, отринув телесность, растекались двумя абстрактными мазками желтого и коричневого перед камином, в котором плясал не менее абстрактный огонь, перебирали приятные воспоминания и просто наслаждались существованием друг друга и тем, что нам больше никогда и никуда не придется спешить. Что ни один из нас больше не испытает боли. Да, разделение было настолько же естественным, насколько и наш навечный симбиоз, однако была одна вещь, которая не давала мне покоя. Я знал, что происходит с моей душой, когда Ночной Волк и Шут отсутствуют; знал, что мой волк, оставшись один, предается воспоминаниям о жизни в стае или просто возится в снегу или траве, словно щенок. Однако я понятия не имел, чем занят Шут, когда меня нет рядом. Более того: я понятия не имел, почему не имел понятия. Мы – одно целое, не так ли? Каким образом даже теперь этот несносный темнила умудрялся что-то скрывать от меня, окутывая эту часть себя ореолом таинственности? Раз или два я пытался выведать это у него напрямую, прильнув к его сущности в дружеском объятии и затопив его всей доверчивостью, которую имел, в надежде пробудить в нем ответную приязнь и жажду единения. И хотя Шут всегда с радостью принимал ласку моего Скилла и отвечал тем же, задворки его души продолжали клубиться в дымке. Недовольный неудачей, я пытался ворваться в его единение нахрапом. Если бы мы все еще были живы, я сравнил бы свое неотесанное поведение с высаживанием двери плечом. Однако и тут у меня ничего не вышло: в каких далях ни витала бы душа Шута, когда я не концентрировал на нем свое внимание, пути туда мне не было. Ночной Волк поглядывал на мои попытки с ленивым снисхождением. Лишенный Запаха не ждет тебя там, - сказал он однажды, наблюдая за тем, как я мечусь, страшно далекий от умиротворения, ставшего основой нашего существования в последние десятилетия. - Идем, поохотимся. Тебе не хотелось бы, чтобы он ломился в твои стены, когда ты один. А я зарычал бы на любого из вас, кто вздумал бы прервать мои воспоминания о жизни с волками. И хотя после его слов у меня хватило совести устыдиться своего поведения, я никак не мог успокоиться. Я продолжал попытки: возвращаясь с охоты, я врывался в мысли Шута не деликатным веянием, но стремительным ураганом, в надежде застать его врасплох и уловить хотя бы небольшой отблеск видений. Что он скрывал от меня? Зачем?! Разве после всего, что мы пережили, между нами могли оставаться какие-то секреты?! Как часто бывало со мной при жизни, долгое время рефлексий и навязчивых дум сменились всплеском небывалого прозрения и активности внезапно и без всякого предупреждения. Множество раз я пытался пробиться в затворничество Шута, застав его в одиночестве: однако преодолеть эту преграду у меня получилось именно тогда, когда он был не один. Они снова отсутствовали с ночным Волком. Я имел лишь расплывчатое представление о том, каким мыслям и воспоминаниям они предавались, путешествуя в глубинах Скилла без меня, но вот однажды, когда их не было, а мой дух пребывал в иллюзии одиночества, я вдруг подумал, что сумею использовать именно это время, чтобы вскрыть сей загадочный замок. Вместо того, чтобы тянуться к Шуту, я затих, и со всей доступной мне осторожностью потянулся к тому закутку нашего общего существа, что представлял для меня тайну. Это оказалось непросто. Оставленные без присмотра воспоминания Шута ускользали от меня. Они изворачивались и таяли, словно невесомые щупальца тумана, стоило мне попытаться прикоснуться к ним своим сознанием. Однако я не отступал. Наверное, в какой-то мере моему успеху способствовало то, что и при жизни мы были сплетены крепче, чем любые другие люди. Шут был мной, а я был им – не только в духовной, но и в физической степени, достаточной для того, чтобы от моего семени родилась его дочь. Возможно, именно поэтому в конце концов воспоминания, привнесенные им в нашего общего дракона, открылись мне. Как дрожащий от холода путник замирает на миг, стоит теплу очага дохнуть ему в лицо из распахнутой двери, так замер и я. Без всякого предупреждения я вдруг оказался в цветной палатке Шута по дороге на Аслевджал, и моя растрепанная, расхристанная сущность наполнилась всепоглощающими любовью и принятием. Словно бы со стороны, смотрел я как мы – Шут и я, еще совсем молодые – спим рядом. Моя рука, такая смуглая по сравнению с его светлой кожей, перекинута через укрытую одеялом талию, грудь прижата к спине, лицо спряталось в лохматых светлых волосах... Не так! Да, мы спали рядом тогда, и я до сих пор отчетливо припоминал нездоровое, граничащее с возбуждением возмущение молодого Брезинги, когда он узнал, что мы с Шутом делим палатку, но ведь... Мы ведь никогда... Я метнулся к другому воспоминанию. На этот раз пред моим взором предстали покои лорда Голдена. Статный эксцентричный богач, одетый по последней джамелийской моде, был тут: он сидел на письменном столе, широко разведя ноги, а его слуга, втиснувшись между ними, спешно выдергивал из-за украшенного каменьями пояса шелковую рубашку... На шее Тома Баджерлока покачивался медальон. Любовный медальон... Дальше! Объяснение в комнатах лорда Голдена, спровоцированное неуместными словами Йек. Разговор, не менее тягостный, чем в реальности, вдруг приводит не к обиде, непониманию и злости, а к удивлению, сочувствию, желанию понять... Любопытству... Осторожные прикосновения, лоб, касающийся лба. Несмелые объятья... Дальше! Моя хижина. Жар очага, ковер на полу, абрикосовое бренди, смех, сияющие в отблесках огня глаза... Зудящее желание. Смелость, пересиливающая опаску. Риск. Обветренные губы, раскрывающиеся навстречу, мягкий удивленный всхлип... Дальше! Узкая койка в каюте Совершенного... Дальше! Лицо корабля, и мгновением позже: мое собственное, с распахнутыми от осознания глазами. Дальше! Черная пропасть слепоты, живая и почти нестрашная благодаря сильной руке, поддерживающей за затянутую в корсет талию, осторожно прижимающей ближе... Дальше! Еще! Еще... Десятки воспоминаний клубились вокруг меня, вспыхивая и исчезая, мерцая, разгораясь снова. Они были похожи на вихрь осенних листьев. Ошарашенный, пораженный, стоял я среди них, хватаясь то за одно, то за другое. Все они были мне знакомы. Во всех них был я. Я и Шут. Вот только все они были пронизаны такой любовью, какую – я знал, я помнил! – он никогда не получил от меня при жизни... НЕТ! – вдруг взревел Шут. Его неслышимый голос, наполненный таким отчаяньем и ужасом, каких я не слышал никогда раньше, сотряс все вокруг. Он пронзил меня, словно тысячи раскаленных игл, доставляя боль особого, неописуемого рода: так ощущает себя пленник, в отчаянной попытке спастись из капкана пытающийся отгрызть себе руку. ТЫ НЕ ИМЕЛ ПРАВА! Душа шута бесновалась вокруг, похожая на яростные порывы золотого ветра. Сверкающие песчинки его страха хлестали меня. Испуганный не меньше него, я пытался было поймать его, сдержать, ухватить за несуществующие руки и заставить хоть немного успокоиться, но тщетно. Зачем, зачем тебе было нужно лезть сюда?! – грохотал Шут. В его Скилле ощущалась невероятная боль. – Глупый, глупый Фитц! Разве ты не знал, что найдешь здесь? Разве ты не понимаешь, что отныне эти воспоминания, столь отвратительные тебе, навсегда станут частью Волка-Дракона?! Ты не отвратителен мне, - заикнулся было я. Шут в ответ взревел, словно раненный зверь. Не знаю, чего в этом реве было больше – гнева или отчаянья по поводу моей непроходимой глупости. Я больше не пытался усмирить его или сдержать. Просто съежился рядом, давая ему выплеснуть свои чувства, и ожидал, когда же наконец его расхристанная душа немного придет в себя. Ждать пришлось долго, но в конце концов Шут умерил свой пыл. Из яростного вихря золотых песчинок он стал печальным осенним листопадом, а после и вовсе обрел иллюзию телесности и осел на пол рядом со мной. Его светлые волосы шевелились и извивались, словно водоросли на морском дне. Некоторое время я просто наблюдал за их покачиванием, собираясь с духом, чтобы прикоснуться к нему. Эти воспоминания... – наконец раздался в моем сознании его тихий, усталый голос, - ты и сам знаешь, что они нереальны. Это лишь фантазии, мечты. Грезы о том, как все могло бы обернуться, если бы я... успел. Я и сам понимаю, как жалко это выглядит, и, поверь мне, понимал всегда. Однако мечты о том, чего не было, искоренить порой труднее, чем самый упорный сорняк. Порой мне кажется, что именно они помогли мне не лишиться рассудка в плену у Белой Женщины, а позже – в подземельях Белых. Когда Би сказала мне... Когда я понял, что ты не против того, чтобы я... Что ты, возможно, хотел бы... Я хотел, - горячо заверил я его. – Я хотел, чтобы ты ушел со мной. Но не смел просить тебя о такой жертве. Теперь я это понимаю, - качнулся ко мне Шут. – Но тогда, в момент смятения... Решать надо было так быстро! Ты умирал, а Волк-Дракон все еще не был готов пробудиться. У меня оставались считанные секунды. Поверив ее словам, я ринулся к тебе. Я не знал, какие воспоминания мне следует вложить в него, чтобы вместе с тобой уйти в камень. Времени выбирать не осталось, и я... Я не знал, что бы еще... Ты вложил в него любовь, - медленно проговорил я. Я вложил в него обман! – снова вспыхнул золотом он. – Очнувшись здесь и осознав, что наделал, я с ужасом ожидал твоего пробуждения. Я надеялся, что мне удастся утаить их от тебя, и какое-то время это на самом деле мне удавалось. Однако пора секретов, пожалуй, и вправду позади. Живя в одном доме, человек какое-то время может скрывать от другого секретную шкатулку, но в конце концов тот заглянет под кровать, и... Он безнадежно махнул рукой. Было странно вновь видеть его таким: расхристанным, раздираемым эмоциями. Вместе со смертью его физического тела к Шуту пришли небывалые спокойствие и умиротворенность: казалось, будто теперь, когда над ним более не тяготеет необходимость быть Пророком и нести на плечах ответственность за судьбу мира, ничто больше не в силах его потревожить. Что ж, получается, нечто - может. Я. Можно мне посмотреть? – осторожно спросил я. Он не стал упрекать меня и говорить, что глупо спрашивать разрешения войти, высадив дверь – только безразлично пожал плечами. Течение моего Скилла, имитирующее мысли, беспокоилось и вихрилось. Часть моего сознания оставалась здесь, с поникшим Шутом, другая же перебирала отныне доступные мне воспоминания-фантазии. Я осторожно прикасался к каждому, стараясь не повредить, не спугнуть их собственной неотесанной грубостью, и ощущал себя деревенщиной, копающимся в россыпи драгоценностей. От каждого из них веяло таким теплом и нежностью, каких было исчезающе мало в моей жизни. Не знаю, сколько времени прошло. По моим ощущениям, минули долгие месяцы, однако, когда я вынырнул из его фантазий, Шут все так же сидел рядом со мной, подтянув колени к груди. Его волосы успокоились и больше не рыскали вокруг, словно потревоженные змеи. Не дав себе времени опомниться, я неуклюже ткнулся губами ему в висок, в острую скулу, зарылся лицом в сладко пахнущую шею и пару раз как следует вдохнул. Наконец, чувствуя, как от волнения пересыхает в несуществующем горле, сгреб в горсть его волосы, заставил обернуться к себе и прижался к его рту. Сладкие горячие иглы пронзили все мое существо, когда его прохладные губы открылись навстречу. Они кололи сердце, заставляя меня скулить и цепляться за его одежду. Они кололи низ живота, требуя и вовсе сорвать ее. Наверное, случись между нами подобная близость при жизни, Шут не поверил бы мне. Я не был в этом уверен, но предполагал, что он расценил бы мой порыв как мимолетное желание, рожденное моментом, от которого не останется и следа после кого, как схлынет жар возбуждения. Но теперь мы являлись единым целым. Волны Скилла, которыми являлись мы оба, больше не хранили друг от друга никаких секретов. Поэтому вместо того, чтобы испытать недоверие, он перехватил мои руки, отодрал их от своей рубашки и без особых церемоний уселся на меня верхом. Я едва не взвыл, когда этот мерзавец поерзал на мне, устраиваясь поудобнее. Шут, не менее возбужденный, чем я, в ответ лишь рассмеялся. - Я изводил себя мечтами о тебе всю нашу жизнь, - проворковал он с обманчивой мягкостью. Глаза его сияли. – А тебя, Фитци-Фитц, буду изводить всю нашу вечность! И он, хохоча, увернулся от моей жадной попытки вновь поцеловать его. Его счастливый смех звенел и искрился вокруг, словно звездная пыль. «Не поймаешь», бесновался его Скилл во мне чистым золотом, «Жаждай! Мечтай! Сгорай от желаний! Я буду дразнить и дразнить тебя, Любимый – недели, месяцы, годы и столетия!» Но что-то подсказывало мне, что эта была неправда.